Два кусочка серого хлеба

 

Каждый день из-за одного и того же леса, в одно и тоже время выползало солнце.

Его появление не радовало тех, кто уже второй месяц жил в шалашах. Шло лето 1933 года.

Просыпался день, просыпались люди. Выползая из своих нор, они подходили к единственному в бригаде столу, где по утрам развешивали хлеб, и безотрывно, с тоской, ожидали своей очереди, чтобы получить пайку.

Хлеб давали только рабочим. Дети получали то, что давали им родители, старшие братья, сестры.

Изможденные от длительного голода малыши не плакали, не просили еды, они молча сидели у котла, где варилась похлебка, и запах варева вызывал у детей боли в желудках.

 

После завтрака взрослые и подростки уходили на работу и в расположении бригады оставались только дети. Они не играли, не бегали, а просто сидели у своих шалашей и ждали обеда, ужина.

Рядом с нашим шалашом был шалаш, в котором жила вдова с тремя девочками. Самой маленькой было года два, может, три, средней не было и четырех, а старшей около семи.

Пришла эта семья в бригаду в середине июля, сенокос был в разгаре, рабочих рук не хватало и на работу принимали всех, кто желал работать. Восемьсот граммов хлеба, на два раза - утром четыреста и в обед четыреста, пшеная похлебка выдавалась только рабочим.

Этой женщине свой паек приходилось делить на четверых. Самой же нужно было работать с восхода до заката солнца.

Через несколько дней эта женщина опухла и с трудом могла передвигаться.

В один из августовских дней после обеда она взяла самую маленькую дочь и увела ее в сторону леса. Возвратилась одна. На второй день она увела куда-то среднюю дочь. Остались они вдвоем со старшей.

Вечерами после ужина предлагали работать два часа и за это давали по двести граммов хлеба. Желающих было много, выходили все, кто мог еще выйти.

Она выходила в поле и всегда работала рядом с моей мамой. Работа была простая — копнили сено. Под валками было много мышей, она их убивала и складывала в карман, потом жарила добычу на костре и ела.

С каждым днем эта женщина становилась все задумчивее, а после вечерней работы оставалась в поле, и люди слышали, как она выла.

Никто ее ни о чем не расспрашивал, все были голодные и очень уставшие. Как-то вечером она поведала маме свою тайну.

"Деревня наша далеко, - полушепотом говорила она, - и до родного крова нам не добраться. Да и там голодно. Дом только уцелел, сараюшки пожгли зимой. Родных в селе никого не осталось: кто уехал в город, а кто куда-то в Среднюю Азию. Муж еще в прошлом году умер. Одна я осталась, да вот дети..."

 

Она заплакала, тело ее тряслось, как в лихорадке. Кругом было тихо, только стрекот кузнечиков нарушал тишину.

"Вот и пришла я сюда с ними, чтобы хоть как-нибудь прокормиться. Да не так все вышло, как думалось. Нас четверо, а паек один. Я поначалу пробовала делить всем поровну, но ничего из этого не вышло: до обеда кое-как поработаю, а после обеда нет сил, чтобы подняться. Стала себе половину брать, а другую половину на троих. Утром все съедим, на обед чашка супа на всех, а спать ложимся совсем голодные.

Или оттого, что я хлеб стала есть, или от работы, не знаю, только ноги у меня совсем опухли, еле ходить стала, а сама знаешь, сколько нам приходиться бегать, нет никаких сил. По ночам дети плачут, просят хоть что-нибудь поесть.

И подумала я, что от такой еды мы все умрем с голоду. Вот и решила я..." Тут она снова заплакала.

"Еще на той неделе я гребла сено вон за тем лесом, - она чуть приподняла голову и глазами показала в сторону леса, -устала, мочи нет, как устала. Привязала быков к кустику, а сама пошла в лес поискать грибов или, может, ягод каких... Ходила, ходила, так ничего и не нашла, все высохло, пусто в лесу.

А когда стала выходить из лесу, наткнулась на колодец. Сруб почти весь сгнил.

Заглянула в него - глубокий, дна не видно. Бросила прутик - долго падал.

И я, грешная, подумала, что если бы не дети, то бросилась бы в колодец и всему конец. Всю ночку не спала, все думала, как нам жить. В обед поели баланды, самой маленькой налила больше всех.

После обеда взяла малышку и повела ее в лес. Долго шли. На руках нести нет моченьки, а она пройдет немного и сидит. Все спрашивает: - Мама, а куда мы идем? Голосок у нее был слабенький. А что я могла ей сказать...

Плакать не могла, да и слов уже не было... Не знала я, как все это будет...

Подошли мы к колодцу, я малютке..." - тут она упала на валок сена и долго ее тело судорожно вздрагивало. Прошло

 

несколько минут и показалось, что она уснула. Потом, подтянув к животу колени, она подняла голову, села.

"Завязала я ей платочком глазки, посадила у самого края..."

Она не сказала больше ни слова, ее лихорадочно трясло, и только изредка слабый стон нарушал тишину поля. То были стоны душевной боли, стоны матери, в муках родившей дитя, и в нечеловеческих мучениях безысходности своей судьбы уничтожившей того же ребенка.

Среднюю девочку постигла такая же судьба.

Слышала ли мать крики детей, падавших в колодец - трудно сказать, но теперь, когда их не стало, она не только слышит, но и ясно видит ужас своего преступления.

...На второй день она снова заговорила:

— Не могу я спать, все время они передо мной. Большенькая говорила, когда мы шли в лес: — Мама, я больше не хочу кушать. Мама, я больше не буду просить хлеба. Мама, а куда ты меня ведешь?

Такую исповедь слушать было нелегко. Сказать ей, что она убийца и что люди ее осудят - было бесполезно. Теперь она сама над собой вершила суд. И вряд ли осуждение людей, приговор суда она восприняла бы больше, чем то, что она сама осознавала в этом преступлении. Через несколько дней она вместе со старшей девочкой куда-то исчезла. Шалаш опустел, никто не обращал внимания на исчезновение людей, которые в нем жили.

Недели через две у того же самого колодца пастух увидел висевшую на дереве женщину. То была она. Висела она, поджав колени, ноги касались земли. Мужчины и несколько женщин пришли снять труп. Около истлевшего сруба лежал маленький узелок, в котором было два кусочка серого хлеба.

Много лет прошло с тех пор, но девочек, сидевших вместе с моими сестрами у шалаша, забыть не могу. Не могу забыть и ту женщину, которую видел и живой, и мертвой.

Сейчас я часто вижу, как дети бросают хлеб на пол, топчут его ногами. Мне становится больно, и нередко при этом я вспоминаю два кусочка серого хлеба.

 

Теперь немного о себе и тех, кто уже умер (из нашей семьи).

В жизни нашей было столько событий, столь незаслуженных оскорблений со стороны людей, что действительно могли бы сделать нас врагами тех, кто к нам относился жестоко, но этого не случилось. И не случилось потому, что люди, презирая нас, того не зная, сами были оружием произвола тех, кого под руководством Н.С. Хрущева, выбросили из ореола славы и величия. Люди же сами по себе не были бы столь несправедливы к жертвам произвола, если бы не была создана теория обострения классовой борьбы, теория неверия и недоверия. Что ж, она развеялась, как дым, а люди остались людьми.