ГЛАВА 2

ДЕТСТВО И ЮНОСТЬ

 

Продолжая шагать по лесу к месту работы, я вдруг вспомнил теплое утро совсем в другом лесу, в Полесье около Пинска, где прошла часть моего детства в доме бабушки, матери отца, куда меня привезли родители Нахман и Хая (называли ее Анютой).

Я был подвижным мальчишкой и еще в том возрасте, когда даже болезнь мамы, начавшаяся после рождения младшего брата Цви, не омрачала моих счастливых дней. Родители же с сестрой и маленьким Цви переехали с Украины в Вильно в дом Варников - в семью мамы.

Я очень любил бабушку и ее дом. У покойного дедушки был речной пароход "Теодор Герцль", перевозивший товары по Пине и Днепру. Дом бабушки, красивый, с террасой, выходившей на улицу, стоял посреди участка величиной с десятую часть гектара, на котором были огород и фруктовый сад. Там росли груши, сливы, яблони с яблоками разных сортов; бабушка варила различные варенья и повидла, которые ставила в погреб. В погребе висели вязанки чеснока и лука - их высушивали на зиму, подвешивая над картошкой, прикрытой соломой, чтоб не сгнила.

Я гонял по двору среди кур, носившихся за петухом; бегал к коровам под навес и объедался лакомством, которое бабушка готовила из белка, творога, взбитых сливок и сливочного масла. А масло бабушка держала завернутым в капустные листья, покрытые каплями воды, которые напоминали мне капли пота.

Материальное положение бабушки ухудшилось, когда она овдовела, но в доме все же ни в чем не чувствовалось недостатка. Помню темную мебель, сделанную искусным мастером в стиле начала века; великолепную фарфоровую и серебряную посуду, тяжелые бархатные портьеры и всегда полный погреб свежих продуктов, варений и солений.

В Пинске я пошел в еврейский детский сад, входивший в систему воспитания и образования, называемую "Тарбут". Играл с детьми, проказничал вместе с ними, рвал яблоки в соседском саду просто из озорства, а не потому, что не хватало своих: уже тогда я постиг, что запретный плод сладок. Однажды я просунул через забор палку, сбросил ею понравившееся мне яблоко, подкатил к себе, схватил, но, прежде чем я успел вонзить в него зубы, появилась соседка с корзиной только что собранных яиц. Она увидела, что я делаю, догнала меня и в наказание

 

забрала фуражку со значком "Тарбут", на котором была изображена книга. Я так рассердился, что запустил в нее камнем и угодил в корзину с яйцами. Желтоватая жижа потекла из корзины, а я в испуге бросился наутек.

Я бежал по улице, не зная, куда податься. Вернуться в детский сад без шапки - и думать нечего, вернуться домой тоже боялся. Соседка наверняка все расскажет бабушке, и бабушка очень рассердится на меня за мои проделки, а еще больше - за то, что я без шапки. Бабушка была религиозной и соблюдала традиции, у нее даже был диплом раввина - случай совершенно исключительный даже теперь, а тогда - и говорить не приходится.

Я не знал, куда деться.

В самом деле, как быть маленькому мальчику в мире взрослых, где не все законы и порядки ему понятны? Я решил убежать из города.

Дойдя до реки Пины, протекавшей через лес, я заметил плот, перевозивший коров на пастбище на другом берегу. Я забрался на плот и весь тот день провел за рекой. Густая зелень под голубым небом, запах цветов, необычная тишина - хорошо! Я забыл обо всех горестях и не замечал, как бежит время, пока не наступила пора снова погрузить коров на плот и отвезти хозяевам.Теперь и я должен был вернуться, хотя очень не хотел. Остаться одному я побоялся: еще немного - и стемнеет. Да и голод уже давал себя знать. Я вернулся в город, но не домой. Бродил по улицам, пока не попал на базар, который бывал в Пинске два дня в неделю, а это как раз и был один из тех дней. На площадь съехались русские мужики. Рослые, в толстых армяках и высоких сапогах, они теснились у еврейских лавочек, закупая табак, галантерею, бакалею и другие товары.

С втянутым от голода животом я смотрел жадными глазами на крестьян, сидевших вокруг миски, наполненной до краев картошкой в мундирах; они ели ее и запивали пахтой. Пахта - это кисловатая жидкость, которая остается после того, как отжимают творог, подвешенный в специальном полотняном мешочке. Пахта - питье бедняков, но теперь она показалась мне царским напитком.

Крестьянин, заметив мой взгляд, дал мне горячую картофелину и большую кружку пахты. Было очень вкусно, но я не насытился. Я был крупным ребенком, и у меня был хороший аппетит. Голод заставил вернуться к бабушке.

Старая женщина была не на шутку взволнована. Она обняла меня, повторяя "Додик, Додик",- так она меня называла,- и даже не отругала за то, что я без шапки. Может, от волнения она и не заметила. Одета она была, как всегда, очень аккуратно, платье с вышивкой, золотая цепочка с часиками на шее. Она гладила меня, прижимая к себе.

Из небольшой постройки во дворе позади дома, где варили домашнее мыло, вышел мой дядя Йосеф. Он очень сердился на меня, но бабушка хотела, чтобы ребенок, то есть я, прежде всего поел, и повела меня в кухню.

В большую печь были посажены караваи, приятно пахло свежевыпеченным хлебом, и у меня потекли слюнки. Прислуга Устя открыла

 

заслонку и длинной деревянной лопатой вытащила буханку горячего черного хлеба, отрезала от нее большие ломти и, намазав их толстым слоем сливочного масла, дала мне со стаканом горячего молока. Я согрелся после целого дня, проведенного на улице.

Устя была нам очень преданна. Молодая, расторопная, она все делала и по дому, и по хозяйству. Когда она вышла, бабушка стала расспрашивать меня, где я был, почему убежал.

Сначала я молчал. Только когда она и дядя Йосеф пообещали не наказывать меня, я решился рассказать, что случилось. Бабушка сразу же пошла к соседке, но вернулась только со значком "Тарбут": шапка пришла в негодность, так как лежала в корзине с разбитыми яйцами. Бабушка пришила значок к другой шапке, сказав все же, что, если я не исправлюсь, она отошлет меня к родителям в Вильно.

Этого я не хотел, хоть и соскучился по семье. Мне нравилось у бабушки, поэтому я пообещал, Бог знает в который раз, быть хорошим мальчиком. Вскоре я забыл о своем обещании. В последние дни прошли дожди, и под деревянными плитками тротуара скопилась вода. Рано утром,идя в детский сад, я с удовольствием прыгал по ним, разбрызгивая воду и грязь во все стороны, и больше всего - на одежду и на лицо. Обещания - это одно, а устоять перед соблазнами улицы - совсем другое. После дождей вышла из берегов река Пина и превратилась в настоящее море: стала такой широкой, нто не видно другого берега. На прошлой неделе я там вдоволь нагулялся, но теперь это место казалось мне далеким, чуть ли не краем света, и манило снова к себе. Однако я удержался, правда, с большим трудом, от желания пойти с Устей, гнавшей к плоту двух бабушкиных коров. А вот удержаться от соблазна участвовать в "соревновании" мне не удалось. Любимой забавой детворы было просовывать ноги между плитками в воду и смотреть, кто глубже просунет. Я вышел победителем. Где уж победителю беспокоиться о том, что его штаны и он сам облеплены грязью. В таком виде я и явился в детский сад. Меня тут же отправили домой, к большому огорчению бабушки, которой пришлось соскребать с меня грязь.

Я так продрог, что бабушка на руках принесла меня в комнату. В ней после свадьбы жили мои родители, и я ее особенно любил. Просторная, окна выходят в сад, на них висят тяжелые портьеры. У стены стоит крепкая кровать из букового дерева, на ней белоснежное накрахмаленное постельное белье. Бабушка уложила меня и накрыла теплой периной. Я лежал, отогревался и разглядывал большой темный шкаф с резными дверцами. Мне всегда чудились на них волшебные фигуры, а на этот раз они мне показались веселыми, и я радостно засмеялся.

Но настоящее счастье начиналось, когда выпадал снег, а с ним приходили и новые развлечения, от которых невозможно было отказаться, даже когда я уже ходил в школу и нельзя было опаздывать на уроки. Утром я любил забираться на горку с водокачкой, откуда жители брали воду, и с радостным криком съезжать по снегу, сидя на ранце. И так много раз подряд.

 

Зимой в Полесье шла большая работа по заготовке леса, она производила на меня огромное впечатление. Я любил смотреть, как валят дерево, как его рубят, пилят, а потом сплавляют по реке. Часами мог я смотреть, даже пропуская занятия, и понял, что есть вещи гораздо интереснее, чем школа. Поэтому, когда после наставлений бабушки я твердо решил идти прямо в школу, мой путь туда был все же не самым коротким. А иногда и не самым спокойным, хотя и не по моей вине.

Недалеко от нашего дома стоял костел, мимо которого я проходил по дороге в школу. Здесь обычно еврейских мальчиков подстерегали сверстники - "шейгецы" (неевреи), которых называли еще и "шкоцим". Они требовали, чтобы мы снимали шапки, проходя мимо святого для них места.

Однажды утром несколько шести - семилетних еврейских школьников, среди которых был и я, быстро прошли мимо костела, попытавшись избежать унизительного требования, против которого мы восставали. Но "шкоцим" остановили нас и стали срывать с нас шапки. Началась драка с неравными силами. Мало того, что было больно и обидно, нам трудно было понять, почему шедшие мимо взрослые евреи не поспешили нам на помощь и даже сделали нам замечание за то, что мы будто специально проходим мимо костела, чтобы заводиться со "шкоцим".

Не впервые я сталкивался с проявлениями антисемитизма, но и совсем еще маленьким не мог с ним мириться. А взрослые евреи, составлявшие треть населения Пинска, мирились с тем, что к ним относятся как к бесправным пришельцам.

С трудом мы в тот раз спаслись от "шкоцим" и еле живые вернулись домой. "Почему они нас били?"- жаловался я с обидой бабушке, но она ничего не объяснила. Только вздохнула и решила, что мне лучше переехать в Вильно к родителям: она уже слишком стара, ей трудно заботиться обо мне. Она написала папе, он приехал и увез меня.

Разлука с бабушкой меня огорчала. Я любил ее. Мне нравилась большая столовая в ее доме, длинный стол соснового дерева и много стульев вокруг него; семейные фотографии на стенах; большие часы с кукушкой, каких не было ни у кого в городе;серебряная посуда и ханукия, переходившие в семье из поколения в поколение. На краю стола был виден след от ладони. По словам бабушки, след остался после того, как, очень рассердившись на своего сына Нахмана, то есть на моего папу, когда тот был в моем возрасте, дедушка, вместо того, чтобы ударить его, ударил по столу. "Папа тоже иногда шалил!"- подумал я, услышав из кухни голос бабушки, которая подробно рассказывала папе о моих проделках. Устя раздувала огонь в углях кузнечным мехом, а папа пил горячий чай из самовара с домашним вареньем.

В Вильно я поехал с папой, одетый по-праздничному: новые брюки. заправленные в сапоги, светлая рубашка с матросским воротником. окаймленным светлой полосой, поверх рубашки - свитер в тон брюк, волосы

 

коротко острижены, весь подтянут. Взрослым я себя чувствовал уже в семь лет. С замиранием сердца ждал я встречи с мамой, с братом, с сестрой, которых не видел после их переезда в Вильно.

Семья Варник, бабушка и дедушка со стороны мамы, жила в доме номер 5 по улице Вибульского. Бегом поднялся я на второй этаж. Волнующая встреча. Меня поразило, что брат, которого я помнил в пеленках, уже стоит на ножках, держась за руку сестры. Маму я застал в постели, лицо белое, как подушка под ее темными волосами.

Переезд из Пинска в Вильно прошел для меня безболезненно: здесь у меня была большая семья - родители, сестра и брат, дядя и тетя, сестра мамы, она и ухаживала за нами, детьми.

Дедушка, Мордехай Варник, с ярко-голубыми глазами, был религиозным. Он торговал лесом, но большую часть времени посвящал благотворительности и делам в "Мизрахи"^*. Много помогал людям, не афишируя этого, а по субботам к обеду всегда приводил из синагоги ешиботника^**.

Обеды готовила бабушка Зисл-Ривка, которую мы называли не "бобэ", а бабушка", и которая была не такой образованной, как бабушка со стороны папы, но доброй и превосходной кулинаркой. К субботнему обеду мы собирались вокруг стола, причем папа настаивал, чтобы присутствовали все. Меня обычно посылали в соседнюю пекарню принести горшок с "чолнтом", который ставили в пятницу на всю ночь в большую печь, сохранявшую жар. Среди многочисленных соседских горшков я искал наш, пока, наконец, не находил его по торчавшей из-под крышки страничке газеты "Хайнт" ("Сегодня"), которую обычно читали у нас дома. Когда горшок открывали, по всему дому распространялся приятный запах, которого я ждал всю неделю. После плотного обеда пили горячий чай, который сохранял тепло в наглухо закрытых бутылках. Бабушка клала их под перину перед наступлением субботы, и таким образом у нас было горячее питье, хотя в доме не разжигали огня. К чаю подавали особенно вкусное печенье.

После обеда взрослые шли отдыхать, а я спешил надеть короткие штаны и зеленый галстук - форму движения "Хашомер хацаир" ("Молодой страж")^***, членом которого недавно стал, и бежал в свое звено.

Из-за маминой болезни, на лечение которой уходило много денег, наше материальное положение несколько пошатнулось. Бухгалтер по профессии, отец строго следил за расходами: прежде всего - на лечение мамы, затем - на образование троих детей, которое обходилось очень дорого, затем - на

 

благотворительность, от которой папа не хотел отказываться, и только уж потом - на все остальное. Не раз за обеденным столом возникал спор по поводу того, сколько можно тратить на благотворительность, которая в папиной жизни занимала важное место.

Так проходили мои дни в Вильно: занятия в ивритской гимназии "Тушия" ("Разум"), участие в "Хашомер хацаир". У этой организации были свои лагеря, проводились экскурсии, спортивные игры на стадионе "Маккаби"^* около нашего дома. В дедушкиной пятикомнатной квартире всегда было оживленно. Я с удовольствием баловался вместе с братом и сестрой, с которыми жил в одной комнате. Когда мы затевали игру с палками, бабушка грозила, что расскажет родителям. Но мама была больна, а у папы забот было выше головы, и мы носились по всем комнатам, добирались и до комнатки прислуги рядом с кухней, кричали сколько душе угодно.

После моей бар-мицвы^** я решил, что не буду религиозным, как дедушка. Движение "Хашомер хацаир" я выбрал не только при поддержке родителей, но и с согласия дедушки. Каждую свободную минуту я отдавал этому движению; зимой на сбор звена, который проходил на горке, бегал в коротких штанах, по колено в снегу.

Мне очень хотелось иметь санки, на которых можно быстро съезжать с горки. И как же велика была моя радость, когда дядя Йосеф перед отъездом в Париж подарил их мне при условии, что я буду послушным мальчиком. Я, конечно, обещал, но, как и прежде, мне не всегда удавалось выполнить обещание.

Теперь я мог, вдоволь накатавшись на санках, возвращаться в хорошо натопленный дом. Как я уже сказал, дедушка был лесоторговцем, и недостатка в дровах мы не знали. Их укладывали правильными рядами, а потом ими топили большую печь, облицованную белым кафелем. В любой мороз дома было тепло и днем и ночью. Когда дедушка отправлялся в лес, он надевал высокие сапоги, варежки, теплый тулуп с капюшоном, обматывал шею цветным шарфом, который связала бабушка, и клал в карман бутылку водки. В таком виде он вовсе не походил на религиозного еврея из "Мизрахи"^***.

В ту зиму я впервые влюбился.

Хана, моя одноклассница, брюнетка с горящим взглядом, так и поедала меня глазами. А я, хоть и тянулся к ней, сдерживал свои чувства. Она была

 

дочерью раввина, и это меня останавливало. Всякий раз, когда она искала встречи со мной, я избегал ее, разрываясь между желанием побыть с ней наедине и благоразумием, которое мне подсказывало, что не следует с ней сближаться.

С наступлением летних каникул мы выехали в дачное местечко недалеко от Вильно, сняли там избу у одного крестьянина и поселились в ней - трое детей, мама, бабушка и тетя Сара. Дедушка с папой оставались в городе и приезжали к нам только на субботу, а в воскресенье возвращались в Вильно.

Изба стояла у реки, и одним из самых моих любимых занятий было прыгать с моста в реку. И хоть всякий раз я ударялся животом о воду, я упорно продолжал прыгать, потому что удовольствие плескаться и плавать было ни с чем не сравнимо. Еще я любил собирать в ближнем лесу грибы и ягоды, на которые у меня был особый нюх, искал их в тех местах, о которых говорили, что там ничего нет, и очень гордился, когда как раз там и находил их.

В один из таких летних дней я впервые встретил Ирену, когда шел по густому лесу, наклонившись и внимательно глядя вниз. Вдруг я почувствовал, что кто-то за мной следит. Поднял глаза и увидел девушку. Она была похожа на тех девушек, которые мне снились в снах такого рода, уже будораживших меня. Голубые глаза, золотистые косы, стройная фигурка. Мы смотрели друг на друга, и все было ясно без слов. Мне было четырнадцать лет, и ей не больше, но она была развита не по возрасту. Мы подошли друг к другу и почти сразу же начали обниматься и целоваться. Это было острое ощущение, полностью завладевшее мной. Я - еврей, она - полька... Но я не мог сдержаться, как тогда зимой, когда со мной заигрывала моя одноклассница - дочь раввина. На дачу я вернулся возбужденный. Рассказать кому-нибудь или промолчать? В конце концов я решил молчать. Возбуждение от этого только усилилось, и назавтра я снова очутился в лесу на том же месте. Пришла туда и Ирена. Она была опытнее меня, но все же побоялась полной близости. Это были дни бурных переживаний, и я огорчался, видя, что наступает осень, и мы должны вернуться в город. Там мы встречаться не сможем, я это знал. Подобные отношения между еврейским юношей и польской девушкой, дочерью чиновника налогового управления, были недопустимы. Мне удалось взять верх над чувствами и прервать эту связь, хотя очень хотелось ее продолжать.

На мое счастье, в нашем движении наступила пора активной деятельности, я погрузился в нее и таким образом превозмог себя. Меня даже назначили инструктором, а через некоторое время - старостой отряда, насчитывавшего сто воспитанников. Я много занимался их подготовкой к будущим сельскохозяйственным работам, экскурсиям и

 

лагерям. Разъезжал на велосипеде с места на место по делам организации; штаны до колен, рубашка цвета хаки, рукава закатаны выше локтя, на груди значок с надписью "Крепись и бодрись", на шее галстук, на голове берет. Крепкого телосложения, сильный, как мой отец, я чувствовал себя старше своих лет. Девушки на меня заглядывались, я это видел, но в "Хашомер хацаир" интимные отношения признавались, только если основывались на любви, а я еще ни в кого не влюбился. По окончании гимназии я собирался уехать с товарищами по движению в Эрец-Исраэль - вот о чем я мечтал.

В Вильно была совершенно особая еврейская атмосфера, поэтому город прозвали "Литовский Иерусалим": в нем было много образовательных и воспитательных еврейских заведений; наряду с польским языком в них изучали иврит и идиш; много синагог и иешив, спортивных организаций, где каждую субботу проводились игры; собирались пожертвования, велась разнообразная общественная деятельность. Существовал Союз еврейских студентов. Были молодежные движения разных направлений. Члены молодежных сионистских организаций с годами присоединились к движению "Хехалуц" ("Первопроходец")^* и готовились к переезду в Эрец-Исраэль.

Однажды в Вильно приехали из Эрец-Исраэль ребята из организации "Хапоэль" ("Рабочий")^**. Они добирались по суше на мотоциклах, потом пересели на корабль, а мотоциклы поставили в трюм. Велико было наше волнение, когда эти молодые сильные парни проезжали по улицам города, и все, включая неевреев, смотрели на них с восхищением, поражаясь тому, что молодые евреи такие сильные и здоровые. Мы гордились парнями из Эрец-Исраэль, потому что чувствовали свою причастность к этой стране.

Был в Вильно и антисемитизм, хотя евреи жили в городе отдельно от неевреев, почти не сталкиваясь с ними. Волна бесчинств против евреев поднялась, когда студенческая ложа "эндеков" - польских националистов - начала "поход" на еврейских студентов. Поляки запирали евреев в аудиториях, не выпускали их, заставляли заниматься стоя, били их, плевали на них.

Слух об этих безобразиях быстро распространился по городу, дойдя и до нашего дома. Моя сестра Эстер училась тогда в университете.

Отец, уже немолодой, полысевший и располневший, все еще оставался силачом. Зимой он продолжал выходить раздетым по пояс на снег и растираться им. Услышав о безобразиях в университете, он сразу же решил пойти туда. В комнате прислуги он отломал ножки от деревянного стула,

 

одну взял себе, вторую дал мне, и мы поспешили в университет. Меня захлестывало чувство гордости: я уже не мальчик, которого прячут во время погрома. Мы постоим за себя. В университете творилось что-то страшное: жуткая драка, стрельба. Стрелял еврей и попал в нападавших на него.

В городе начались погромы. Витрины еврейских магазинов и учреждений были разбиты, евреев избивали, доставалось и неевреям. Только при вмешательстве властей удалось навести порядок. Но антисемитизм давал себя знать. Пикеты поляков мешали жителям покупать в еврейских лавках. Тогда члены еврейского молодежного движения начали охранять еврейские заведения.

Я всегда знал, что мое место в Эрец-Исраэль, а с окончанием гимназии настало время туда уехать. Я начал готовиться к переезду в системе сионистской организации "Хахшара" ("Подготовка")^* в Слониме, но и пройдя там курс подготовки, в Эрец-Исраэль не поехал, так как состояние здоровья мамы ухудшилось. Мама скончалась. И как раз в это время я получил повестку о мобилизации в польскую армию. Были ребята, которые разными путями избавились от мобилизации, а мне не удалось: у нас не было столько денег. Я с завистью простился с товарищами, уезжавшими в нашу страну, и назавтра должен был явиться в лагерь новобранцев. Настроение было отвратительное.

Мне предстояло надеть форму. Сестра к тому времени вышла замуж за лесоторговца Моше Гробмана, и они уехали из Вильно. Я чувствовал себя одиноким без нее и без младшего брата, Цви, который уехал в нашу страну. Ему помог дядя из Америки, оплатив его обучение в сельскохозяйственной школе "Микве-Исраэль" в Эрец-Исраэль. Наш такой оживленный раньше дом теперь опустел. Мне было грустно. Я тяжело пережил смерть мамы. Хоть бы встретить Ирену, что ли,- думал я. В "Хашомер хацаир" мы не пили, не курили и девочек к себе не водили, но теперь мне было около двадцати, и я считал, что эти запреты меня уже не касаются.

Пройдясь по городу, я зашел в парикмахерскую сбрить темные густые волосы перед мобилизацией. Совсем погрустневший, вернулся домой. Даже футбол на стадионе "Маккаби" оставил меня равнодушным. Я посмотрел в зеркало, и на меня глянула гладко выбритая голова с торчащими ушами. Хорошо, что Ирена не видит меня таким. Дома никого не было. Дедушка, как всегда, ушел еще с утра. На этот раз - покупать делянку для рубки леса. Бабушка с тетей Сарой пошли на рынок, и мне было тоскливо одному.

Я решил зайти к предсказателю будущего, о котором сестра рассказывала чудеса. Пришел. Состарившийся ешиботник взял мою руку и начал бормотать что-то странное: когда-нибудь я попаду в Эрец-Исраэль

 

после длинной и трудной дороги; она пролегает через далекие и неведомые страны; я буду участвовать в спасении еврейских детей, как и мой родственник, который уже теперь этим занят. "Может, он имеет в виду дядю Йосефа Варника?"- подумал я. Вообще, все, что он мне наговорил, не лезло ни в какие ворота. Как это я буду офицером в еврейской армии?! В еврейском государстве?! Что за чушь! Не только еврейской армии, но и еврейского государства не существует! В очереди за мной было много ожидающих, и я не мог расспросить поподробней. Так и вернулся домой, жалея, что пошел к нему, да еще заплатил за эту чепуху. Насчет мобилизации - так это и ребенок мог предсказать: бритая голова. А что мама умерла, он мог от кого-то слышать. Все остальное - ерунда.

Назавтра я был мобилизован в польскую армию и совершенно забыл о странных пророчествах.

Теперь, в лагере "Квадрат 48", когда я шел по длинной дороге к месту принудительных работ на лесоповале, вспоминая детство и юность, я припомнил и пророчества старого ешиботника. Я пытался подбодрить себя. Авось... авось я спасусь, выйду отсюда живым, и у меня еще все будет впереди... Трудно было в это поверить. Так мои мысли метались от тягостного настоящего к прошлому, от советского лагеря для заключенных, где я теперь находился, к польскому военному лагерю, в котором я был в середине тридцатых годов.