ГЛАВА 3

ВОЙНА

 

Итак, я в лагере новобранцев в двадцати километрах от Вильно. Добравшись туда, я услышал крики. Оказалось, что польские деревенские парни, не привыкшие мыть ноги, трут их жесткой щеткой, чтобы очистить въевшуюся грязь, а это больно. Мобилизованных разместили в длинных деревянных бараках, командный состав - в кирпичных зданиях.

Царивший в лагере антисемитизм проявился в первое же утро. Во время уборки новобранцы во весь голос распевали: "Мошке родился - весь город провонял". Они потребовали, чтобы я пел с ними. Но песнями они не ограничивались. Во всем лагере было только два еврея, и оба в одной части. При каждом удобном случае поляки устраивали нам гадости.

Учения были нелегкими, но я изо всех сил старался не отстать от других ни в беге, ни в упражнениях, ни в стрельбе. Когда во время тренировок мы штыком прокалывали мешок с соломой, я старался попасть точно в центр, чтобы выпустить из него всю его "соломенную душу". При каждом моем попадании раздавалось "Убит", что означало точное попадание. Но моя ловкость не уменьшала их неприязни ко мне. Я - еврей, а значит - солдат низшего разряда. Антисемитизм меня удручал. Конечно, я сталкивался с ним и раньше, но не в такой резкой форме. В Вильно евреи жили обособленно, у них был свой культурный центр, они имели довольно сильное влияние, а здесь нас презирали как бесправных чужаков.

Мне уже минуло двадцать лет. Еще подростком я привык жить вне дома: был в лагерях молодежного сионистского движения, уезжал на длительные экскурсии, последний год жил далеко от семьи на ферме системы "Хахшара".

Но тут, в моем подразделении, я впервые оказался единственным евреем в узком, закрытом мирке, бок о бок с деревенскими парнями, понятия не имевшими о самых элементарных правилах гигиены. Мне было очень тяжело. Тоска по дому, по семье не покидала меня.

Раз в неделю, по воскресеньям после полудня, новобранцев могли навещать родные. Но бабушка Зисл-Ривка приезжала из Вильно с самого утра и терпеливо ждала, пока разрешат повидаться со мной. Стоит у

 

забора, в руке корзинка с вкусными вещами, которые я люблю: кисло-сладкое жаркое или фаршированная рыба с хреном, "чолнт", субботние пироги, фрукты, сладости. Иногда ей приходится ждать особенно долго, но она никогда не уходит, не отдав мне прямо в руки все, что принесла. На прощанье обнимает меня, целует и только после этого, порой уже затемно, возвращается в город.

Простая женщина, она была наделена глубокой житейской мудростью, которую ни в какой школе не приобрести. Посещая меня, всегда старалась передать хоть крупицы своего житейского опыта, уговаривала не ссориться ни с кем и бодриться: я, мол, и не замечу, как пролетит время. Все в жизни кончается, кончится и служба. "Главное,- говорила она,- береги свое здоровье".

Я обнимал бабушку, обещал следовать ее советам, смотрел в ее добрые карие глаза, и меня заливала волна горячей любви к ней. Я обещал вернуться здоровым и, как и раньше, объяснять ей молитвы из "Цена варена"^*. Обещал больше не смеяться над ее ошибками при чтении. Буквы всегда были для бабушки препятствием, которое трудно преодолеть, и меня потом не раз мучила совесть оттого, что мы с братом подтрунивали над ней.

Такими далекими-далекими казались мне теперь дни детства и юности. Бабушка всегда обещала прийти в следующее воскресенье, я говорил: "Целую неделю ждать!" и возвращался в длинный барак с нарами вдоль стен. Там десятки новобранцев ругались, проклинали товарищей и весь мир, так могли ли они не поносить евреев.

Официально проявления антисемитизма в военном лагере были запрещены, но новобранцы прибегали к любой хитрости, чтобы унизить солдат-евреев. По уставу подразделения получали наряды на уборку по очереди: одно подразделение чистило душевые, другое - уборные, и наоборот.

Однажды летним утром, когда я, убрав душевые, стал в строй, старшина заявил, что я плохо убрал. Я возразил, что вычистил все очень тщательно. Тогда он раскричался и начал отдавать мне команды:

- Одеть противогаз!

- Зарядить ружье!

- Бегом вокруг подразделения!

Я не понимал, за что наказан, но команды пришлось выполнять. Старшина вел подразделение шагом, а я бежал, обливаясь потом, но ни о чем не спрашивал. Солнце пекло в голову, пот лил ручьем. Я бежал, пока не иссякли силы и стало трудно переводить дыхание. Ноги подкашивались.

 

Еще минута - и я повалюсь на землю. Сердце бешено колотилось.

Наконец, раздалось долгожданное "Стой!"

Я остановился. Солдаты насмехались надо мной, а старшина с циничной усмешкой спросил:

- Ну, так как ты сегодня вычистил душевые?

- Тщательно, старшина!

Тогда он заявил, что я не только лентяй, но и врун, и опять начал оглушительно выкрикивать команды:

- Встать!

- Лечь!

- Изготовиться к бою!

- Лечь!

- Встать!

У меня помутилось в голове, вот-вот потеряю сознание. Старшина, видно, понял, что переборщил, и велел мне вернуться в строй. Спотыкаясь, я шагал с подразделением обратно в лагерь, так и не поняв, за что меня наказали.

Как только мы пришли в лагерь, старшина повел все подразделение в грязную уборную и снова начал кричать:

- Ты врун! Вот - ты не вычистил уборную!

Я попытался было объяснить, что сегодня получил наряд чистить не уборные, а душевые, когда обступившие старшину солдаты закричали:

- Паршивый еврей, от тебя луком воняет, и уборную ты завонял...

Почувствовав такую поддержку, старшина сказал, что я виноват вдвойне: увильнул от работы, да еще и соврал.

Я снова пробовал объяснить, что наряд на чистку уборных получило сегодня другое подразделение.

Старшине хотелось доказать свою правоту, и, обратившись к ответственному за очередность, он спросил, говорю ли я правду. Не моргнув глазом, тот ответил:

- Этот еврей врет!

Кровь бросилась мне в голову, и, не соображая, что делаю, я содрал с себя военный ремень с металлической пряжкой и ударил ответственного за очередность. Пряжка так стукнула его по голове, что он упал. А меня поволокли в карцер. Там я пробыл двое суток. Потом состоялся суд, и меня приговорили к десяти дням заключения за избиение солдата.

Десять дней заключения - не шутка, но ни разу я не пожалел, что так поступил: поляки, ненавидевшие евреев, увидели, что еврей тоже может быть гордым человеком, который не позволяет себя унижать.

После освобождения меня перевели в другую часть, там я закончил подготовительную службу. Меня отметили как отличившегося солдата и даже включили в число тех, кого можно назначить на офицерские должности.

В военной форме, подтянутый, еще больше окрепший, я с гордостью вернулся в Вильно. Конечно, в нем был и еврейский центр, и молодежные сионистские организации, и большая еврейская община, но мало евреев-

 

солдат. Поэтому я возвращался домой с высоко поднятой головой и привлекал всеобщее внимание.

Два года отслужил я в польской армии, получил звание старшего ефрейтора и мог стать офицером, но военная карьера меня не привлекала. Я мечтал уехать в Эрец-Исраэль и собирался осуществить свою мечту сразу после демобилизации. Большинство моих товарищей уже уехало туда, как и мой младший брат Цви, который писал мне письма. Но человек предполагает, а Бог располагает. На этот раз меня задержали денежные затруднения. Дедушка умер, здоровье бабушки пошатнулось, и она переехала с тетей Сарой, которая теперь ухаживала за ней, в Варшаву, где тогда жил мой отец.

Мне, уже взрослому, нужно было самому скопить деньги на переезд в Эрец-Исраэль. Поэтому я тоже оставил Вильно и поступил на работу к нашему родственнику, владельцу фабрики в Варшаве. Я снял удобную, с видом на реку, квартиру в одном из высоких новых домов на окраине столицы, в районе Прага на другом берегу Вислы, работал не покладая рук и хорошо зарабатывал. Мне обещали повысить разряд и увеличить жалованье.

Мне бы жить припеваючи и получать все удовольствия, которые предлагала Варшава, но я хотел уехать из Польши в Эрец-Исраэль, и как можно скорей.

Во второй половине тридцатых годов над Варшавой сгустились тучи. К власти пришел Гитлер, немцы вторглись в Австрию. Польских евреев, живших в Германии, выслали назад, в Польшу; рассказывали о зверствах нацистов против евреев. Между Германией и Польшей было сначала нечто вроде холодной войны, что выражалось в пограничных инцидентах; но атмосфера накалялась, и в любой момент могла вспыхнуть настоящая война.

В конце августа 1939 года я приехал из Праги на другой берег Вислы выяснить, когда можно выехать в Эрец-Исраэль. Встретился с Мордехаем Анилевичем, который записывал адреса членов "Хашомер хацаир", чтобы помочь им туда добраться. К великому моему огорчению, до меня очередь еще не дошла, и когда дойдет - неизвестно. В подавленном настроении я вернулся домой, и там дворник протянул мне повестку о мобилизации.

Я смотрел на повестку, не веря своим глазам: неужели на самом деле скоро начнется война? В повестке значилось, что явиться надлежит уже сегодня. Поэтому я сразу же отправился проститься с родными и прежде всего зашел к бабушке. Старушка сильно сдала в последнее время. Она очень обрадовалась, и я не решился сказать ей, что пришел проститься и что кто знает, увидимся ли мы снова. Неужели война? Неужели опять срывается мой переезд в Эрец-Исраэль? Что же будет? А моя старая бабушка, словно проникшись духом пророчества, вздохнула и говорит:

- Все ненавидят евреев, и скоро нас всех уничтожат.

 

Меня поразил ее тон, и, стараясь ее успокоить, я сказал, что это невозможно, что она видит все в черном свете. Подняв морщинистую руку, она показала на муху, пролетевшую над кроватью, и сказала:

- Эта муха, как всякое создание в мире, тоже хочет жить.

Не вполне поняв ее и испугавшись, не помутился ли ее разум, я хотел убить муху. Но бабушка попросила не делать этого. Я открыл окно, и муха улетела.

Попрощавшись с бабушкой и тетей, я пошел к отцу. Этот сильный человек, оптимист по натуре, удивил меня своим мрачным настроением, которое усугубилось, когда он услышал, что меня мобилизуют.

- Сынок, я знаю, больше мы не увидимся,- прошептал он и добавил:

- Хорошо, что Цви в Эрец-Исраэль, он спасся от того, что ожидает евреев в Польше.

Папа надеялся, что и мне, и моей сестре с семьей удастся уехать из Польши, и дал мне несколько адресов наших родственников в Америке, в Союзе и в Эрец-Исраэль. Он просил выучить их наизусть, может, они мне скоро понадобятся. У него был странный тон, он был не похож на себя. Давал мне разные советы, словно полагал, что у меня еще есть шанс спастись, а у него - нет, словно он приговорен к смерти и высказывает последнее желание. Трудно было уйти, оставив его в таком состоянии.

Он тоже хотел продлить нашу встречу, и мы вместе вышли на варшавскую улицу, залитую осенним солнцем, но ни его лучи, ни прекрасная осень в этой стране папу не утешали. Улицы были заполнены мобилизованными. Мы сели в трамвай и поехали к сборному пункту. Там мы крепко обнялись, поцеловались и обменялись последним рукопожатием. Как папа ни сдерживался, из глаз у него текли слезы. Я старался не разрыдаться. Так мы простились на сборном пункте среди множества мобилизованных, папа - чувствуя, что мы расстаемся навсегда, я - стараясь надеяться, что это не так.

Позднее я попытался поехать в Варшаву и найти отца, но из этого ничего не вышло, и действительно мы больше не встретились.

Мысли мои тогда были заняты мобилизацией, угрозой предстоящей войны, я снова погрузился в военную жизнь.

Меня направили в училище военных офицеров в Остров-Мазовецкий, а через несколько дней нас перевели в район реки Нарев в Вишковской области.

Мы расположились в лесистой местности. Очень скоро появились полевые кухни, были вырыты окопы, солдат начали посылать в разведку. Когда одна разведгруппа вернулась с задания, ее потрясенные участники рассказали, что нашли двух повешенных на дереве польских солдат, к телу одного из которых была прикреплена записка на немецком языке: "Такой удел ждет всех польских свиней и евреев".

Первого сентября 1939 года, в пятницу, в ясный осенний день, который я

 

никогда не забуду, началась война.

Немцы вторглись в Польшу. Это был самый черный день для миллионов людей во всем мире, а тем более - для евреев.

По радио передали, что четыреста немецких бомбардировщиков в сопровождении истребителей начали бомбить Варшаву. Плохие новости следовали одна за другой. Распространялись слухи, иногда противоречивые, о прорыве фронта на нескольких участках, о стремительном продвижении немцев и первых их победах.

В нашем лесу, нарушив покой, прогремела команда, эхом отозвавшись среди зеленых деревьев:

- Заряжай ружье! К атаке готовьсь!

Мы выполнили команду, выпив для бодрости крепкого рому. Дело было утром, я выпил ром на пустой желудок и пришел в странное душевное состояние: с одной стороны - хорошо, что мы начинаем действовать, неопределенность и ожидание в последние дни изматывали нервы. С другой стороны, мучил страх перед начавшейся войной.

- К бою готовьсь! - снова прогремела команда.

"А если меня убьют... Как дадут знать моему отцу?"- думал я. Среди моих документов была и фотокарточка. Я вынул ее, написал на обороте свое имя, адрес папы, дату - 1.9.1939 - и положил обратно. Но, подумав еще, опять достал ее и приписал: "Я, Давид Лаумберг, горжусь участием в сражении с немецким врагом". В ту минуту я действительно так чувствовал. Даже если меня убьют, то с оружием в руках, в войне с Гитлером, да будет проклято его имя.

На другом берегу реки нарастал грохот немецких бронетанков, которые приближались к нам. Враг шел широким фронтом, впереди двигались грузовики с понтонными мостами для переправы на наш берег.

Мы открыли по ним артиллерийский огонь. Громыхали пушки. Но сильная вражеская лавина приближалась, угрожая стереть нас с лица земли.

"Какой смысл в упражнениях со штыком, которые мы делали?"- думал я теперь, да, наверно, и не я один. Против такого врага бессмысленно применять устаревшие военные приемы. Немецкие мосты уже были наведены, и по ним двигались танки и бронетранспортеры, с которых соскакивали вражеские солдаты. Они были в сапогах, с сумками, и бежали с автоматами наперевес.

Мы медленно двигались им навстречу в полной выкладке, в стальных шлемах, с котелками, с противогазами и саперными лопатками - все это весило более тридцати килограммов, а вооружены мы были ружьями с зарядом в пять пуль.

Огонь артиллерии с обеих сторон охватил деревья, пламя разбушевалось и устремилось вверх. Обе армии двигались друг другу навстречу, а пламя все разгоралось и пожирало попадавших в него несчастных солдат.

 

Видя перед собой смертельного врага, я старался попадать в цель. Много позже я испытал чувство удовлетворения оттого, что самолично уничтожал проклятых гадов.

Но что могли сделать пехотинцы или даже прославленные польские кавалеристы против бронетанковых частей? Штыки с развевавшимися на них знаменами - против немецкой брони? Страшно вспомнить месиво из солдат и лошадей, оставшееся после боя.

Над нами все время кружили немецкие самолеты. Они пока не бомбили, чтобы не попасть в своих. Но их грохот оглушал, а свастика и лица пилотов, в больших пилотских очках похожие на чудовища, которые были ясно видны, когда самолеты снижались, сеяли панику.

Сражение продолжалось. В первой схватке перевес еще не наметился. Немцы отошли на новые позиции после того, как окружили нас. Было ясно, что скоро они вернутся с подкреплением. На лесных полянах полегло много убитых с обеих сторон.

Мне повезло: я не был даже ранен. Вокруг падали и падали солдаты. Был жаркий осенний день, солнце нажгло мне голову сквозь макушки деревьев, в тени которых мы прятались, и меня мучила жажда. Наши полевые кухни были разбиты, а с ними и котлы с водой. Когда мне стало невмоготу, я ползком пробрался к остаткам полевой кухни и нашел котел из-под кофе; всунул туда каску, зачерпнул со дна осадок и начал его лизать. Так я немного утолил жажду.

Что будет? Что нас ждет? Я знал, что худшее еще впереди. Снова был дан приказ наступать; выполняя его, я пополз к узкой дороге, которая вела в соседний лес. Вдруг я услышал, как рядом со мной кто-то проклинает грязных жидов, которые умеют устраиваться, а теперь еще и удирают. Это я, значит, удираю: раз я еврей, то иначе и быть не может.

Я был ошеломлен. Я же выполняю приказ! Даже в такую минуту антисемитизм берет верх? Какая же должна быть ненависть! Мы все - солдаты, вместе воюем, вместе умираем, вместе выживаем, если повезет. Немцы ненавидят евреев и поляков. У нас, как и у поляков, было мало шансов попасть в плен живыми. Война была общей для всех, кто сражался с немецким врагом. Но этот польский солдат думает иначе. Он проклинает меня с тех пор, как первый раз увидел, и по сей момент, когда ползет рядом со мной. Только я собрался ответить ему, как в нашу сторону выпустили очередь, и его убило на месте.

Бой разгорался. Немцы окружали нас. Мы сражались отчаянно, стараясь прорваться; когда кончились патроны, дрались штыками, саперными лопатками, поясами, чуть ли не зубами и ногтями.

Оказавшийся передо мной немецкий солдат направил на меня автомат. До сих пор не понимаю, почему он не выстрелил. Ружье дало осечку? Не было заряжено? Так или иначе, он не выстрелил, а только сильно ударил меня прикладом. Я нанес ему ответный удар. Не знаю, что сталось с ним, а я почувствовал страшную боль в ноге и упал, истекая кровью. Скатился в яму и потерял сознание.

 

Уже потом я понял, что яма спасла меня, иначе меня затоптали бы отступавшие солдаты. Но тогда я лежал без сознания. Очнулся ночью, оттого что раздался приказ: брать только наших, и только легко раненных. Ногу разрывала острая боль. Я был весь в крови. Что значило "наших"? Поляков, а не немцев? Или и не евреев тоже? Собрав последние остатки сил, я выбрался из ямы и, превозмогая адскую боль, дополз до санитаров, которые перевязывали и уносили раненых. Меня положили на носилки и понесли к телеге. На ней сидел польский крестьянин, мобилизованный, как и все крестьяне, у которых были телеги, увозить раненых. Когда погрузили шесть носилок с ранеными, телега двинулась по направлению к городу Б риску, где находился полевой госпиталь. Дорога была вымощена булыжником, телегу трясло, меня кидало из стороны в сторону, и я стонал от боли.

Все дороги были забиты беженцами и отступавшими польскими солдатами. Немцы продвигались к Варшаве. Их самолеты бомбили дороги, пикируя так низко, что можно было различить лица пилотов, жаждавших крови. Они безжалостно расстреливали из пулеметов пытавшихся спастись мужчин, женщин и детей, бросали в них гранаты, воздух был пропитан запахом пороха.

Что делать? Куда податься? Где укрыться? Не сойти ли с телеги, открытой для вражеского огня? Из-за раны мне было трудно двигаться, может, именно это меня и спасло.

Немецкие самолеты направили огонь на поезд по соседству с нашей телегой и превратили его в сплавившийся железный лом. Потом они принялись хладнокровно косить прямой наводкой обезумевших пассажиров, попрятавшихся в кустах. Разорванные на куски трупы людей и лошадей на фоне разбитого транспорта казались фантастическими существами из потустороннего мира. А кровь отсвечивала на солнце темным пурпуром.

Я продолжал трястись в телеге и стонать от боли, а жуткая картина так и стояла у меня перед глазами.

К вечеру мы прибыли в полевой госпиталь в Бриске. Здесь, в приемном пункте на окраине города, меня осмотрели, перевязали и, когда выяснилось, что я ранен легко, велели через несколько дней вернуться в строй.

Но польская армия уже потерпела полное поражение, и возвращаться было некуда.

А немецкие самолеты бомбили уже и госпиталь, несмотря на развевающийся над ним флаг Красного креста. Много раненых было убито. Остаться здесь - идти на верную гибель. Что делать? В кармане все еще лежал ключ от моей квартиры в Праге. Вернуться туда? Но Варшаву сильно разбомбили, и немцы окружили город. С другой стороны, там моя семья. Я хотел помочь папе, бабушке, тете... Как пробиться к ним через этот огонь?

С перевязанной и сильно болевшей ногой я поковылял из разбомбленного госпиталя на шоссе и на обочине нашел бесхозный велосипед: наверно, хозяин был убит.

 

Молодой светловолосый польский офицер, проезжая на машине с семьей, крикнул в отчаянии беженцам, которые тащились со своими узелками по дороге:

- Они приближаются! Все пропало! Бегите! - и поехал дальше. Бежать? Куда?

Пробраться в Варшаву невозможно. Нужно уйти отсюда, от страшных немецких самолетов с их шквальным огнем. Попробую добраться до Пинска, где я провел счастливые дни детства. Там живет моя бабушка, папина мать Пеня.

Я с трудом влез на велосипед. За спиной у меня висел автомат, тоже найденный на обочине. С трудом нажимая на педали раненой ногой, я поехал. Дороги на восток еще больше, чем несколько дней назад, забиты беженцами и отступающими солдатами, которые побросали оружие и сняли форму. Для них война закончена, им оставалось позаботиться о себе. Я все еще видел перед собой растерзанные тела и трупы лошадей, а вокруг стояла золотая осень, солнце сияло, отражаясь на крыльях самолетов Люфтваффе", сеявших смерть.

В попутных деревнях я запасался едой и питьем и из последних сил ехал дальше. Боль в ноге не стихала, но я не останавливался, пока не доехал до Полесья, где находился Пинск. Снова можно было ехать по главной дороге, не опасаясь бомбежки и столкновений с озверевшими от голода солдатами, которые прятались в полесских лесах, или с грабителями.

Так я ехал без остановки, пока однажды ночью не почувствовал, что дальше двигаться не могу: усталость взяла верх. Я решил немного отдохнуть, сошел с велосипеда и лег у дороги на влажную от ночной росы траву. Я вдыхал ее запах, такой не похожий на запах пороха, который меня преследовал в последние дни. Вспомнилось чудесное детство, как я, бывало, бродил по лесу, как собирал ягоды и грибы.

Вдруг я услышал шорох и заметил приближающийся ко мне огонек. Я вздрогнул. Кто-нибудь из тех, кто прячется в лесах? У меня отнимут все: еду, велосипед, автомат - и убьют. Я спрятался. Послышался конский топот. Ко мне приближался крестьянин на телеге. Ответив на мой вопрос, что до Пинска недалеко, он разрешил сесть на телегу и погрузить на нее велосипед: струсил при виде вооруженного солдата.

Пинск я оставил семилетним ребенком и с тех пор ни разу его не видел. Светила луна. Я осмотрелся. Вон горка с водокачкой и церковь. Дом бабушки уже близко. Крестьянин остановил коня, я сошел и двинулся по улице, волоча за собой велосипед. В первом доме живет семья Рабиновых, наших соседей,- вспомнил я, дальше - аптека... А вот и дом бабушки!

Сердце колотилось. Самому не верилось, что я благополучно добрался. Сад, веранда, мох, которым законопатили стены для защиты от ветра. А что, если в самом доме окажется кто-то чужой... Поставив велосипед у двери, я сильно постучал в дверь и громко крикнул:

- Бабушка, бабушка, это я, Додик, открой!

Из-за двери послышались голоса, шаркающие шаги, и дверь открылась. Боль в ноге, усталость, слабость, потрясение от всего пережитого

 

вспыхнули с новой силой, и я упал на протянутые ко мне руки. Еще прежде, чем потерять сознание, я заметил в темных волосах бабушки белые пряди и услышал взволнованное:

- Додик? Додик? Додик!

Очнулся я в спальне, которую помнил с детства. В ней ничего не изменилось: те же две кровати, тяжелые портьеры, шкаф с резными дверцами, мраморный умывальник с кувшином. Около меня - бабушка, рядом с ней - дядя Йосеф. В грязной форме и в военных ботинках меня уложили в чистую постель, а вот как быть с автоматом и боеприпасами, куда спрятать меня, солдата разбитой польской армии, когда придут сюда немцы или солдаты Красной армии, поскольку Сталин договорился с Гитлером о разделе Польши, не знали.

Я советовал спрятать оружие и боеприпасы в погреб, авось еще понадобятся.

Неясно было, кто войдет в город раньше: немцы или их советские союзники, но не вызывало сомнений, что и те, и другие не станут церемониться с польским солдатом: либо я попаду в плен, либо меня расстреляют. Нужно сразу же уничтожить форму и все, что может выдать во мне солдата польской армии.

Вещи дяди мне не подходили, он был ниже меня, никакой другой мужской одежды в доме бабушки не было. Попросить соседей или купить она боялась, чтобы не выдать моего присутствия. Поэтому она хорошенько выстирала мою грязную форму, выкрасила ее в черный цвет, высушила, отгладила большим утюгом с углями, и, когда я ее надел, нельзя было догадаться, что только неделю назад я был солдатом.

Служба в польской армии для меня закончилась, но тяготы войны и борьба за выживание только начинались.