ГЛАВА 11

СПАСЕНИЕ ИЗ "ДОЛИНЫ СЛЕЗ"

 

Вернусь к тому дню, когда я, стоя на палубе, напряженно ждал отплытия парохода из порта на Каспийском море.

Вокруг толпились мужчины, женщины, дети, типичные беженцы. Польских солдат с семьями везли в нейтральный Иран, чтобы оттуда отправить в Индию, в Африку и другие места, пока они не смогут вернуться в Польшу. Среди них были и евреи.

Вид беженцев, особенно детей, вызывал острую жалость. Бледные, тощие, голодные, с затравленным взглядом. Болезни косили их беспощадно. Дети были запуганы: сражения, стрельба, аресты, ссылки; замучены скитаниями по бесконечным просторам Сибири, Узбекистана, Казахстана, по местам, названия которых они и слыхом не слыхали. Люди, эпидемии, силы природы - все ожесточилось против них.

В моих долгих мытарствах я видел детей с конъюнктивитом, трахомой, паршой, чесоткой, они справляли нужду на глазах у всех, не в силах сдержаться из-за поноса; видел я их в длинной очереди за куском хлеба и супом; видел, как они плетутся, держась за руку отца или матери, которые и сами-то еле ноги волокут; видел, как они воруют, как не задумываясь врут, только бы получить лишнюю порцию жидкого супа.

На палубе я обратил внимание на группу в сто пятьдесят детей из сиротского дома, созданного польским правительством в изгнании для еврейских детей - польских подданных в Самарканде.

Наконец-то пароход поднял заскрипевший якорь и вышел в открытое море. Стало немного легче на душе. Жена польского офицера уже не нуждалась во мне: тут было кому помочь и ей, и детям. Не то что еврейским детям. Еще только поднявшись на пароход, я заметил хорошо одетую и ухоженную девчушку. Видно было, что ее подготовили к отъезду любящие руки. Девочка не переставала плакать: болел живот, и ей стыдно было, что она наделала в штанишки. Рядом с ней стояла девушка в старом желтом пальто, хотя было очень жарко. Она самоотверженно ухаживала за малышкой. Для матери девушка была слишком молода. Сестра? Я спросил ее, и Женя (так ее звали) рассказала, что отец девочки упросил ее взять ребенка и передал ей девочку прямо в вагон поезда, направлявшегося в порт.

 

Вокруг было спокойное голубое море. Я надеялся, что начинается новый этап моей жизни. Из Ирана я уж как-нибудь доберусь до Эрец-Исраэль. На пароходе я искал Авраама и Якова, с которыми собирался выехать из СССР, но их там не было. Только позднее я узнал, какая страшная участь их постигла. Очевидец-поляк рассказал, что два парня забрались в пустой танкер и не успели выбраться оттуда, когда рабочие стали накачивать в него нефть. Так они и погибли. Поляк недоумевал: что им нужно было в танкере? Но я-то знал, что они искали в нем способ спастись из СССР.

На пароход удалось пробраться черноволосому мальчику с плешью от парши. Черные глаза составляли резкий контраст с его белым, как мел, лицом. На нем было несколько рваных, заплатанных-перезаплатанных одежек одна на другой. Видимо, боялся, как бы их не украли, и все нацепил на себя. Наверно, горький опыт сибирских морозов научил его дорожить каждой тряпкой. Он сжимал в руке тощий узелок и сосредоточенно вглядывался в пол палубы. Я спросил его шепотом на идише, что он там ищет. Мальчик вздрогнул, поднял на меня большие черные глаза и ответил:

- Мышь.

- Мышь? - удивился я. - Зачем она тебе?

- Мама рассказывала мне, что люди после смерти превращаются в мышей. Раз утром она и сама умерла, наверно, от голода. А еще раньше умерла старшая сестра, а потом и папа. Завернулся в талит и умер,- просто ответил он. - Вот я и ищу мышей.

Видно, почувствовав ко мне доверие, он рассказал, что пробрался на пароход без разрешения, поэтому очень боится и молится, чтобы превратиться в мышь на то время, что мы на пароходе. Как будто для того, чтобы оправдать его страх, кто-то крикнул:

- Вон еврей!

Мальчик поспешно помахал висевшим у него на груди большим серебряным крестом, но это не помогло. Его сразу втолкнули в каморку в трюме, чтобы по прибытии на место передать властям.

Я поспешил затеряться среди пассажиров.

Береговая линия становилась все менее четкой. Мы удалялись от страны, куда меня насильно привезли, и в которую я поклялся больше никогда не возвращаться. Море было синим, как небо. Я стоял на палубе, держась за металлический поручень, и дышал полной грудью. Свободен! Но радоваться еще рано: меня могут схватить, как этого мальчика.

Жаль несчастного сироту. Меня тянуло к еврейским сиротам, которые ехали на пароходе, так, будто я отвечал за них. Снова я столкнулся с девушкой и оставленной на ее попечение малышкой. Теперь я заметил, что у Жени конъюнктивит. А у малышки продолжался понос, и она все время плакала. Она сняла штанишки и справляла надобность прямо на палубе, плача и от боли, и от стыда. Мое внимание привлекли мальчик и девочка, как я понял, брат и сестра. Он угрюмо молчал, а она все время искала еду. Позднее я узнал, что зовут их Адам и Елена. Подросток по имени Хаим не

 

спускал с рук маленькую сестренку, а вторая, чуть постарше, не отходила от него ни на шаг.

Видел я, и как умер мужчина, и как его тело бросили в море.

Мы плыли уже целые сутки, постепенно приближаясь к иранскому берегу. Теснота, давка. Пассажиры сидят, стоят, спят, едят, их рвет, тут же они испражняются. Мучительные часы переезда помогала перенести только надежда, что вскоре все изменится.

Наконец, пароход бросил якорь в иранском порту Пехлеви. Вокруг на лодках катаются хорошо одетые загорелые и улыбающиеся люди. Совсем другой мир! Я спасся из страны ссылок! Начнется новая жизнь! А что будет с мальчиком, которого упрятали в трюм? Я видел, как подошло судно береговой охраны и по веревочной лестнице туда свели нескольких евреев, незаконно выехавших из СССР. Среди них был и тот мальчик. Неужели они будут переданы советским властям и их опять ждет Сибирь? Как им помочь? Я ведь и сам выехал нелегально. А горький плач мальчика все звучал у меня в ушах.

На берегу несколько человек встречали детей из сиротского дома. Среди них был адвокат Рудницкий, друг моего дяди Йосефа. Я неуверенно помахал ему рукой, мы так давно не виделись, но он узнал меня. У Сохнута (Еврейского агентства) в Иране не было официальных представителей, поэтому выбрали Совет из приехавших сюда евреев, и Рудницкий его возглавил. Он всячески помогал еврейским беженцам, прибывавшим из СССР. Я сразу же рассказал ему о задержанных на пароходе евреях и успокоился только, когда убедился, что представитель польского правительства в изгнании отстоял их как граждан своей страны.

С благодарностью попрощался я и с полькой, которая должна была лететь в Лондон к мужу. На пароходе мне не пришлось о ней заботиться, и я всячески помогал детям из сиротского дома. Их сопровождала преданная детям еврейка, госпожа Брус. Она держала на руках тяжело больную сиротку. А Шула несла Меирку, которого ей передала его мать в советском порту. Эта одинокая женщина, потерявшая свою семью, добралась теперь сюда как няня в еврейском сиротском доме.

Я и еще несколько взрослых проводили детей во временный лагерь около порта. Здесь были раскинуты палатки и построены шалаши, в которых жили беженцы в ожидании распределения по другим местам. Условия были очень тяжелые. Жаркое лето. Дети, прибывшие на пароходе почти босыми и голыми, лежали на раскаленном песке под навесом из рваных циновок, и солнце немилосердно жгло их. Больные с высокой температурой лежали тут же. Правда, в лагере была медицинская палатка, но там и яблоку негде было упасть. Более благоустроенные палатки предоставили детям христиан. Они были лучше одеты, выглядели здоровыми и загорелыми, их сопровождали родители или воспитатели, приехавшие сюда покупаться в теплом море. О польских детях заботилось правительство, а наши дети потеряли родных и вдобавок над ними еще издевались польские дети, бросавшие в "жидов" чем попало.

 

Послышался плач Меирки, в которого угодили камнем, и тут же раздался громкий хохот взрослых поляков, забавлявшихся проказами своих детей. Следивший за порядком польский офицер рассердился не на того, кто бросил камень, а на Меирку, плач которого раздражал его. - Замолчи, жид! - крикнул он.

А когда зашло солнце, он заставил всех еврейских детей, включая больных, пойти на вечернюю молитву во славу Богоматери.

Вместе с приехавшими из Союза парнями и девушками - участниками сионистских молодежных движений - я начал помогать еврейским детям.

Когда мы пришли в лагерь, дети набросились на еду. Они съедали мясные консервы еще до того, как те успевали нагреться. Елена набила полный рот мясом, потом финиками, потом творогом. Она съела и порцию своего брата Адама, а он сидел, словно ничего не видя вокруг, ко всему безразличный. После длительного недоедания нельзя сразу так наедаться, и у девочки появились сильные боли в животе. Пришлось поместить ее в больницу в Пехлеви. Туда перевели и многих других заболевших детей. Вслед за сестрой попал туда и Адам. Он был истощен, страдал тяжелым конъюнктивитом, но все это было не так важно по сравнению с тем, что он ни на что не реагировал. Шула безуспешно старалась накормить его. Поместили в больницу и сестренку Хаима, заболевшую малярией, и Меирку, которому камнем попали в глаз, да еще и нехороший кашель мучил его. Срочно нужно было класть и малышку Марию, но Женя сама за ней ухаживала, кормила, стирала в морской воде ее одежку и сушила на палящем солнце. Я убеждал ее, что нужно положить девочку в больницу, но она не соглашалась, ссылаясь на обещание отцу Марии беречь ее. По горькому опыту она знала, что из больницы, как правило, не возвращаются.

Медработники не справлялись с болезнями, которые беспощадно косили детей, взрослых, стариков, не различая ни пола, ни возраста, ни веры, ни общественного положения. Но первыми жертвами были, конечно, еврейские дети, и, конечно, самые слабые из них.

Женя все это знала и боялась за свою подопечную. Малышка очень изменилась за последнее время. Побледнела, похудела, от нее ужасно пахло, а когда ей побрили головку, стала похожа на мальчика. Ее полные раньше ручонки и ножки теперь походили на жердочки - живой скелет. Женя получала для нее лекарства и преданно ухаживала за ней, хотя она была ей совершенно чужой, еще месяц назад она не знала о ее существовании.

У Марии оказалась тяжелая дизентерия, но благодаря самоотверженному уходу Жени девочка выздоровела. Не всем выпадало встретить такое отношение. Люди часто ожесточались и вели себя так, словно хотели доказать, что человек человеку волк.

В первый месяц нашего пребывания в лагере умерло восемнадцать детей, десятки болели тифом, чесоткой, паршой, столбняком, дизентерией и другими болезнями, которые они подхватили во время долгих скитаний в Союзе. По утрам слышался плач детей с конъюнктивитом, которые не могли открыть глаза из-за слипшихся ресниц. У Жени глаза распухли еще и

 

оттого, что она все время плакала, не могла успокоиться, что не простилась с семьей. У Хаима и его сестренок тоже воспалились глаза. Медицинская помощь во временном лагере в Пехлеви была ничтожной. Дети заражались и друг от друга. Нам не удалось справиться ни с вшивостью, ни с паршой, ни с чесоткой, которая особенно их мучила, и они расчесывали себя до крови.

Мы с нетерпением ждали выезда из временного лагеря. Но и тут поляки опередили нас. А к нам изо дня в день прибывали дети, прослышавшие, что здесь их собирают. Они до нас добирались, выдавая себя за поляков. Так однажды в Пехлеви вместе с польскими солдатами прибыл рослый и сильный мальчик - Береле. Он присоединился к нам. С польским сиротским домом из Самарканда приехали Шломек с Дитой и Антек.

Ни за что не хотел перейти к нам тот черноволосый мальчик, которого заперли в трюме. Когда пароход прибыл в Пехлеви, его освободили как польского гражданина, и он предпочел остаться поляком. Когда я к нему обратился, он сделал вид, что не понимает идиша. Он воровал пустые бутылки и продавал их лавочнику, зарабатывая таким образом несколько туманов. Имя и фамилию Йосеф Лесский он заменил на Юзефа Чепского, рассчитывая получить те блага, которые доставались польским детям, включая возможность поскорее выбраться отсюда.

В то лето 1942 года польское дипломатическое представительство в Тегеране открыло сиротский дом еврейских детей. По рекомендации адвоката Рудницкого, который знал, что я участвовал в молодежном сионистском движении и имею опыт воспитательской работы, меня назначили начальником этого дома. Мне выдали одежду цвета хаки, похожую на военную форму, и я начал работать с еврейскими детьми официально. Мне велели сказать представителям польских или британских властей, что я - посланец Эрец-Исраэль, который не говорит ни по-польски, ни по-русски.

Итак, я больше не бездомный беженец, а представитель страны, куда еще не ступала моя нога и о которой я так долго мечтал. На меня возложили большую ответственность, да и работа была нелегкой, но я готов был ради нее отложить переезд в Эрец-Исраэль.

Начался новый этап моей жизни, и мне вспомнился предсказатель будущего, у которого я побывал накануне мобилизации в польскую армию. Теперь я верил, что самое страшное осталось позади. Я с надеждой ждал, когда кончится этот этап, не менее тяжелый для детей, сполна испивших чашу страданий, чем для меня.

Перед выездом из Пехлеви мы должны были собрать всех еврейских детей, но это оказалось очень сложно. Некоторые их них, боясь, как бы разговор с нами им не повредил, не хотели и слушать нас: они носили крест, клялись, что они поляки и останутся в польском лагере. Суровая школа жизни научила этих малышей, что, если они хотят выжить, нужно быть

 

поляком, русским, кем угодно, но только не евреем. А выжить они хотели. Да еще как! Они утратили представление о том, что хорошо и что плохо, никому не верили, заботились только о себе, а даже о родных и близких -только потому, что уже знали: в одиночку выжить труднее. Некоторые помнили свое обещание папе или маме беречь младшего брата или сестру и считали, что это легче будет сделать, если их будут считать поляками.

В старании стать поляками детей поддерживали священники и монахини, выехавшие из Советского Союза вместе с воспитателями польских сиротских домов, где были и еврейские дети. Они собирались крестить этих детей, видя в этом святое дело, за которое им уготовано спасение души. Списки детей были составлены наспех, и еврейских детей записали христианами.

Нескольких таких детей во временном лагере нам все же удалось обнаружить и перевести к нам. Проще всего оказалось расспрашивать польских мальчишек, особенно маленьких: те спешили донести на "грязных жидов", которые "воняют чесноком".

Интересно, что дети почти и не знали, что такое чеснок: он стал дорогим деликатесом, но образ еврея, пахнущего чесноком, они впитали, как и антисемитизм, с молоком матери.

Особенно сложно было вернуть малышей. От детей постарше польские клерикалы легче отказывались, понимая, что их трудно будет приобщить к новой вере. Но за малышей, которых несчастные родители хотели спасти и поэтому передали им, они держались крепко.

В конце августа долгожданное разрешение от польских властей на переезд сиротского дома в Тегеран было, наконец, получено. На окраине Тегерана мы должны были создать еврейский дом сирот.

Кроме трудностей с детьми, выдававшими себя за христиан, мы столкнулись с отказом детей расстаться с братом или сестрой, находившимися в больнице в Пехлеви. Шломек целыми часами просиживал у входа в больницу, где лежала его сестренка. Он горько плакал, не соглашаясь ехать без нее. Мы уговаривали его, обещали, что она тоже приедет к нам, когда поправится, но мальчик стоял на своем: он обещал маме не расставаться с сестрой. Перед самым отъездом он спрятался, и нам не удалось его найти.

Ицик тоже не хотел уезжать, пока не найдется Элимелех, его братишка, потерявшийся во время скитаний по Союзу. А вдруг Элимелех приедет сюда с польскими беженцами? На наши обещания он не полагался: двенадцатилетний мальчик уже знал, что никому нельзя верить. Взрослые столько раз его обманывали: заверяли, что вернут их домой в Польшу, а выслали в Сибирь; говорили, что выдадут хлеб, а окошечко раздачи оказывалось закрытым. Даже мама, сама мама, обещала, что не бросит их, а взяла и умерла. Вот и Элимелех, его единственный брат, исчез. Слезы жгли воспаленные глаза мальчика, и он плакал еще и от боли. Худой, бледный, с раздувшимся от голода животом, растрепанный, грязный, в рваной одежке,

 

босой... Я смотрел на этого светловолосого и светлоглазого мальчонку славянского типа и боялся, что, если и брат выглядит так же, они действительно могут не встретиться: священники не выпустят его из рук. В конце концов мы все же убедили Ицика поехать с нами в Тегеран, обещав, что вместе будем искать его брата.

Когда к временному лагерю подъехали грузовики, чтобы перевезти нас, возникла новая трудность. В один грузовик усадили только больных детей -и поднялись вопли. Хаим ни за что не хотел расстаться с больной сестренкой, а Мария не хотела ехать отдельно от Жени. У нее началась настоящая истерика, она колотила ножками, стучала кулачками, так что пришлось снять здорового ребенка с другого грузовика и посадить туда больную. Дети боялись сложить в одно место свои узелки, как бы их не украли. Мешочек с хлебом, висевший у каждого на шее, они крепко прижимали к себе, не веря, что завтра им дадут еще. Мы раздали детям по куску хлеба с вареньем, и некоторые тут же спрятали его, чтобы получить еще один. Сколько труда предстояло приложить, чтобы в их души вернулась вера в человека, а в потухшие глаза - блеск.

Я еще не знал всех детей по имени, но в этом море бледных лиц я уже кое-кого запомнил. Вот Ицик с печальным взглядом, Адам с помутившимся рассудком, его сестра Елена, которая никак не может наесться досыта; ловкий карманный воришка Антек, за которым нужен глаз да глаз. Вот Женя, не по возрасту ответственная, сама совесть. Крепыш Береле и Хаим, проявившие хорошие организаторские способности. Вот двухлетний Меирка, которого мать передала в порту Шуле. Глаз Меирки, в который польский мальчишка угодил камнем, чудом уцелел. А Шула убедила себя, что это ее ребенок, который вовсе не умер, как ей сказали в лагере, куда ее сослали. Что будет, если ей придется расстаться с мальчиком?

В конце концов, после длительных уговоров детей усадили на грузовики, и мы отправились в Тегеран. Начался подъем по извивавшейся, как змея, дороге между крутыми горами и пропастями. К бортам грузовиков мы прикрепили палки и натянули на них брезент, чтобы дети не видели дороги, которая и взрослых-то пугала. Хватит с них того, что они уже пережили. Я сидел с ними и слышал их рассказы. В лесу они страшились хищных зверей, в советских лагерях - хищных людей; на дорогах, на улице и даже в сиротских домах над ними издевались поляки, потому что они евреи.

Я обещал им, что там, куда мы едем, никто не будет обижать их, обзывать, бить. Скоро мы и вовсе уедем в Эрец-Исраэль, и тогда совсем будет хорошо. Но дети не успокаивались. Женю мучила мысль о родителях. Я обещал, что мы попытаемся найти их, хотя и не представлял себе, каким образом. Никакого адреса Женя не знала. Не знали адресов и другие дети: у одного - родители живут около арыка, у другого - в доме номер 50 в Бухаре, у третьего - в городском саду в Ташкенте. А Хаим Фридман помнил номер могилы папы - 317, и мамы - 937,- единственные "адреса", которые у него остались. Сестренка Хаима рассказала, что на улице папа вдруг

 

вскрикнул - и умер, а мама однажды утром просто не проснулась, а младшая сестричка перестала дышать у нее на руках по дороге из Бухары в Самарканд. Маленькая Мария рассказывала о смерти соседей. Некоторые, даже самые маленькие, спрашивали:

- Почему так случилось с ними? А почему я остался живой?

Ответа не знал никто.

Елена спала и видела целую буханку белого хлеба - и всю ей одной; Хаим, для которого слово "дом" означало крышу над головой и пол, на котором можно спать, их и просил у Бога для себя и сестренок, потому что лето скоро кончится; Адам угрюмо молчал всю дорогу; Женя, которая давно забыла и слово-то "школа", не могла поверить, что когда-нибудь снова начнутся занятия.

Скорее бы добраться до места. Мы должны их накормить, отмыть, вылечить, вернуть им веру в человека, помочь избавиться от горьких воспоминаний...

Через щель в брезенте я смотрел на дорогу с ее крутыми поворотами. На каждом из них машина, казалось, вот-вот полетит в пропасть, где торчали каменные глыбы, напоминавшие чудовищ. Между ними бродили овцы и козы, тянулся караван верблюдов. Над алеющим горизонтом опускалось солнце. Добраться бы до темноты.

А дорога уходит все выше и выше. Может, она выводит нас из долины слез к свету?

"Мы идем вперед и поем, хотя позади остались развалины и трупы",-запела воспитательница гимн старшего поколения "Хашомер хацаир". Те, кто знали, подхватили:

"И при свете дня, и во тьме не кончается наша песня, она ведет нас за собой".

Задремавший было Ицик проснулся и слушал. Слезы давно высохли на его щеках, но глаза оставались печальными, потухшими.

Грустила и Женя, все время думавшая об оставшейся в Самарканде семье.

Елена, с набитым хлебом ртом, подпевала нам, Хаим, прижав к себе одну сестричку и обняв вторую, внимательно слушал незнакомый мотив, Антек высматривал, что бы стащить, но мой взгляд остановил его.

А что со Шломеком, который остался в Пехлеви? А с Йосефом, которого зовут теперь Юзеф Чепский? Что с остальными, выдававшими себя за христиан? Заботится ли кто-нибудь о том, чтобы их признали поляками?

Чтобы помочь детям, доброй воли мало. Нужны еще и продукты, и одежда, и лекарства. А чтобы перевоспитать их, нужно дать им любовь и тепло.

Мы проехали деревушку, кукурузное поле, подсолнухи, небольшую ивовую рощу, где ветви склонялись к песчаной земле, и начали подъезжать к столице. Наконец, мы на окраине Тегерана. Вот стоит барак, вокруг него - несколько палаток. Высохшая земля, усеянная небольшими камнями, а на горизонте - снежные вершины под облачным небом.

Я надеялся, что мы здесь не задержимся и еще до конца лета уедем в Эрец-Исраэль.