ГЛАВА 13

ПРИЗРАК ОТЦА

 

Постепенно в нашем лагере установился определенный распорядок жизни, твердый режим дня. В нелегких условиях мы многого добились. Дети получали трехразовое питание и больше не страдали от голода. Утром - хлеб, масло, варенье и яблоко, в обед - суп, мясо и каша, вечером - яйцо и чай. Слабые и больные дополнительно получали колбасу, помидор, творог и два яблока вместо одного.

Для детей были созданы необходимые условия, хотя и минимальные. Никто не ночевал под открытым небом. Начались занятия. Раввин Гиршберг преподавал иврит и ТАНАХ, ему помогали Инцигер и другие воспитатели и воспитательницы. Дети учили географию, язык и арифметику. По вечерам воспитатели с ними беседовали, пели, играли, читали им, стараясь вернуть им нормальное детство, хотя многие скучали по родным, оставшимся в Союзе.

Наступил канун Йом-Киппур (Судного дня). Мы решили взять детей на молитву "Кол Нидре" в городскую синагогу. Когда я вышел из конторы, до меня донесся из ближней палатки горький плач. Я вошел: Женя заливалась слезами от тоски по родным. Заплакала и Елена. Плач заразил и другие палатки. Ицик плакал об умерших родителях, о потерявшемся брате; Береле ревел оттого, что ничего не слышал о родителях с того момента, как сел в поезд в Кермине; всхлипывали Хаим и сестренки; даже Антек, на глазах которого я до сих пор не видел ни слезинки, тоже плакал. Плакали все дети вместе с воспитателями. Шула плакала по мужу и двум умершим детям.

В последние месяцы 1942 года в нейтральный Иран начали просачиваться слухи о страшной судьбе польских евреев под нацистской оккупацией. У каждого из нас остались там родные. Положение на фронтах было очень тяжелым. Войска немецкого генерала Роммеля дошли уже до Египта, откуда собирались вторгнуться в Эрец-Исраэль. А тут - плач всего лагеря, как предвестник конца света. Не могу без дрожи вспоминать об этом кануне Судного дня.

Воспитатели и няни разошлись по группам успокоить детей, хотя и сами плакали. Едва сдерживая слезы, Рахель уверяла Хаима, что все будет

 

хорошо, обещала Береле продолжать поиски его родителей, а Ицику -найти его исчезнувшего брата Элимелеха.

Взяв у детей адреса (если они их не забыли или вообще знали), мы действительно все время разыскивали их родителей и родных в Союзе через Шауля Меерова и его представителей в Тегеране. Это были парни из Эрец-Исраэль, которые, прежде чем прибыть сюда, прошли соответствующую подготовку, чтобы помогать евреям, приехавшим из Союза. Идя на страшный риск, они делали почти невозможное, вплоть до организации побегов. Цви Мельницер (позднее - просто Нецер), наш воспитатель, занимался тем же. Но в большинстве случаев дети не знали адреса или помнили только улицу или только номер дома, как, например, Мария, которая уверяла, что папа живет в доме номер 10 у реки. Найти его нам не удалось, как и родных многих других детей.

Итак, в канун Судного дня мы пошли пешком в тегеранскую синагогу, где нас тепло встретили члены местной общины, раздали детям небольшие подарки и усадили рядом с собой. А во время молитвы "Кол Нидре" они плакали вместе с детьми.

Дети много говорили о своих оставшихся в Союзе семьях, беспокоились, что те голодают, когда сами они едят, и мечтали во сне и наяву о встрече. Я был уверен, что нечто подобное переживает и Лили. Но эта тринадцатилетняя девочка упорно твердила, что ее родители живут в Эрец-Исраэль. Я было подумал, не помутился ли у нее рассудок от пережитых страданий - такие случаи у нас уже были; но худенькая девочка с большими печальными глазами рассказала, как родители уехали в Эрец-Исраэль, оставив ее у тети, пока устроятся на новом месте. А потом - война, ссылка в Сибирь, лагерь для детей, освобождение, потом тетя и дядя ее нашли, попали с ней в Бухару в колхоз. Вспоминала, как там жарко, как они недоедали, как жили в шалаше еще с одной семьей... Те заболели тифом и умерли. Дядя работал носильщиком и с трудом кормил свою маленькую семью. Все время они искали способ выбраться из СССР.

Продав все, что у них было, они купили фальшивые документы членов семьи польского солдата и сели в поезд, направлявшийся в порт. Советские контролеры обнаружили подделку и сняли их с поезда, но тетя успела толкнуть девочку под скамейку, на которой сидела христианская семья. Так Лили осталась одна, отданная на милость чужих. Они пожалели ее, взяли с собой в порт, а оттуда пароходом - в Пехлеви. Там она узнала от Шломека, который остался в Пехлеви из-за больной сестры, что в Тегеран переведен еврейский сиротский дом. Лили прокралась на грузовик, поднимавшийся по горным дорогам к Тегерану, и пришла к нам.

Число наших воспитанников все росло и росло. Иногда дети приходили по двое, иногда целой группой, иногда поодиночке, иногда с семьей. Так к нам вернулся десятилетний Шломек. Он остался в Пехлеви, чтоб не бросить сестренку, лежавшую в больнице, а теперь даже не знал, где она. Однажды, когда он, как обычно, пришел в больницу, ее там не оказалось, и никто не

 

мог или не хотел сказать ему, где она. Я предположил, что Дита умерла, но Шломек отказывался этому верить и продолжал искать сестренку, повторяя, что мама велела ее беречь.

Детям запрещалось выходить из лагеря без разрешения, но Шломек ухитрился пойти в соседний польский лагерь искать сестру. Там мальчишки встретили его градом камней, да еще и палками побили. В медпункте во время перевязки он горько плакал не столько от боли, сколько от огорчения, что не нашел сестру. Я пообещал ему искать Диту вместе с ним. Как уже было сказано, розыск еврейских детей продвигался туго. Тем, которые не хотели признавать свое еврейство, боясь, как бы их не вернули в ненавистный Союз, мы объясняли, что их туда не пошлют, что мы возьмем их в Эрец-Исраэль, а если они останутся с христианами, их переправят вместе с польскими детьми в Африку и они никогда уже не встретятся с родными.

Но детей трудно было в чем-нибудь убедить. Они никому не верили, зная из опыта, что в эти страшные дни лучше не считаться евреем. А родные пусть тоже станут христианами, тогда они все будут вместе. Нужно было объяснить им, что только мы, евреи, и можем им помочь.

Буквально в последнюю минуту из поезда с польскими детьми, отправлявшегося в Африку, мы сняли Мошика. В списках Красного Креста, посланных нам из Эрец-Исраэль в Тегеран, мы обнаружили, что речь идет о сыне краковского раввина. Мошик, мальчик сильный и упрямый, не считался с лагерным укладом жизни: раз он сын раввина и религиозный, пусть ему дают кошерную пищу. Как он попал в этот поезд? Что с ним было во время войны? Об этом он никому не рассказывал. Но мы были довольны, что удалось взять его к нам.

Не всегда удача нам улыбалась. Маленький Меирка заболел сразу по приезде в Тегеран, и его положили в городскую больницу. Шуле поручили о нем заботиться, и она ежедневно его навещала. Он родился уже в Союзе и поэтому не был обрезан. Когда он выздоровел, и Шула должна была его забрать, ей отказали, заявив, что он вовсе не еврей. На груди у него уже висел крест. Сколько сил пришлось приложить, чтобы вернуть его к нам!

Он уже называл Шулу мамой, как вдруг в один прекрасный день приехала его мать. Зрелище было душераздирающим: малыш не помнил мамы и не признавал ее, оба заливались слезами, а Шула будто теряла своего третьего ребенка, после того как убили дочку и умер ее младенец. Несчастная Шула не могла смириться с появлением настоящей матери и, обливаясь слезами, покинула наш детский дом.

Сестру Шломека мы не могли найти, но какое-то внутреннее чувство подсказывало ему, что она жива и находится где-то недалеко. Мы пытались чем-нибудь занять его, но Шломек не принимал участия в жизни лагеря.

На стене барака вывешивался список вновь прибывших к нам детей. Ицик мчался искать имя брата, Шломек - имя сестры, а Женя - своих сестер, но тщетно. Между тем, встречи иногда все же происходили. Так, Лили

 

обнаружила в лагере своего соседа и друга по Бухаре Хаима.

Как-то мы узнали, что в Ашхабад прибыли польские беженцы и среди них есть, вероятно, еврейские дети. Туда сразу же направили нашего воспитателя Цви Мельницера, но среди сотен поляков евреев не оказалось.

Однажды я пошел в польский лагерь. Небо затянули облака, вот-вот пойдет дождь. Нам необходимы были еще одеяла, которые продолжали исчезать, и матрацы, чтобы дети не лежали на голой земле. О кроватях и мечтать не приходилось. Я уже примирился с тем, что на будущей неделе мы не выезжаем в Эрец-Исраэль, как нам было обещано. До зимы мы не уедем. Некому было стирать детское белье, и я хотел нанять женщину из польского лагеря, которая стирала бы у нас несколько раз в неделю.

Проходя мимо большой палатки, где жили воспитанники Рахели, я услышал голоса споривших. Смотрю - Рахель стоит против здоровяка Мошика, ниже его на голову, и кажется, он сейчас ударит ее. Оказалось, что Мошик спрятал хлеб между одеялами, а Рахель пыталась его убедить не делать запасы, голода здесь не будет. Даже теперь, через месяц после нашего приезда сюда, дети все еще прятали хлеб под одеяло, иногда даже намазанный вареньем, маргарином или и тем и другим. Хлеб покрывался плесенью, заводились мыши и мухи, иногда его крали, и начинались ссоры между соседями. Мошик не соглашался с Рахелью, и, к моему удивлению, его поддержал Хаим. Мальчик был так привязан к Рахели, так тосковал с тех пор, как положили в больницу его шестилетнюю сестренку Тову, и все-таки перечил Рахели, уверял, что сестра заболела от голода. Рахель напомнила, что Това, как и другие слабые дети, получала добавочное питание и желтуху подхватила не от недостатка витаминов. Но Хаим сердился на весь мир. Религиозный мальчик, следивший, чтобы ему и сестрам давали кошерную еду, роптал даже на Бога.

Ицик, уже смирившийся с тем, что никогда не увидит брата, сидел в сторонке и ел гоголь-моголь - любимое лакомство детей, заменявшее им сладости, которых они были лишены.

Рахель хотела разучить с ними поэму Бялика "Матмид" ("Прилежный"), которую она помнила наизусть еще со времен еврейской гимназии в Радоме. Но Мошик утверждал, что не этому нужно их сегодня обучать: они должны уметь стрелять, воевать и зарабатывать деньги. Остальных поэма тоже не заинтересовала, но Рахель все же надеялась привить им любовь к литературе.

Если у меня останется вечером немного времени, думал я, поговорю с ней, может, скажу, что она мне нравится. Но времени так и не осталось. Огорченный, я пошел в польский лагерь.

От поляков я получил невнятное обещание дать еще одеяла и решительный отказ выдать матрацы. На территории лагеря я встретил тучную женщину с девочкой и спросил, не знает ли она, кто взялся бы стирать в еврейском детском доме. Полька тут же предложила свои услуги, а девочка, скривившись, сказала что-то оскорбительное о

 

"вонючих жидах". Мать велела ей замолчать, но дерзкая девчонка не унималась:

- Вонючие, вонючие!- Вот неделю назад к нам прибыла еврейская девочка, так от нее чесноком несло.

Мы лихорадочно разыскивали еврейских детей по христианским заведениям в Тегеране. Увидев в одном из них только что поступившую красивую шестилетнюю девочку по имени Кристина, я по описаниям Шломека предположил, что она и есть его сестра Дита. На ней были новые ботиночки, красивое голубое платье, оттенявшее ее голубые глаза, а в светлых волосах поблескивала цветная ленточка. Я уже знал, что детей сначала подкупают подарками, сладостями, а потом крестят. Нельзя терять время.

Я поговорил со священником, показал разрешение от польских властей перевести в наш лагерь всех еврейских детей. Но священник отрицал, что Кристина еврейка. "Ничего подобного!"- повторял он. Я решил, что лучший способ - обратиться к самой девочке, и заговорил с ней на идише, но она ответила по-польски, что не понимает. Тогда я сказал по-польски, что ее брат Шломек - в нашем лагере, скучает по ней и очень беспокоится с тех самых пор, как она исчезла из больницы. Девочка упорно твердила, что она не еврейка и никакого брата у нее нет.

Я пока ничего не говорил Шломеку, боясь ошибки и разочарования. И такое уже бывало. Нужно привести ее к нам и устроить неожиданную встречу. Но без его помощи я не представлял себе, как это сделать. Я сказал ему, что нашел девочку, похожую на Диту, и попросил разревевшегося мальчика пойти со мной. Если это действительно его сестра, пусть он убедит ее перейти к нам. Мы вышли из лагеря через ворота в заборе, окружавшем весь наш участок. Для Шломека это было целое событие: как я уже сказал, воспитанникам не разрешалось выходить из детского дома.

Тегеран стал тогда центром шпионажа для трех великих держав, стремившихся раздобыть информацию любой ценой, вплоть до захвата взрослых или детей. Больше всех усердствовали советские. Их тайным агентам удалось проникнуть и в еврейские семьи, выехавшие из Союза. Крутились там и люди из "Двойки" - Отделения номер 2 польского уголовного розыска. Они искали дезертиров польской армии, приехавших сюда нелегально и затерявшихся в массе беженцев. Я знал, что если меня обнаружат, то снова мобилизуют в польскую армию. Поэтому, и еще потому, что просто не хватало времени, я старался как можно реже появляться в городе.

Но теперь у меня не было выхода. Когда мы с Шломеком ехали в пролетке, я увидел очередь за хлебом. Люди толкались, кричали. На всю улицу неслось: "Кто последний? Я за вами!" Я думал, что уже больше никогда не увижу такую картину. От адвоката Рудницкого и Шефера из представительства Эрец-Исраэль в Тегеране я слышал, что экономическое

 

положение в Иране в последнее время сильно ухудшилось, и персы, обвиняя в этом польских беженцев, ищут способ поскорее от них избавиться. Но кроме этой очереди за хлебом я не видел признаков серьезной нехватки продуктов. На центральной улице в магазинах было всего полно.

Шломек сразу узнал сестру, а когда бросился ее обнимать, она оттолкнула его, презрительно сказав:

- Терпеть не могу вонючих жидов, которые распяли Иисуса!

Шломек опешил. Сколько он ни уговаривал ее, ничего не помогало.

Единственное, в чем удалось ее убедить, - прийти к нам в гости. В один прекрасный день она пришла, покрутила своим маленьким носиком, заявив, что здесь воняет евреями, и решительно потребовала, чтобы ее отвели обратно. Шломек был убит. Как это могло случиться? Почему? Дита не признавала ни брата, ни свое еврейство. Мы знали, что вскоре ее отправят в Африку, и тогда она для нас будет потеряна навсегда. Мы искали всякие способы уговорить ее. Послали к ней Женю, которая сказала, что Шломек опасно болен и она должна его проведать. Но девочка продолжала утверждать, что у нее нет никакого брата.

Что делать?

У Шломека возникла мысль обратиться к девочке от имени их умершего отца. Ночью мы тайно провели его в это христианское заведение, и, завернувшись в простыню, как в саван, в котором родные похоронили покойного в Самарканде, он прокрался в комнату, где она спала, подошел к кровати и прошептал:

- Я призрак твоего папы, пришел напомнить тебе, что ты еврейка! Еврейкаааа!- повторял он, как эхо.

Девочка расплакалась и спрятала голову под одеяло, но Шломек не унимался. Он ругал ее от имени умершего отца, твердил, что она еврейка, и так ее напугал, что она громко на идише стала звать на помощь брата. Тогда он скинул маскарадный костюм, Дита с плачем бросилась ему на шею и рассказала, что видела во сне папу. Он пришел к ней из страны мертвых и сказал, что задушит ее, если она крестится. Шломек успокоил перепуганную сестренку и обещал завтра вернуться и забрать ее. На следующее утро мы должны были забрать девочку на законном основании. Правда, мы боялись, как бы она не раздумала, но все-таки лучше действовать законно.

Утром мы вернулись, и Дита согласилась пойти с нами, но при условии, что с нами пойдет и Софья, ее лучшая подруга и соседка по комнате. Софья, тоже еврейка, идти с нами не хотела. Она показала свой крест и заявила, что никакая она не еврейка. Когда она, волнуясь, вертела в руках этот крест, из него выпала записка. Я прочел на идише: "Софья Гелерштейн, еврейка" и подпись "мама". Девочка не могла больше скрывать правду, но вмешался священник: записку написали мы сами, и он ни за что не позволит нам вместе с Дитой забрать и Софью.

Мы решили похитить девочку ночью. Когда стемнело, мы пришли и с помощью подкупа и угроз забрали Софью.

 

Назавтра утром явились польские полицейские и обвинили нас в похищении девочки из христианского заведения. Мы спорили, утверждая, что это поклеп, стараясь оттянуть время. В это утро нам сообщили, что в больнице скончалась Това, сестра Хаима. Мы поспешили вписать имя Софьи в удостоверение Товы и в разрешение на выезд в Эрец-Исраэль. Теперь можно было размахивать документами, где черным по белому значилось, что Софья Гелерштейн - воспитанница еврейского детского дома.

А Хаим горевал по умершей сестре и мучился угрызениями совести, что не смог уберечь ее, как обещал родителям. Он очень изменился: от живого деятельного подростка не осталось и следа. Нам с трудом удалось убедить его взять себя в руки ради его оставшейся сестры Сары. Только этот довод на него и подействовал. Хаим вместе с другими детьми занялся подготовкой празднования бар-мицвы Антека.

Диту и Софью включили в одну группу. Они льнули ко всем девочкам и воспитательнице Ганке, маме Меирки, которая пела им нежным голосом, как пели когда-то их мамы. Детям так не хватало семейного тепла, прикосновения маминых рук. Ганка рассказывала им сказки, успокаивала, ласкала» а они забрасывали ее вопросами об Эрец-Исраэль. Теперь, когда они больше не голодали и не должны были думать, как бы дожить до завтра, они чаще вспоминали прошлое и старались представить себе будущее. У Хаима и Сары сохранилось несколько семейных фотографий, которые они берегли как зеницу ока, подолгу рассматривали их и показывали воспитателям, какие красивые и хорошие родители у них были, и как они одеты, и как много родных у них было.

Угрюмый и молчаливый Адам неожиданно разволновался, увидев Софью и узнав в ней дочку друзей его родителей. Казалось, он приходит в себя, но встряска подействовала ненадолго. Он снова стал ко всему безразличен. Елена тоже обрадовалась, увидев Софью, но вскоре снова начала думать только о еде.

Все с нетерпением ждали разрешения на выезд, а его снова и снова откладывали. Иракцы не согласились, чтобы детей перевозили через их страну: не хотели способствовать иммиграции евреев в Эрец-Исраэль. По этим и другим причинам отказала и Турция. Возникла мысль переправить детей воздушным путем, но из-за войны союзники не могли предоставить самолеты, и мы оставались в Тегеране. В таком неопределенном положении мы старались развеселить детей, при любой возможности устраивать для них праздник. Фрукты, которые посылала тегеранская еврейская община, мы давали им в дни рождения и по пятницам на встрече субботы.

Когда праздновали день рождения Лили, которой исполнилось 14 лет, мы украсили палатку ее группы, на вентилятор накинули большую раскрашенную занавеску, скатали одеяла, на столе, который Хаим

 

собственноручно сделал специально к этому дню, расстелили простыню, поставили фрукты, орехи и конфеты. За стол уселись все девочки Лилиной группы и их воспитательница. Были приглашены и гости - мальчики из группы Рахели, некоторые воспитатели и я. Места для всех приглашенных не хватило, поэтому поставили еще ящик и расстелили на нем одеяло - простыней больше не было. В пустые консервные банки поставили собранные на соседнем поле полевые цветы. Лили сидела во главе стола, сияя от счастья. Женя, подружившаяся с ней в последнее время, горячо поздравила ее и пожелала, чтобы следующий день рождения она весело отпраздновала с родителями в Эрец-Исраэль. Гости написали Лили поздравления с рисунками в ее дневнике - тетради, на обложке которой была надпись замысловатыми персидскими буквами и фотография членов шахской семьи. Декламировали, пели, Лили была счастлива, получив в подарок набор цветных карандашей, и сразу же начала рисовать в своем дневнике. Она любила писать и рисовать и участвовала в выпуске ежедневной стенной газеты. Занятость немного облегчала ей ожидание встречи с родителями в Эрец-Исраэль. Она очень хотела, чтобы на день рождения пришел Хаим, с которым подружилась, но он так горевал по умершей сестренке, что ему было не до праздников.

Мы сидели в палатке Лили, когда меня срочно вызвали к воротам лагеря, куда подъехала пролетка. Я подумал было, что нам привезли фрукты и овощи от местной общины, но с пролетки сошла женщина, слегка косившая, с собранными в пучок темными волосами и представилась: Ципора Шерток (впоследствии - Шарет). Она приехала помогать нам. Я удивился: как ей удалось до нас добраться? Союзные войска на Ближнем Востоке несли тяжелые поражения. Из разговора с ней я узнал, что она -жена Моше Шертока, который стоял тогда во главе Отдела внешних отношений Сохнута и занимался мобилизацией евреев из Эрец-Исраэль в британскую армию.

Англичане не разрешали евреям отправлять посланцев в Иран, но она чувствовала, что обязана помочь нам. Ее муж обратился лично к верховному британскому наместнику в Эрец-Исраэль и получил разрешение. Ципора Шерток оставила дома дочку и двух маленьких сыновей и уехала помогать детям в Тегеране. Она действительно очень помогала: вела бесконечные переговоры с англичанами, поляками и персами относительно нашего выезда в Эрец-Исраэль; ухаживала за детьми, бралась за любую работу, от мелочей до больших дел.

В пятницу на той же неделе мы, наконец, отправились с воспитанниками на нашу первую, давно обещанную им экскурсию. Мы даже лазали по горам, хотя у некоторых детей еще не было обуви и они шли босиком. Но глаза сияли, все радовались, пели разученные на иврите песни. Шломек и Дита, держась за руки, громко рассказывали друг другу, как им будет хорошо, когда они поплывут на пароходе в Эрец-Исраэль, как будут гулять там, где им вздумается, как не будут бояться ни голода, ни холода.

Мы проходили мимо польского лагеря под завистливые взгляды:

 

еврейские дети скоро поедут на свою родину - в Эрец-Исраэль, а их ждет еще одно изгнание. Поляки завидовали евреям - такого еще не бывало.

В очередной раз нам назначили срок выезда - конец октября. В Эрец-Исраэль был создан специальный штаб под руководством Генриэтты Сольд для помощи детям из Тегерана. Я с ней переписывался. Она ценила нашу работу с детьми, знала, что ни один из воспитателей не получил педагогического образования и не имеет ни диплома, ни опыта, что не помешало нам очень много сделать.

Одна фраза в ее последнем письме удивила меня: приеду ли я вместе с детьми в Эрец-Исраэль или останусь в Иране. Конечно же, приеду вместе с ними! Я обязательно привезу их к надежному берегу. Сколько я мечтал попасть в Эрец-Исраэль, и теперь, наконец, наступает это время. Никакое другое место на земле мне не нужно ни за какие блага в мире.

Я очень привязался к детям, а они - ко мне. Мы уже обдумали, как будем шагать по родной стране, по Эрец-Исраэль, аккуратно одетые и подтянутые - "сыновья, вернувшиеся в пределы свои"^*

Мы прилагали все усилия, чтобы еще до выезда прилично одеть и обуть каждого ребенка.