- 161 -

ГЛАВА 15

ДВА ЗОЛОТЫХ КОЛЬЦА

 

Был конец декабря 1942 года. Я сидел в конторе, как всегда занятый делами, когда вошел стройный офицер в польской военной форме и, обратившись ко мне на идише, представился: доктор Гелерштейн, зубной врач в польской армии. После разгрома польской армии он попал в плен к советским, и его сослали в лагерь для военнопленных в двухстах пятидесяти километрах от областного города Смоленска. Много пережил. В конце 1941 г., после вторжения немцев на территорию Советского Союза, пленных из лагеря выпустили. После долгой мучительной дороги добрался сюда и устроился врачом в тегеранскую больницу. Он ищет семью - жену и двоих детей, с которыми расстался около двух лет назад и с тех пор ничего о них не знает. Нет ли у меня каких-нибудь сведений? Имя Гелерштейн показалось мне знакомым, но я не знал имен всех наших воспитанников. Мы вместе просмотрели список имен, и отец нашел имя дочери - Софьи!

Девочка не узнала отца, и он ее не узнал, но она помнила имена матери и брата, да и по сходству можно было понять, что он ее отец. Оба плакали, и мы вместе с ними. К радости примешивалась печаль: где мама, где брат? Софья не знала. Мама посадила ее и брата в поезд, в котором дети польского дома сирот ехали из Бухары в порт, чтобы оттуда выехать из Союза. За это мама отдала свои драгоценности и все деньги, какие у нее были. Их приняли, когда она повесила им на шею кресты. Но брат неосторожно сказал ей что-то на идише, и его высадили из поезда. Маленькая Софья сделала вид, что не знает его. С тех пор она не видела ни брата, ни маму. Теперь она плакала вместе с отцом, и никто не мог их утешить. Оставалось только надеяться. Скитались миллионы людей, выброшенных из их домов, оторванных от семей.

Доктор Гелерштейн оставил Софью у нас. К Адаму с Еленой - детям его друга-врача - он относился, как к собственной дочери; ежедневно приходя ее навестить, обязательно встречался и с ними. Поиски жены и сына он продолжал. Я обещал, если получу известие о них, сразу же дать ему знать. Авось кто-нибудь из тех, кто занимается беженцами из Союза, поможет выйти на их след, как это уже не раз бывало.

Ципора Шерток сказала, что хочет представить меня своему брату, Шаулю Меерову, директору еврейской компании в Эрец-Исраэль, занимающейся прокладкой дорог. Ему нужно получить от меня некоторые сведения, какие - она не уточнила. Я решил воспользоваться встречей и

 

- 162 -

выяснить, не знает ли он чего-нибудь о членах семей наших воспитанников.

Несколько слов о Шауле Меерове. Он родился в Латвии, но большую часть лет, проведенных в России, жил в Могилеве-Подольском. Тринадцати лет прибыл с матерью и сестрой в Палестину.

С 1934 года до образования Государства Израиль активно участвовал в репатриации евреев в Палестину вопреки запрету английских властей.

В Войну за Независимость погиб его сын, Гур Мееров, и Шауль взял себе псевдоним Авигур (отец Гура).

Авигур был одним из организаторов и первых руководителей Хаганы, одним из инициаторов создания военной промышленности, возглавлял деятельность по оказанию помощи евреям Советского Союза. Под его руководством проводились кампании за свободный выезд советских евреев в Израиль и организация мероприятий по борьбе за достижение этой цели.

В 1973 г. Авигуру была присуждена Государственная премия Израиля за деятельность на благо еврейского народа и государства Израиль.

В Тегеране посланцы Эрец-Исраэль занимали должности директоров банков, глав различных компаний и т.д., но главная их задача была помочь еврейским беженцам, все еще находившимся в Союзе и брошенным на произвол судьбы польским правительством. Эта помощь заключалась не только в отправке им продуктовых и других посылок, но и в попытках вывезти их оттуда. Возглавлял эту деятельность Шауль Мееров.

Вместе с Ципорой мы отправились на пролетке в город и приехали в его контору. Он оглядел меня с ног до головы и предложил стакан чаю, продолжая меня изучать. Сидя против него, я смотрел, как он брал в рот кусочки сахару, отпивая чай, как принято у русских, вприкуску называется, и понял, что родом он из Союза. На столе лежало много бумаг, писем от беженцев, в том числе и от Жени, искавшей своих родных, и от адвоката Левина, поручившего ей свою маленькую дочку, и от Шломека и Диты, искавших мать, и от многих других.

Ципора оставила меня с братом и отправилась в город навестить наших больных в больницах, купить для них овощи и фрукты на рынке, получить лекарства в аптеке, а главное - узнать у работников Сохнута, не назначили ли уже окончательную дату нашего отъезда. Она собиралась попасть сегодня по этому поводу и к британскому послу, и к полковнику Росу, уполномоченному по делам беженцев. Мы договорились, что я присоединюсь к Ципоре, как только освобожусь.

Хорошенько изучив меня и, видно, решив, что перед ним человек надежный, Мееров спросил, что бы я сказал на предложение вернуться в Союз помогать еврейским беженцам. Насколько ему известно, в Союзе остались еще тысячи еврейских детей, скитающихся по дорогам, и им надо помочь.

В первую минуту я опешил. Я, можно сказать, чудом вырвался из страны ссылок и живо помнил все, что пережил там. Но тут же пришел в себя и

 

- 163 -

ответил, что готов поехать, если он действительно уполномочен послать меня: я хорошо знал, как тяжело в Союзе беженцам, особенно детям. Если Сохнут может им помочь и мне поручают такое задание, я не могу отказаться, даже рискуя снова попасть в лагерь. Конечно, скоро наш детский дом так или иначе выедет в Эрец-Исраэль, а я столько лет об этом мечтал, но раз нужно, я поеду.

В следующем месяце мне стукнет двадцать восемь. Я хочу обзавестись семьей и знаю, что именно Рахель - та, с кем я хотел бы связать свою жизнь. Я собирался просить ее стать моей женой и надеялся на положительный ответ. Но мне некогда было ухаживать за ней, некогда было говорить о любви. Мне казалось, что она чувствует мое отношение к ней и без слов, которые мне по моему характеру трудно говорить.

Несмотря на тяжелые условия, в лагере начала проявляться любовь между воспитателями и воспитательницами, между мальчиками и девочками. У меня для разговора с Рахелью нет ни минуты, а теперь придется вернуться в Союз помогать еврейским беженцам.

Шауль Мееров сказал, что мне дадут знать, когда я понадоблюсь. От него я пошел в Сохнут и там узнал, что нам разрешено выехать из Ирана морем в город Карачи в Индии*, а оттуда на другом пароходе мы поплывем к Суэцкому каналу. Отъезд назначен на 3-е января 1943 года.

Вернувшись в лагерь, я столкнулся с молодым польским офицером, который сказал, что пришел навестить Рахель. Он - ее друг по Самарканду, помог ей добраться сюда, дав письмо к польскому полковнику. Рахель отказалась встретиться с ним, и я велел ему уйти из лагеря и больше не приходить. Он ушел рассерженный, и я боялся, как бы мы о нем еще не услышали.

В лагере начали усиленно готовиться к отъезду. Я надеялся выехать вместе со всеми. Как я уже сказал, число сертификатов было ограничено, а мы хотели вывезти как можно больше детей и взрослых. Ципора Шерток предложила воспитателям заключить фиктивные браки, тогда на двоих понадобится только один сертификат, и число выезжающих таким образом увеличится до тысячи с лишним.

На доске объявлений были записаны "семейные пары". Я, конечно, записал как свою "жену" Рахель и вернулся к делам. Но поздно вечером, проходя мимо доски объявлений, я с удивлением увидел, что Рахель вычеркнула мое имя и записалась "женой" другого воспитателя. Я вычеркнул его имя и вписал свое. Затем пошел к палатке Рахели поговорить с ней. Была уже ночь, и у входа в палатку стояла пара военных ботинок. Я знал, что это значит: одна из воспитательниц снова привела на ночь своего приятеля, солдата польской армии. Я не раз требовал, чтобы она прекратила такие штуки, и она обещала приводить его только тогда, когда в палатке никого нет. И вот - пожалуйста! А ведь она была не единственной. В палатке, где жила Лили, иранский парень провел ночь

 


* Теперь - в Пакистане.

- 164 -

с воспитательницей, и лежавшая по соседству Лили была свидетельницей всего, что происходило в соседней постели.

Справиться с этими делами было трудно. Одна воспитательница даже забеременела, и мне пришлось ею заниматься.

Итак, я подошел к палатке Рахели, встал около того места, где она спит, и тихо, чтобы не разбудить воспитанников, позвал ее. Она не ответила, и я позвал снова. На этот раз она вышла заспанная и спросила, в чем дело. Я сказал, что хочу узнать, почему она "сосватала" себе кого-то другого. Она ответила, что слишком молода, чтобы решиться на замужество, а "сватовство" с другим ее ни к чему не обязывает. Я настаивал, зная, что Рахель не принимает решений сразу, не обдумав как следует. Она слушала меня, и наконец по ее молчанию я понял, что получил согласие. Пожелав мне спокойной ночи, она вернулась в палатку. И на том спасибо!

Мы задумали устроить в лагере день самоуправления: воспитанники останутся без воспитателей с утра до вечера. В этом крылась немалая опасность, и все же мы решили возложить ответственность на комиссии, которые выбрали сами ребята. Детское руководство не всегда и не во всем соглашалось с руководством лагеря, так же как и действовавший у нас суд воспитанников. Но я полагался на тех ребят, в честности и организаторских способностях которых давно убедился: на Хаима, Хаву, Береле, Женю, Лили, Ицика (хотя он не всегда оправдывал мои надежды) и на других. А опасался я за Антека, который по-прежнему тащил все, что плохо лежало, за Мошика, поступки которого трудно было предсказать. Однажды он собрал целую группу около моей конторы, и она громко возмущалась тем, что мы не дали Йцику еще одну пару ботинок; тот уверял, что его ботинки украли, хотя все понимали, что он их продал на черном рынке. А Елена без присмотра старших могла съесть все, что найдет. А что будет с такими малышами, как Меирка?

В день самоуправления детей не пришлось поторапливать, они сами поднялись утром, несмотря на холод, вышли на линейку, и, уезжая на пролетках в Тегеран, мы слышали, как они поют гимн.

Конечно на душе у меня было неспокойно: не уйдет ли Ицик к брату, единственному, кто уцелел из семьи; не стащит ли Антек деньги, которые я дал Хаиму на весь день, не случится ли еще что-нибудь.

Дети должны были приготовить уроки, повторить пройденное, потом старшие мальчики должны пойти в польский лагерь и принести из центральной кухни обед. А что если Мошик ввяжется там в ссору и некому будет вызволить его? Сегодня должна прийти прачка, кто ей заплатит, кто купит хозяйственное мыло в армейской лавке польского лагеря; а кто отгонит от нашего забора персидских солдат?

Я пытался не думать о лагере - сколько можно! У меня в кои-то веки несколько свободных часов, и я хочу обязательно сделать сегодня предложение Рахели. Надежда побыть с ней наедине лопнула: с нами в пролетке ехали две самые близкие подруги Рахели еще из местечка Лунинец около Пинска, куда она бежала от немцев, - Алла и Галина.

 

- 165 -

Приехав в Тегеран, мы всей компанией расхаживали по улицам, рассматривали витрины многочисленных ювелирных магазинов, сверкавшие так, будто в мире никакой войны и в помине нет. Я попросил Рахель зайти со мной в магазин помочь выбрать часы в подарок брату в Эрец-Исраэль - предлог вполне убедительный. Рахель согласилась, а ее подруги, как бы вняв моей молитве, с таинственным выражением лица направились в соседний ювелирный магазин. Я попросил продавца показать часы и два золотых кольца для родных в Эрец-Исраэль, а Рахель - не только помочь выбрать, но и примерить одно из них, чтобы я был уверен в размере. Кольца и часы ей не понравились, мы вышли и зашагали по шумному городу.

Я предложил Рахели зайти в ресторан пообедать, надеясь там и поговорить с ней с глазу на глаз. Она назвала ресторан, о котором слышала, что там отлично кормят и играет оркестр.

Вообще-то я почти не делал личных трат из зарплаты, которую получал как заведующий лагерем, только самый минимум, а остальное отдавал Ципоре Шерток, и она покупала детям овощи, нитки, шерсть для вязки и другие необходимые вещи. Даже на просьбы Рахели и ее подруг купить им фрукты я не соглашался, рискуя выглядеть в их глазах скрягой. Но в этот день, который должен был стать особым в моей жизни, я решил купить часы брату, обручальные кольца и пообедать в ресторане.

В ресторане за длинным столом сидела знакомая компания: несколько воспитателей, посланцы Эрец-Исраэль и работники Сохнута. Они пригласили нас подсесть к ним, Рахель обрадовалась, увидев подруг, и мне, скрепя сердце, пришлось согласиться.

Это был роскошный ресторан, большая люстра освещала зал приятным мягким светом. Мы заказали обед и ждали, что его вот-вот подадут, когда вошел молодой польский офицер. Проходя по залу, он заметил Рахель и подошел к нам. Я узнал в нем приходившего в лагерь ее поклонника из Самарканда. Щелкнув шпорами, он пригласил ее на танец заплетающимся языком - он явно перебрал.

Рахель отказала ему и один раз, и второй, а когда он продолжал настаивать, заявила, что с пьяными не танцует. Офицер оскорбился: она избегает его, хотя он так помог ее семье, не из-за меня ли, который не разрешил ему даже заходить в лагерь. Он так разошелся, что выхватил пистолет и в пьяном бешенстве выстрелил в люстру. Она с треском разлетелась на кусочки, зал погрузился во мрак, поднялась суматоха, явилась полиция из польской армии, и офицера арестовали. А мы, воспользовавшись темнотой, поскорей унесли ноги, не дождавшись заказанного обеда. Мы вышли на вечернюю улицу, и я обрадовался тому, что снова оказался наедине с Рахелью. Мы опять зашли в ювелирный магазин и там, к моей радости, нашли два кольца, понравившиеся нам обоим, и подходящие часы. Расплатившись и выйдя из магазина, я протянул Рахели то кольцо, которое она по моей просьбе примерила, и сказал, что купил его для нее.

Рахель растерялась и ничего не сказала, а я, приняв ее молчание за

 

- 166 -

согласие выйти за меня замуж, добавил, что поговорю с ее мамой. Мы вернулись в лагерь, и там я уже не мог заняться личными делами, как бы важны они ни были.

В лагере в наше отсутствие все шло как следует. Исчезло только несколько буханок хлеба. Больные в медпункте и в палатках для больных получили нужный уход, уроки прошли хорошо, репетиция к прощальному вечеру тоже. Настроение в лагере было приподнятое, и я был доволен. Даже Адам улыбнулся мне и сказал, что все в порядке. Действительно, "дети Тегерана" очень изменились к лучшему за те несколько месяцев, которые они жили в нашем лагере.

Была у меня еще одна радость: Алла и Галина, расставшись с нами и зайдя в соседний ювелирный магазин, купили мне ко дню рождения, приходившемуся на 7-е декабря, о чем, конечно же, сказала им Рахель, серебряный портсигар и выгравировали на нем: "Заведующему от друзей". Портсигар я с тех пор берегу, хотя никогда не курил.

Как и следовало ожидать, во время подготовки к отъезду возникла очередная неприятность: польские власти решили мобилизовать в армию семерых наших воспитателей, заявив, что их только "одолжили" нам помогать детям беженцев, а теперь, когда детей отсюда увозят, они должны выполнить свой гражданский долг. Мы не хотели служить в этой антисемитской армии, но против властей не пойдешь.

Тогда в дело включился Шауль Мееров и помог отправить шестерых воспитателей поездом из Тегерана в Багдад. Поездка эта была очень опасна: объединенные отряды польских и иракских патрулей искали по всем поездам дезертиров. Воспитатели вошли ночью в поезд в сопровождении молодого еврея - участника сионистского движения в Ираке. Они стояли в темном коридоре, закрыв головы плащом, а сопровождающий отвечал любопытным, что везет шестерых глухонемых к врачу. Тридцать шесть часов длилась эта поездка, а когда они приехали, к ним подошел носильщик, взял их чемоданы и сделал знак следовать за ним. Он привел их в подвал, где они и спрятались. "Носильщик" представился им: Энцо Серени, член кибуца Гиват-Бренер. Его послали в Ирак. После шестинедельного пребывания в Багдаде воспитателей, переодев в британскую военную форму, с помощью местных евреев отправили как мобилизованных строительной компанией "Солель-боне", направляющихся в отпуск в Эрец-Исраэль. Они проехали пустыню, Рабат-Амон, мост Алленби и прибыли в Иерусалим. Рассказ об их опасной поездке я услышал позднее.

Седьмым воспитателем в списке был я, но я не мог оставить лагерь именно теперь, перед отъездом, хотя страх перед поляками и мобилизацией меня не отпускал. Ципора Шерток и представители Сохнута в Тегеране обратились к польскому правительству с просьбой освободить меня от службы в армии, так как я заведую еврейским детским домом и заменить меня некому. Ответ долго не поступал. Оставаться в лагере было опасно, поэтому Ципора посоветовала мне скрываться в больнице, пока не придет ответ польского правительства.

 

- 167 -

Дав кому следует немалую взятку, я получил направление на госпитализацию, хотя был совершенно здоров. Пришлось надеть пижаму и лежать в постели. Тяжело было уйти из лагеря именно теперь, но выхода не было.

Рахель ежедневно навещала меня и рассказывала, что происходит в лагере, как туго идут переговоры о моем освобождении от мобилизации, какие новости из Эрец-Исраэль.

Однажды вечером Рахель сказала, что меня могут и не освободить, и на этот случай у нее есть план: вместе с другой воспитательницей они договорились с иранским евреем, товарищем этой воспитательницы, что я сбегу из больницы и спрячусь у него, потом он поможет мне выбраться из Ирана, а там я уже доберусь до Эрец-Исраэль. Рахель со свойственной ей энергией и обстоятельностью продумала каждую мелочь, и я согласился. Значит, встретимся в Эрец-Исраэль, куда они могут приехать раньше меня.

Я попросил Рахель начать строить в Эрец-Исраэль наш будущий дом к моему приезду. Рахель еще не была уверена, что выйдет замуж: она так молода, ей столько пришлось пережить, и она еще не готова к семейной жизни.

Я спрятал вещи, которые она принесла, чтобы сразу надеть их, если понадобится уйти из больницы. Я верил, что в конце концов сумею убедить Рахель стать моей женой.

На следующее утро в больницу пришла Ципора Шерток с доброй вестью: представители Сохнута обратились в самые высокие инстанции и добились успеха. В течение двух дней я получу из польской армии официальное назначение на должность инспектора в еврейский детский дом, выезжающий из Тегерана в Индию, а оттуда - в Эрец-Исраэль. Когда мы туда приедем,- посоветовала Ципора,- мне стоит попросить в польской армии отпуск. Наверно, через Польский комитет помощи беженцам мне предоставят длительный отпуск, чтобы продолжить работу с детьми и помочь им устроиться на новом месте.

Теперь мне уже не нужно было скрываться. Я надел форму польской армии, вышел из больницы и вернулся в лагерь. По словам Рахели, меня с нетерпением здесь ждали. Воспитательницам непросто было получать положенные нам продукты и вещи, которые обычно выдавали только мне как заведующему.

Я был тронут тем, как меня встретили дети. Увидев меня, Мошик, Хаим, Ицик и остальные воспитанники Рахели помчались сообщить ей, что вернулся заведующий. Рахель не ждала меня в тот день, она удивилась и обрадовалась. У меня было чувство, что я вернулся к себе домой, в свою семью.

До отъезда оставалось два дня. Мошик, уверенный, что в Индии тепло, а с ним и Антек бросились продавать свои одеяла. Я не переставал отгонять от забора покупателей. Усилил охрану. В нее вошли Хаим, Хава, Ицик, Женя, Лили и другие.

 

- 168 -

Дети были так возбуждены, что с ними трудно было справиться. Укладывая немногие свои вещички и ни с одной не желая расставаться, дети паковали даже тряпки. Мы предложили каждому взять с собой небольшой пакет самых дорогих и важных для него вещей, а остальное пойдет багажом, и они без конца переупаковывали свои узелки, не зная, с чем расстаться. А вдруг в дороге что-нибудь пропадет.

К предотъездной радости и возбуждению примешивались печаль и тревога: родные, оставшиеся в Союзе, будут теперь еще дальше от них. А в дороге что их ждет? А в Эрец-Исраэль?

Ицику было мучительно трудно расстаться с Элимелехом. Шломек не соглашался ехать с сестренкой на разных грузовиках. Хаим тоже не хотел ехать отдельно от сестры. Как уже не раз бывало, этот обычно уравновешенный подросток впал в истерику, боясь, как бы не потерялась его единственная теперь сестра. Он кричал, грубил, буйствовал.

Женя ни за что не хотела расстаться со своей подопечной - Марией. Малышка была в другой возрастной группе, но опекала ее Женя. Береле ни на минуту не хотел расстаться с родителями; Лили поедет только вместе с Хаимом, своим лучшим другом; Мошик, влюбленный в красивую Хаву, делал все возможное, чтобы им ехать вместе. В общем, хлопот хватало. А доктор Гелерштейн не знал, что делать: расстаться со своей вновь обретенной дочуркой или оставить ее у себя. А может, дезертировать из польской армии и поехать с нами? Софья горько плакала при одной мысли о скорой разлуке с папой.

В последние ночи стоял такой рев, какого мы уже давно не слышали. Лили была сама не своя от волнения перед предстоящей встречей с родителями. До сих пор ей как-то удавалось справляться со своим нетерпением, а теперь она совсем распустилась. Женя умоляла меня написать ее, Жени, родным, послать им посылку, сообщить, что она едет в Эрец-Исраэль, установить связь с отцом Марии. Но у нас не было их адресов. С Рахелью ехала ее мать, а мобилизованный в армию отец оставался в Ираке. О Шае и Аве ничего не было известно.

Мы ждали грузовиков для переезда в иранский порт.

Пришлось отказаться от намеченного порядка переезда, потому что мы не хотели воевать с ребятами, и они расселись по грузовикам как хотели. Самых маленьких сопровождали няни. Были среди воспитанников и парни восемнадцати лет и старше, они попали в лагерь, скрыв свой возраст. Теперь они уезжали вместе с нами.

Все взяли с собой и узлы, и остальные вещи, несмотря на наши указания. Но и на это пришлось закрыть глаза.

Мы еще стояли в ожидании грузовиков, когда из польского лагеря к нам подбежал светловолосый и светлоглазый паренек в форме юнаков, крича, что едет с нами. Это был Элимелех, буквально в последнюю минуту решивший присоединиться к нам. Братья не могли прийти в себя от волнения, мы тоже. К счастью, получилось так, что мы выезжали раньше,

 

- 169 -

чем юнаки, и он успел перебежать к нам. Недалеко от него стоял доктор Гелерштейн, держа на руках Софью. Он все-таки решил отправить ее с нами; мы обещали беречь ее и продолжать поиски его жены и сына. Ему с трудом удалось убедить девочку расстаться с ним. Тяжело воспринял разлуку и Адам, цеплявшийся за Гелерштейна, убежденный, что это его отец.

Прибыла колонна грузовиков, и началась толкотня, все хотели первыми сесть, боясь, что не хватит места. Мы убеждали, что все приедут в порт, но уговоры не помогали.

Ципора Шерток провожала нас в порту. Она хотела убедиться, что мы, наконец, уезжаем. Нашему отъезду способствовало и давление персов, которые стремились избавиться от беженцев. Теперь мы прибудем в Индию как переправленные туда польские граждане. Ципора боялась, как бы мы там не застряли, эта мысль не давала ей покоя. Я тоже предвидел такую опасность, но старался надеяться на лучшее, кроме того, я верил в находчивость Ципоры.

Итак, тем холодным зимним утром мы покинули лагерь в Тегеране. Позади остались брошенные палатки, пустой барак и белевшие на горизонте покрытые снегом горы. Открылась новая страница в нашей жизни. Мы покинули важный перевалочный пункт на нашем пути, но сам путь еще не закончен, мы лишь отправились к следующему перед конечной остановкой - Эрец-Исраэль, нашей родиной, о которой мы мечтали.