ГЛАВА 19

И ВОЗВРАТИЛИСЬ СЫНОВЬЯ В ПРЕДЕЛЫ СВОИ

 

Перед нами на пограничном столбе надпись, буквы кажутся нам сверкающими: "Египет - Палестина". Не помня себя от волнения и радости, воспитанники и воспитатели смеются, плачут, танцуют. Я посмотрел на Рахель, она - на меня, и нам не понадобилось слов.

Утром мы пересекли границу. Я жадно смотрел через окно на пустыню, все больше зеленевшую по мере того, как мы удалялись от Египта. Вот уже появились и апельсиновые рощи - "пардесим" на иврите.

Все зелено, земля обработана, деревья ухожены, мирно белеют дома в селениях. Волнующие и радующие взгляд картины. Наша страна. Мы в Эрец-Исраэль!

Утром, миновав Реховот, едем в Лод - центральный тогда железнодорожный узел в стране. Там нас встречают представители Сохнута и Хакерен Хакаемет, из которых знаю я только Ципору Шерток. В том, что мы прибыли, большая доля ее трудов. Немало усилий она затратила, чтобы увидеть нас здесь. Так что встреча с ней меня растрогала особенно.

Нас ждал сюрприз: сотни писем. Больше местных, меньше - из Советского Союза. Их раздавали представители Сохнута. Среди счастливчиков оказалась Мария: ей прибыло письмо от отца, и Женя прочитала его девочке. А вот Женя не получила ничего, хотя Шауль Мееров и его люди продолжали разыскивать ее родителей. Женя радовалась за свою подопечную, у которой теперь есть точный адрес тети в Эрец-Исраэль, и огорчалась предстоящей разлукой с Марией, Письмо от родных в Эрец-Исраэль ожидало и Йосефа Лесского. Они ждут его, хотят принять в свою семью: ведь он остался без родителей. Но письмо опоздало: мальчика уже не было в живых. Шломек горько разрыдался, ничего не получив от мамы, он был уверен, что ее письмо ждет его здесь. Антек и Хаим ликовали: они, наконец, на Земле Обетованной!

Из Лода мы поехали дальше. Когда поезд тронулся, Хава вдруг показала пальцем на мужчину в польской военной форме и крикнула: "Папа!" Она кричала, чтобы остановили поезд, позвала маму, чтобы и та посмотрела! Госпожа Клейн поспешила к окну и, узнав мужа, потеряла сознание. А мужчина в форме бежал за поездом, и из всех окон ему махали руками в знак приветствия. Я успокаивал мать и дочек: он приедет в Атлит, и там они встретятся. Как уже говорилось, несколько месяцев назад они расстались в Иране: Йехуда Клейн мобилизовался в польскую армию, и его перевели в Ирак, а жена с дочками присоединились к нам. Теперь семья воссоединится, но без сына, который попал в Пехлеви в больницу, и с тех

 

пор его след затерялся. Госпожа Клейн, придя в себя, разрыдалась. Она все еще не писала мужу, что их младшенький, поздний сын пропал. Из семьи в пять человек в Эрец-Исраэль прибыли четверо. По сравнению с другими это было хорошо, но этим не утешишься.

Мы едем дальше. Дети выглядывают из окон вагонов и машут бело-голубыми флажками, полученными от солдат. Мы уже в Хадере. Нас встречают жители Хадеры и окрестностей - тысячи людей, подносят нам бутерброды, фрукты, пироги. Случаются и трогательные встречи.

Рахель произвела сильное впечатление на группу молодых людей, спросивших, одна ли она приехала. Она ответила, что она здесь с мамой и со своим другом Давидом Лаумбергом.

- Лаумберг!- воскликнул один из них. - У нас в кибуце тоже есть Лаумберг! Вон он. Лаумберг, иди сюда, - позвал он кого-то, и ко мне подбежал мой брат. Словами нашу встречу не описать. Он мальчиком уехал из Вильно, а теперь передо мной стоит высокий широкоплечий мужчина. Мы оба тогда еще не знали, что мы единственные, кто уцелел из всей нашей большой семьи, - остальных уничтожили немцы.

Цви и его товарищи предложили мне и Рахели сразу вступить в их кибуц, но мы должны были сопровождать детей до последней станции. В Хадеру приехали и родственники Марии, готовые сразу забрать ее, но и они должны были немного подождать.

Поезд направлялся в Атлит. Оттуда детей отправят в разные места. На всем пути до Атлита, как и раньше до других станций, по сторонам дороги стояли люди и бросали сладости и апельсины детям, "вернувшимся к своим пределам". "Детей Тегерана" поразило обилие апельсинов и лимонов, которые тогда были большой редкостью в Европе и в Союзе: надо же! Здесь апельсины - как там картошка. Дай Бог, чтобы у их родных в Советском Союзе было хоть немножко того, что есть здесь. Дети, хоть и не помнили себя от восторга, думали о родных.

Шломек не мог успокоиться: он с сестрой приехали, а мама? Она осталась так далеко! Плача, он зашелся в тяжелом приступе кашля, который меня очень обеспокоил. Клейны ждали отца, но он еще не успел приехать из Лода, и я успокаивал их, заверяя, что они скоро встретятся.

Дети облепили окна, как виноградные гроздья, вглядываясь в страну, о которой так мечтали. Они громко восторгались еврейскими полицейскими, еврейскими земледельцами. Полицейские - евреи! Не может быть! И поля еврейские! И апельсиновые рощи!

Как только мы приехали в Атлит и поезд остановился, в вагон ворвался взволнованный мужчина и спросил о Лили. Через мгновение девочка, смеясь и плача, оказалась в объятиях отца. Многие и радовались вместе с ней, и огорчались, что у них нет родителей в Эрец-Исраэль и кто знает, есть ли они вообще.

Лили забеспокоилась, где мама, и сколько ни уговаривал ее отец, заверяя, что мама ждет на станции, Лили успокоилась только когда

 

увидела ее.

В Атлите нас встретила Генриэтта Сольд, возглавлявшая "Молодежную алию". До сих пор я ее знал только по переписке. Она родилась в Соединенных Штатах, была одной их основательниц "Хадасы" и возглавила ее. Когда она переехала в Эрец-Исраэль, ее выбрали в Национальный комитет, и она возглавила в нем Отдел помощи еврейскому населению Палестины. Во время Второй мировой войны Генриэтта Сольд помогла спасти десятки тысяч еврейских детей и подростков, оставшихся без дома и семьи. В учебных заведениях "Молодежной алии" они почувствовали себя дома, получили воспитание и образование. У нее самой никогда не было семьи. Вся жизнь заключалась для нее в ее деятельности. Меня взволновала встреча с этой удивительной старой женщиной с грустным лицом и озабоченным взглядом больших глаз. Позволю себе добавить выдержку из книги Брахи Хабас "Генриэтта Сольд" об этой замечательной женщине: "одной из самых известных и любимых в еврейском мире личностей за последние века... "Матери в Израиле". Она удостоилась этого высокого звания после долгих лет жизни, полной больших дел и новаторских начинаний для своего народа, сначала - в Америке, где она родилась, а затем - в Эрец-Исраэль, стране, которая была ее идеалом. Выросшая в доме своего отца - раввина общины "Любящие мир" в Балтиморе, молодая девушка встречала евреев, бежавших от погромов на юге России в прошлом столетии... И в конце своих дней, уже седой старой женщиной, она снова, в жару и в дождливые дни, встречала в Хайфском порту каждое судно, которое везло еврейских детей, избежавших уничтожения в гитлеровской Европе и искавших убежища в стране предков".

Вместе с ней пришли работники иммиграционного отдела Гистадрута, представители Хайфы, многие жители Атлита и соседних поселений. Встречали нас с большим душевным подъемом. Детям раздавали сладости, игрушки, цветы. Перрон гудел от голосов массы людей, которые носились от одного вагона к другому, мелькали плакаты "Добро пожаловать". Пришли десятки воспитателей из "Молодежной алии" и медработники, несшие плакаты с магендавидом. Были и кареты скорой помощи, потому что опасались за состояние приехавших. Но измученные долгой дорогой дети Тегерана все же сами вышли из вагонов, не понадобились приготовленные для них носилки.

Нас осаждали журналисты, фотокорреспонденты, полицейские, охранники. Мать Лили, держа в руках плакат с магендавидом, подбежала к нам и прильнула к дочке, а та повисла на ней, едва выговаривая "мама, мама", но, заметив взгляд Жени, начала называть маму "пани" - так "дети Тегерана" обращались по-польски к няням и воспитательницам. Чуткая девочка не хотела показывать, как она счастлива, когда вокруг столько сирот и детей, у которых почти нет надежды встретиться с родными.

Только часть "детей Тегерана" оделась поаккуратнее, остальные не

 

захотели переодеваться до предстоящего марша и остались в старой рваной одежде. Некоторые надели пробковые шлемы, а узелки несли все.

Старшие ребята со своими воспитателями выстроились, чтобы приветствовать Генриэтту Сольд. Затем мы поехали автобусами в устроенный для нас временный лагерь: обнесенные забором бараки. Мошик жаловался, что их снова будут держать взаперти; Женя боялась дезинфекции; Антек сразу же заявил, что не позволит сжечь свои старые вещи.

Из такси к нам бежал Йегуда Клейн. Наконец-то он с женой и дочками!

Кое-кто из встречавших нашел в наших списках знакомые имена, но большинство детей остались одинокими и тут.

В лагере их ждали добровольные помощницы. Женщины в белых фартуках, на лицах светятся доброта и сострадание. В самых больших бараках кровати застланы белоснежными простынями, под каждой подушкой лежит записка: "Добро пожаловать" и "Вернулись сыновья к пределам своим". Дети пришли в восторг от постелей, им не верилось, что можно лечь в такую белоснежную постель. В лагере были две кухни: молочная и мясная. На большом складе лежали вещи для детей, собранные Комитетом помощи польским евреям. Дети получили по стакану молока, и их повели купаться в душ, а потом переодеваться. Маленькие девочки не хотели расстаться с куклами, которые им подарили. Все умоляли, чтобы новые вещи подобрали по размеру. По возможности им так и подбирали.

Я приехал в Атлит первым поездом. Второй пришел немного позже, и его пассажиров так же горячо встречали. Дети с волнением рассказывали, что на станции Реховот их ждали тысячи детей и взрослых. Поезд вместо девяти утра пришел только в полдень, но встречавшие не разошлись. Теперь мы снова собрались вместе.

В Атлите мы быстро и окончательно расстались с ребятами, которых передали воспитателям и няням из "Молодежной алии", к огорчению многих из нас. Даже марш, к которому мы так готовились, не состоялся.

Мы испытали странное чувство, когда нас направили в барак для взрослых. До сих пор воспитатели круглые сутки были вместе с детьми. Теперь уже другие заботились о них, кормили, поили, мыли, волновались за них: приступы кашля у Шломека, сильные боли в животе у Елены, объедавшейся сладостями.

Мошик, которого раздражал забор, попытался сразу исчезнуть. Он хотел сбежать в соседнюю Хайфу, потому что ему опротивело, по его словам, быть в заключении, и я вполне его понимал.

Антек отказывался выбросить свою грязную одежду. Адам ничего не ел и снова впал в буйное состояние. Бегал под дождем, месил грязь. Дети с восторгом встречали каждое новое сообщение о том, что что-то раздают, и мчались, боясь опоздать.

Они чуть ли не взбунтовались, услышав, что младших детей переводят отсюда. Что за новости? И куда? Не дадим! Мошик, Береле и другие чувствовали свою ответственность за малышей, и трудно было их убедить, что это делается для блага самих малышей, для которых тут нет нужных

 

условий.

Бараки справа отвели девочкам, а слева - мальчикам. И опять все то же самое: Шломек не хочет разлучаться с Дитой, а Хаим с Сарой. Хаима убедить не удалось, он надел на бритую голову сестренки кипу и провел ее в барак для мальчиков. А Щломек с Дитой не пошли ни в один барак. Все это я наблюдал уже со стороны.

Во временном лагере в Атлите мы еще не почувствовали себя по-настоящему в Эрец-Исраэль. Это была всего лишь последняя станция долгого пути. Но я знал, что даже когда детей переведут отсюда, понадобится время, пока они "вернутся в свои пределы". Нужно многое вложить в них, чтобы они почувствовали себя на родине, стали сыновьями этой земли. С них еще не скоро спадет груз тяжелых воспоминаний.

Судя по тому, как нас приняли, я понимал, что для "детей Тегерана" сделают все возможное. Взрослых приехало около шестидесяти человек. В первую же ночь мы побеседовали с представителями "Молодежной алии", рассказали, что пережили, подвели, так сказать, итоги. Теперь их очередь заботиться о детях.

Здесь ребята пройдут медосмотр; здесь проверят уровень их знаний; разделят на религиозных и нерелигиозных; выяснят, у кого есть в Эрец-Исраэль родственники, и так далее, после чего направят в подходящие для них места. Уже поступили просьбы дать ребенка на воспитание, и нужную для этого проверку дети пройдут тоже здесь.

Поздней ночью Рахель и я разошлись по своим баракам, от усталости даже не поговорив толком. По дороге мы снова услышали хорошо знакомый нам плач, просьбы не гасить свет, опасения, что нападут шакалы. Но дети в хороших руках, и мы можем уже подумать о себе.

Я хотел, чтобы мы сразу поженились, а она все еще колебалась, что меня огорчало, но на том мы и разошлись по баракам.

На следующее утро я поднялся рано. Был пасмурный зимний день. Через узкую калитку дети вышли на центральную площадь, полную людей, а я пошел к женскому бараку, хотел встретиться с Рахелью, но ее там не было.

В канаве около лагеря лежала огромная куча апельсинов, которые как магнитом притягивали наших ребят. С раннего утра они бегом бежали к этому оранжевому кладу и без конца наполняли свои пробковые шлемы, карманы, сумки. Затем они спешили в барак, прятали свои трофеи и возвращались. Среди них была Сара, переодетая в мальчика, Дита с Софой и даже маленький Меирка. Они бежали от бараков к канаве и обратно по топкой грязи, образовавшейся после ночного дождя, босые, в рваных башмаках или сандалиях, откусывая по дороге апельсин, как будто завтра не останется ни кусочка. Трудно было их убедить, что апельсинов хватит надолго, да это уже и не входило в мои обязанности. И все равно трудно было оторваться от детей. Я попытался обратить их внимание на гору Кармель, на море, но они отвлекались только на минуту. Антек заявил, что

 

гора вовсе не такая высокая, как он думал, поворчал на дождь и снова стал рыться в апельсинах.

У Сары был приступ малярии, она дрожала от холода, но не могла оторваться от апельсинов. Хаим отвел ее в барак, укрыл несколькими одеялами и даже лег поверх одеял, чтобы согреть ее. Вдруг он забормотал: "В этом месяце исполнился год, как папа умер!"

Мария, получившая вчера от тети куклу, была занята тем, что рыла могилу для куклы, которая, по ее словам, заболела и умерла. Она украсила песчаный холмик полевыми цветами, сорванными неподалеку. Все мои попытки убедить ее, что кукла жива, ни к чему не привели. Софья, тоже получившая в подарок куклу, уложила ее рядом с собой и положила на нее руку - так делала мама, чтобы дочка чувствовала ее и не боялась темноты.

Я пошел в барак к девочкам посмотреть, как они обжились, и спросил, какие у них планы. Возможностей было несколько: пойти в кибуц, в заведения "Молодежной алии" или в сельскохозяйственные школы. Они не знали, что выбрать. Вот приедут родные, тогда они посмотрят, как будет лучше не только для них, но и для родных. Так рассуждала вслух Женя.

Кибуц пугал ребят, потому что они все-таки считали его колхозом, и я снова пытался их разубедить. Во время разговора у Шломека снова начался приступ кашля. Я испугался, видя, что он харкает кровью, а мальчик сказал, что о себе не беспокоится, только бы с сестрой все было хорошо. Он и так, мол, прожил дольше многих других детей. Он с умилением смотрел на сестренку - способную, смышленую, красивую. Вот бы ее увидели мама и папа!

Ицик тоже гордился своим братом. Учись Элимелех в нормальных условиях, он многого достиг бы. Ицик надеялся, что теперь брат наверстает упущенное, стоит ему только захотеть. Братья решили идти в кибуц. Для ребят организовали экскурсию в кибуц, и некоторые убедились, что там есть немало хорошего. И в школу можно ходить! Но раньше всего они хотели знать, каким образом спасут их родителей и привезут в Эрец-Исраэль. Пусть, наконец, их привезут.

Такие мысли не беспокоили Мошика, у которого никого из семьи не осталось. Он собирался бросить лагерь и подбивал дружков, которые уехали бы с ним в Тель-Авив. Я отговаривал его, в ответ на что Мошик заявил, что я уже не имею права запрещать ему: он не маленький, а Атлит - не лагерь для заключенных, и если он не получит разрешения, то уйдет и без него. Все, что происходило в лагере, раздражало его. Только футбол, который он же и организовал, занимал его.

Дети начали разъезжаться. Лили со всеми попрощалась и уехала с родителями, Береле тоже. Хава и Хая ушли с мамой и папой, который приехал в Эрец-Исраэль как врач польской армии Андерса. Уехали и Меирка с мамой. Каждый, у кого в стране был родственник, поехал его навестить. Любой родственник, даже самый далекий, был нужен и дорог "детям Тегерана", искавшим хоть какие-нибудь семейные связи. Марию

 

забрала сестра ее мамы. А как пристроить детей, у которых в Эрец-Исраэль никого нет, например, Хаима и Сару? Они решили пойти в религиозную школу. Туда же направили Мошика, сына раввина.

Специальная комиссия "Молодежной алии" долго билась над тем, как размещать детей. Спорили о том, из чего исходить: из того ли, что ребенок из религиозной или нерелигиозной семьи, или из других соображений. Мошик, например, вовсе не стремился в религиозное заведение, куда его определили. К моему удивлению, он решил примкнуть к группе в десять девочек и мальчиков, включавшую Хаю, Ицика, Элимелеха и, что для него было важнее всего, Хаву, которые собирались в кибуц. Елену направили в Детский дом в Иерусалиме. Ее брат Адам был в очень тяжелом состоянии. Еще раньше он довел себя до дистрофии, а теперь совсем перестал есть, так что приходилось кормить его с ложечки. Однажды утром, через два дня после нашего приезда, несчастный мальчик не проснулся.

Шломек искал родственников, или хотя бы тех, кто был знаком с его родителями, или просто земляков, но никого не находил. Расстаться с Дитой он не соглашался. Его нужно было направить в больницу, боялись, что у него туберкулез, но он заявил, что они с Дитой не расстанутся, - пусть их хоть режут. Беда была еще и в том, что он хотел пойти в киббуц, а Дита - туда, куда направили ее подружку Софью. Хаим хотел поступить в иешиву. Но тогда как же его сестра? Сара горько плакала, и он совсем потерял голову.

Дети не знали, что выбрать, какое место самое хорошее, колебались, меняли решения. Комиссии "Молодежной алии" приходилось нелегко.

Приехавшая молодежь меняла имена на еврейские.

Я пробыл в Атлите несколько дней, но решать что-нибудь мне уже не полагалось. У нас, воспитателей, было чувство, что недостаточно оценили нашу работу, не вполне поняли, что мы пережили и в каких условиях работали.

Некоторые воспитанники Рахели стали религиозными, надели кипы, обзавелись талитами, и она не могла даже разговаривать с ними. Для нее это было странно и тяжело. Ей здесь уже нечего было делать, и она решила уехать вместе с мамой к двоюродной сестре в Хайфу. В ответ на мой вопрос, когда мы поженимся, она сказала, что еще не решила, ей трудно взять на себя какие-нибудь обязательства. Мы мирно расстались. Она предложила взять на сохранение мои вещи, и я их отдал. В Атлите и мне больше нечего было делать, и я уехал в Иерусалим, где жила Генриэтта Сольд, которая назначила меня консультантом по делам "детей Тегерана". В Тегеране образовалась еще одна группа молодых беженцев, и нужно было решать, как их привезти в страну. Я согласился.

На сердце у меня кошки скребли: в Хайфе живет мой соперник, первая любовь Рахели, брат ее подруги. Тогда он был студентом Техниона, теперь, наверно уже закончил его. Конечно, она захочет с ним встретиться. Я тосковал по ней с той самой минуты, как мы расстались, - привык ежедневно видеть ее, даже если и не было времени с ней поговорить. А что

 

будет теперь? Я представлял себе, что двоюродная сестра познакомит Рахель со своими друзьями, а Рахель всегда привлекает внимание. Я видел, как на нее смотрели, когда мы приехали.

После нескольких недель работы в Иерусалиме я поехал в Хайфу к Рахели за своими вещами. Больших надежд я не питал, но очень хотелось ее увидеть. Рахель радостно встретила меня, обняла, и мои опасения рассеялись.

Мы решили пожениться и обосноваться в кибуце "Мишмар Хаэмек" ("Стража долины"), куда попало много "детей Тегерана", частично из группы Рахели.

Мои товарищи по "Хахшаре", приехавшие в страну перед началом войны, создали кибуц "Месилот" ("Дороги"). Брат предложил поселиться в его киббуце "Йакум" ("Возрождение"). Были и другие предложения. Как воспитанник "Хашомер хацаир" я хотел стать членом одного из кибуцов этого движения, тем более что там мы будем рядом с нашими воспитанниками, тоже поселившимися в кибуце "Мишмар Хаэмек".

Но до кибуца у нас были еще кое-какие дела. Мы поехали в Тель-Авив, остановились у родственников Рахели, и они устроили нам свадебный вечер. Они жили в районе йеменцев, около центральной автобусной станции. Однажды, когда мы с Рахелью шли по улице, разговаривая между собой по-польски, нас остановила женщина и взволнованно спросила, не имеем ли мы отношения к "детям Тегерана". Она дала обет, что, встретив кого-нибудь из спасшихся от Катастрофы, даст им комнату в своей квартире и будет работать, чтобы содержать их. Она небогата, но сделает все для кого-нибудь из спасшихся. Ее слова тронули меня до глубины души - вот как израильтяне относятся к нам. Я сказал, что мы собираемся вступить в кибуц, а ей дам адрес кого-нибудь, кому нужна помощь, и направил ее к Шломеку и Дите, которые так искали родных или знакомых.

До вступления в кибуц я должен был посетить жену доктора Марголина, как и обещал ему. Осужденный на пять лет, он все еще был в заключении в страшном советском лагере. И вот мы с Рахелью пошли на улицу Шенкин в Тель-Авиве, где жила госпожа Марголина с сыном. Дверь нам открыла женщина - на лице ни намека на косметику, темные волосы собраны в узел. Я рассказал обо всем, что происходило с ее мужем до того дня, когда мы расстались. Передал его просьбу воспитать сына в ненависти к режиму, который растоптал его достоинство, издевался над ним. При моем рассказе присутствовал десятилетний мальчик, который так же, как мать, с волнением и болью вслушивался в каждое мое слово. Мы сидели в большой гостиной и пили чай из красивых чашек, с пирогом, какого мы в Польше не знали.

Когда мы вышли, Рахель подумала, будет ли у нее когда-нибудь такой дом с красивой посудой и мебелью. Пока же у нас не было ничего, и так мы явились в кибуц. Наши воспитанники понемногу осваивались там, хотя

 

тоска по родным не оставляла их. Они продолжали писать письма без адресов. Иногда через Сохнут прибывала телеграмма или письмо, но случалось это редко, а вести, как правило, были печальные: либо о смерти кого-то из близких, либо о голоде, болезнях, о невозможности выехать из Союза, и день, когда прибывало такое письмо, становился днем траура и печали. Плакали даже те, кто получал письма без дурных известий: очень они соскучились по родным.

Возобновилась связь между Женей и ее родителями в СССР, они нашли друг друга. Но вскоре мама перестала писать, и Женя боялась, что она умерла. Потом оказалось, что так оно и было. Теперь Женя с нетерпением ждала приезда отца и сестер. Некоторые дети так беспокоились за родителей и с таким нетерпением ждали их, что ушли из кибуца, чтобы заработать деньги и приготовить для них жилье. Многие родители приехали спустя годы, а многие не приехали вообще.

В кибуце моя связь с "детьми Тегерана" оборвалась: они хотели забыть прошлое и стать такими же, как местные жители. Три с половиной года мы с Рахелью оставались членами кибуца. Здесь родилась наша дочь Эдна. Были трудности с вхождением в новую жизнь, особенно у Рахели, которая по своим взглядам была далека от членов этого кибуца, воспитанных в "Хашомер хацаир". Тем не менее, она включилась в работу и не отставала от других.

Я был бы доволен нашей жизнью здесь, если бы не сочувственное отношение членов кибуца к советской власти и к Советскому Союзу. Когда-то я тоже думал, как они, пока не испытал на себе ужасы этого режима. Поэтому мы оставили кибуц и переехали в Тель-Авив. Мне предложили учебную стипендию "Молодежной алии", но я отказался и брался за любую работу, чтобы прокормить мою маленькую семью. Жили мы в одной комнате вместе с родителями Рахели, которые помогали нам ухаживать за Эдной. После работы с "детьми Тегерана" Рахель решила учиться на курсах воспитательниц детских садов. Она прилежно занималась, несмотря на бытовые трудности и тяжелое материальное положение. Со временем она окончила институт, потом защитила диссертацию по проблемам воспитания молодежи и получила звание доктора педагогических наук.

Только через несколько лет после нашего приезда в Эрец-Исраэль пришло первое известие от брата Рахели Шаи и его жены Авы. После войны они, как и многие другие еврейские беженцы, попали в Германию, а оттуда - в Эрец-Исраэль. Из моей семьи, оставшейся в Польше, не приехал никто.

Когда вспыхнула Война за Независимость, я мобилизовался в Армию Обороны Израиля (ЦАХАЛ) по рекомендации знавшего меня по Тегерану Шауля Авигура (Меерова), который стал заместителем министра безопасности в созданном тогда Государстве Израиль. В армии я был одним из создателей отрядов "Йехидат махаль" (отряд иностранных

 

добровольцев) и Тахаль" (отряд мобилизованных иностранцев). Двадцать пять лет служил я в Израильской армии, получил чин офицера, точно как предрек мне тот странный предсказатель будущего накануне моей мобилизации в польскую армию. Нелегкий путь прошел я с тех пор. Когда у нас родился сын, мы назвали его Нахман, по имени моего отца, да будет благословенна память о нем.

Я чувствовал, что должен рассказать обо всем, что пережил. Нельзя забывать того, что случилось со мной и многими другими. В Израиле я поменял фамилию Лаумберг на Лаор^* - намек на выход из тьмы к свету, мой и моих собратьев по судьбе.

Через несколько месяцев после нашего приезда прибыли еще сто десять "детей Тегерана", которые оставались там из-за болезни или по каким-то другим причинам. Большинство воспитанников еврейского детского дома почувствовали себя в Эрец-Исраэль на родине и хорошо устроились. Процент уехавших из страны был ничтожным. Но не всем была суждена здесь долгая и спокойная жизнь. Некоторых заболевших еще во время их мытарств настигла смерть уже в Эрец-Исраэль. Сорок пять "детей Тегерана" потом погибли в войнах Израиля. Один из них, Имануэль Ландау, был награжден орденом "Герой Израиля", который был вручен его сестре после его смерти ( его сестра - Илана Карниэль - старший социальный работник; она тоже одна из "детей Тегерана"). Он погиб в Войне за Независимость при нападении на арабскую вооруженную транспортную колонну около Кирьят-Моцкина. Когда он пытался захватить машину с оружием, она взорвалась.

Часть "детей Тегерана" поступила, как и я, на долголетнюю военную службу, возможно, для того, чтобы мы больше не были беззащитными, и некоторые из них дослужились до старших офицерских чинов в ЦАХАЛе. Показательно, что двое из тех, кто получил звание генерала, занимали в Войну Судного дня решающие посты: генерал Хаим Эрез командовал танковой бригадой на юге. Его бригада первой переправилась через Суэцкий канал (недалеко от города Суэц). Генералом стал и Януш Бен-Гал, который командовал 7-ой бригадой, остановившей сирийцев около знаменитой "Долины слез".

А их воспитатели, как, например, Рахель, посвятили жизнь воспитательской деятельности, помогая детям и молодежи, в том числе и вновь прибывающим, как помогли в свое время и им, когда они приехали в страну и так нуждались в поддержке.

"Дети Тегерана" обрели в Израиле свой дом и добились успеха во многих и разнообразных областях. Например, Мордехаи Пельцур был первым послом Израиля в Польше, после установления дипломатических отношений с этой страной, граждане которой, сами будучи беженцами, в свое время так травмировали "детей Тегерана" своим антисемитизмом. Действительно, ирония судьбы! Теперь в Израиле есть "дети Тегерана",

 

занимающие высокие должности во многих областях. Например, Алекс Гилади, автор интересной книги, один из кинорежиссеров и лауреатов израильского телевидения; Арье Минткевич - председатель комиссии по ценным бумагам. Оба были тогда младенцами и выглядывали из окна поезда на руках у своих мам. Другие проявили себя в науке, в поселенческом движении, в архитектуре, психологии, литературе, искусстве, ремесле и торговле, по существу - почти во всех областях жизни страны.

Что же до меня и Рахели, то я стал социальным работником, 25 лет прослужил в ЦАХАЛе в звании подполковника, теперь я председатель организации "Дети Тегерана и их воспитатели"; Рахель стала доктором педагогических наук, членом Международного правления "Совета по планированию преподавания и системы обучения".

Но кем бы мы ни стали, чем бы ни занимались в жизни, нам не забыть тех тяжелых времен нашей молодости, когда мы, сами страдая, помогали "детям Тегерана" преодолеть все трудности и добраться до Эрец-Исраэль.