АРЕСТ

 

Уверен в том, что существуют тысячи, а, может быть и сотни тысяч воспоминаний, мемуаров, биографический повестей о том, как нас арестовывали, судили и отправляли в разные лагеря умирать с общим для всех обвинением «враг парода». Эту литературу усиленно начали писать после того, как в журнале «Новый мир» в первой половине шестидесятых годов была опубликована до предела обнаженная повесть «Один день Ивана Денисовича». Говорят, после этого журнал завалили такой литературой настолько, что главный редактор А.Т. Твардовский заявил: «Что же, у меня журнал «Каторга и ссылка», что ли?»

Потом оказалось, что повесть А. Солженицына была первой ласточкой, за которой так и не наступила весна. И все-таки то, что написано, до какой-то степени сохранится для свободного от тоталитарных условий исследователя. Конечно, все мы не Пимены, а огромная масса людей, издающая один общий крик души.

Сейчас при формальном признании нарушений в период «культа личности» все делается так, чтобы об этом не думали, не вспоминали, забыли. Никто из ныне руководящих не хочет, чтобы возникали исторические аналогии. А поводов для этого больше чем достаточно. Только память наша, как толстовская трава весной, пробивается и среди камней, или растет как молодые березки на обезглавленных и заброшенных церквях.

...Меня арестовали 25 июня 1936 года. Этот год и предшествующие два (после убийства СМ. Кирова) были вступительными к событиям, которые называются 1937 год и этим как бы все сказано.

Я был членом партии, работал, учился. За неделю или две до ареста я был направлен партийной организацией Союза писателей в Краснопресненский райком партии в помощь по обмену партийных билетов. Работа наша по преимуществу была техническая, но при заполнении документов (приличия ради, что ли) нам приходилось задавать два-три вопроса общеполитического характера, которые якобы могли выявить зрелость коммунистов, получающих новые партийные билеты.

Из такого опыта запомнилось:

В Краснопресненском районе находилась Правовая академия. Это было такое высшее заведение, в которые принимали с начальным образованием. В Академию направляли крупных чиновников из прокуратур краев, областей,

 

республик. На задаваемые вопросы (по возможности правового порядка) они дико таращили глаза и отвечали: товарищ Сталин. Какой верховный орган власти в республике?

— Товарищ Сталин.

— Кто разрабатывает и утверждает законы?

— Товарищ Сталин.

— Кто председатель ВЦИК СССР?

— Товарищ Сталин.

Разъяснять в таких случаях было опасно. Правда, все это я понял много позже, когда почти полтора года в Бутырской тюрьме ждал решения своей судьбы, которую решали выпускники Академии.

Но моя работа по обмену партийных билетов никакого отношения к тому, что меня потом арестовали, не имела.

За три или четыре для до ареста я заболел, неожиданно поднялась температура. Дочь хорошей моей знакомой помогла мне добраться домой в район Красных ворот.

24 июня секретарь парткома позвонил домой и справился, как я себя чувствую. Забота была связана скорее всего с тем, что на следующий день партийная организация Союза писателей должна была обменивать партийные билеты и секретарь, наверное, хотел, чтобы все было сделано организованно и сразу для всех. Я ответил, что чувствую себя удовлетворительно и буду вместе со всеми.

— Ну вот и хорошо, - ответил довольным голосом секретарь. Документы для обмена билета у меня были уже приготовлены. Все это я выложил с вечера на письменный стол.

Поздно ночью в мою небольшую комнату, которую я снимал у бывших нэпманов, сразу вошли четверо неизвестных в штатском, у самых дверей топтался дворник. Состоялся скорый обыск, изъятие документов, писем, записных книжек, дневника. А затем короткое, приказное: «Поедемте с нами».

И я поехал в чем стоял, в костюме и без головного убора, точно не надолго, к знакомым.

Привезли меня в открытой легковой машине по ночной Москве к одному из подъездов Лубянки-2. Этот подъезд я вижу и сейчас, когда случайно приходится проходить мимо этого гранитного бастиона.

Все подробности тогдашних арестов в большинстве своем похожи друг на друга, в этом мы убедились сами, расспрашивая друг друга в тюрьме и в лагере. Под конец все это надоело, стало стереотипным, поэтому спрашивать когда, как и за что стало уже неприличным.

Предчувствовал ли я возможность ареста? Нет, не предчувствовал.

 

Встреча нового 1936 года шла под речитатив сталинских мудрых изречений: «Жить стало лучше, жить стало веселее», хотя перед этим произошло убийство Кирова и по всем партийным организациям прорабатывалось «Закрытое письмо ЦК».

На проработках были слезы, истерики, чистосердечные признания. Е. Трощенко со слезами на глазах поведала собравшимся о своем «тяжком грехе» перед партией, заключавшемся в том, что она «смалодушничала» и ответила на письмо своего мужа, находившегося в ссылке за принадлежность к какой-то оппозиции. Трощенко оправдывалась тем, что муж ее спрашивал о здоровье их ребенка, и она ему только об этом и написала. И что она только сейчас понимает, как дурно поступила. Таким был смысл ее покаянной речи. Помогло ли ей это тогда, я не знаю. Исходя из опыта многих других публично и письменно отрекавшихся, думаю, не помогло.

Помнится, что после этого заседания парткома, закончившегося поздно вечером или даже ночью, все вышли на улицу и разошлись по одному в разные стороны, причем делали это тогда, когда идти было по пути. Не хотели и боялись говорить друг с другом.

То, что надвигается на страну, не понимал и не предчувствовал не я один. Выяснилось потом, что этого не понимали более зрелые, мудрые и опытные. Все были загипнотизированы таинственным смыслом слов «так надо», что делается это во имя какого-то высшего смысла жизни партии, народа, социализма.

«Оставь свои надежды, каждый сюда входящий» - так сказано в «Божественной комедии» Данте. Первое отрезвление и просвещение произошло в камере внутренней тюрьмы на Лубянке-2.

Прежде чем ввести в камеру, меня заставили принять душ, где все блестело никелем, кафелем, стерильной чистотой.

После обыска, ареста, а потом такого душа болезни, которые все еще сидели во мне, ушли окончательно. Даже сейчас стыдно себе признаться, что тогда, приняв душ, я почувствовал себя легко и свободно. Физиология победила разум.

Узкий коридор, по которому вели меня в камеру, был устлан мягким, чуть ли не ворсистым ковром. Во всяком случае, шагов на нем не было слышно, да и сопровождающий меня был обут в валенки. Только на поворотах охранник (попка) постукивал тяжелым тюремным ключом по металлической пряжке военного ремня.

Смысл этих звуков-сигналов я узнал позже. Таким способом предупреждалась возможная встреча с другими конвоирами и арестованными. И если все же такая встреча происходила, тогда один из конвоиров поворачивал своего заключенного лицом к стенке и приказывал не оборачиваться.

 

Все сохранялось в строжайшей секретности. В камере, куда меня ввели и закрыли массивную дверь, находилось человек 7-8, по большей части бледных и давно небритых. Меня окружили, говорили шепотом, посматривая на глазок двери.

Расспрашивали, когда арестовали? За что? Что нового на воле? На первый вопрос ответить было легко. На второй не мог, так как на самом деле не только не знал, но даже и не подозревал. На третий, о новостях, лепетал что-то маловразумительное и явно не то, что они хотели узнать.

Затем рядом наводящих вопросов начала выясняться степень моей «виновности» и мера «возмездия».

— Член партии?

— Да.

— В оппозиции был?

— Нет.

— Знакомые оппозиционеры были?

— Да.

В результате было вынесено заключение, что меня здесь долго не задержат, так как внутренняя тюрьма для птиц более высокого полета. А мне предъявят обвинение «за связь» и срок мне дадут от трех до пяти лет.

Меньше, чем через сутки меня на «черном вороне» привезли в Бутырскую тюрьму, камеру 78 на третьем этаже.