ЧТО МЫ ЗНАЛИ И ЧТО УВИДЕЛИ НА КОЛЫМЕ

 

У абсолютного большинства заключенных, прибывших на Колыму, сведения о ней были или весьма смутные, или вовсе никаких. Где-то подспудно теплились какие-то знания, неизвестно из каких источников полученные:

Открыли ее казаки-землепроходцы Дежнев, Семенов и другие «со товарищами». Основная водная артерия края - река Колыма. На ней существуют при населенных пункта: Верхнеколымск, Среднеколымск и Нижнеколымск. Местное население - эвенки, чукчи и еще кто-то. Образ жизни кочевой. Основное занятие - оленеводство, охота, рыболовство

Из рассказов В.Г. Короленко «Сон Макара» и других знаем, что население Крайнего Севера жило бедно, голодно, болело разными болезнями, в т. ч. и венерическими. Одежду носило из оленьих шкур.

Ничего подобного в жизни местного населения мы не увидели ни в первые дни пребывания на колымской земле, ни в течение последующего пребывания в лагерях, ни при «вольной» жизни. Ни я сам, ни мои знакомые никогда не видели настоящей яранги, табунов диких оленей, подлинного уклада жизни местного населения. О строганине из мороженой рыбы, оленьем мясе, нерпичьем сале и других экзотических вещах мы знали только понаслышке, и чаще всего из третьих или десятых рук.

В районе деятельность Дальстроя местного населения не было. Их, наверное, в административном порядке оттеснили куда-то вглубь территории. А то небольшое количество, которое случайно оказывалось близи многочисленного и незнакомого им племени, каким были мы, уходили подальше сами, объясняя это таким образом:

Скучно стапо, народу много, в тайгу уходить надо.

Какую же культуру, прогресс и технику принес с собой Дальстрой МВД СССР¹? Конечно, из всего большого комплекса деятельности этой организации мы, заключенные, не знали и одной сотой. Поэтому могли судить о том, что видели, чувствовали, переживали. Но в этих областях мы знали больше Дальстроя, всего НКВД и самого Сталина со всей приписанной ему мудростью и гениальностью. Это были наша жизнь, смерть и надежда.

К тому времени, когда этап привезли в Магадан, а потом отправили пешком на прииски, Колыма была уже настолько освоенной, что за последующие многие годы и десятилетия жизни там мало что изменилось внешне.

 

конечно. Если не считать самого поселка Магадан, ставшего городом, а потом и областным центром. Да еще десятка других населенных пунктов, где расширились разные вспомогательные производства - авторемонтные мастерские, стекольный завод, промкомбинаты, пищекомбинаты, складское хозяйство, нефтебазы и т. д.

А так большая часть того, что мы увидели в декабре 1937 и январе 1938 года сохранилась потом в своем первозданном виде много, мною лет спустя.

Главная автомобильная дорога - трасса была уже закончена примерно на 800 километров от Магадана до Усть-Неры. По ней доставлялись основные грузы: обмундирование, инструменты, продовольствие, горючее. Почти на всех значительных поселках и приисках было электрическое освещение. Электроэнергию получали от Тасканской электростанции, работавшей на местном угле, добываемом в Эльгене. Поселков Эльген было два. На одном находился Эльген-совхоз, на другом угольные шахты, Эльген-уголь. Добываемый уголь доставлялся по узкоколейном железной дороге примерно на расстояние 50 60 км. Расположена станция была на реке Таскан. Часть приисков и поселков освещалась собственными средствами с помощью нефтяных или бензиновых двигателей и динамо-машин.

К тем приискам и поселкам, что стояли в стороне от основной трассы, проведены уже были отдельные ответвления дороги - от прииска Стан Утиный шла дорога до поселка Спорный. Па некоторые участки или прииски не было никакой дороги, и туда все необходимое доставляли «зимником» на санях дизельными тракторами.

Названия поселков, приисков, ключей, распадков, перевалов почти не имели своей истории. Они возникли в конце двадцатых и начале тридцатых годов, когда сплошные белые пятна Колымы начали приобретать географические понятия. Все это выпало на плечи первооткрывателей Колымы - геолого-разведывательных партий, которыми руководил тогда, говорят, очень талантливый человек, впоследствии член-корреспондент АН, рано умерший¹.

Геологи, работавшие в этих партиях, были вольными, а не заключенными, но натерпелись они тогда не меньше нашего брата. Они и голодали, и тонули в ключах и реках, замерзали и умирали от цинги, и испытали все, что выпадает на долю всех первооткрывателей мира. И, несмотря на трудности, их увлекал этот суровый и неизведанный край. Правда, они доверительного говорили, что они открыли край Джека Лондона, а потом его превратили в край Достоевского. О том, что первооткрывателей увлекал Джек Лондон, можно судить хотя бы по тому, что одно из красивейших горных озер недалеко от поселка Ягодный названо ими его именем.

 

Названия ключам, распадкам и речкам давались часто по каким-то чисто человеческим ассоциациям, по первым впечатлениям, событиям, происшедшим на этом месте. Вот некоторые названия тех мест, где мне пришлось много лет жить и работать (район прииска Стан Утиный и поселок Усть-Утиная).

Названия ключей: Холодный, Поворотный, Красивый, Дарьял, Прощальный, Длинный, Юбилейный, Гай, Три медведя и т. п.

Сама река Утиная названа так в результате того, что геологи увидели на этой реке массу уток, хотя в те времена утки были в каждой реке, озере, луже.

Ключ Прощальный был назван по той причине, что на этом ключе прощались две геолого-разведывательные партии и пошли дальше по разным маршрутам.

Поселок Спорная получил название в следствие того, что там долго спорили, как его назвать. Были названия и неэстетичные, Сопливый, например, или сопка Дунькин пуп. Вокруг названия Дунькин пуп ходили всякие легенды в духе рассказа «Счастье ревущего стана» Брет Гарта.

Но все эти названия пришли много позже, когда в распадках этих ключей приходилось работать на лесозаготовках, а позже в качестве относительно вольного с приставкой «бывший зека», охотился на белых куропаток, глухарей, рябчиков. Но все это был другой период жизни на Колыме и о нем я еще расскажу.

Вдоль трассы, по которой мы двигались этапом, видны были похожие друг на друга сопки, сопки и сопки. Они казались нам такими же безжизненными, как поверхность луны по тогдашним нашим представлениям. На сопках лежал толстый, до полутора метров толщины снег. Лес вдоль трассы уже тогда был вырублен на целые десятки километров. Кое-где, конечно, стояли еще одинокие лиственницы и даже небольшие рощицы. Сопки тоже были не так уж безжизненно-лунными. Они густо покрыты мхом, ягодником, кустарником ольхи и тальника и кустами кедрового стланика, которого зимой не было видно. Стланик, оказывается, научился приспосабливаться к суровым колымским зимам. Он с первым же осенним снегом ложился веером на землю и его в таком виде потом полностью закрывало снегопадами и метелями.

Первым жильем, в котором мы остановились на отдых, был пустующий барак какой-то заброшенной командировки или лесозаготовки. Что представляли собой колымские бараки, в которых жили тогда заключенные в лагерях, а часто и вольнонаемные на поселках?

Это прямоугольные помещения, срубленные из лиственниц, чаще всего неошкуреных, а только с кое-как обрубленными сучьями. Пазы между бревен конопатились мхом, который можно было достать почти в любом месте. Крыши были плоскими, на которых сверху укладывался так же слой мха, а

 

его прикрывали (хотел написать землей, да вспомнил: на Колыме земли не было, а был только грунт) вот этим грунтом из мелкого камня.

Прорубались в стенах такого помещения два-три оконца, в которые вставлялись одинарные рамы и стекла, иногда целые, а чаще всего куски. Никто такие окна не утеплял. Замазка не применялась. При первых же морозах эти окошечки сразу покрывались в начале небольшой пленкой льда, а потом он намерзал все больше и больше. Ничего через такие окна видно не было. Их присутствие в бараке угадывалось только по легкому, морозному пару.

Вдоль стен барака были сплошные нары, но только не из досок (такой роскоши едва хватало двери), а из тонких жердей молодых лиственниц. Посередине барака стояла неизменная колымская печка-бочка. Это обыкновенная 200-литровая бочка из под бензина, солидола, спирта и других горючих и смазочных материалов.

Устройство таких печек-бочек было, как все гениальное, просто. В одном торце бочки прорубалось отверстие для топки, а сверху, ближе ко второму торцу, приваривался небольшой патрубок, на который надевалась труба, и чаше всего не из жести (быстро прогорала),а цельнотянутая, с толстыми стенками, завезенная на Колыму для каких-то других целей. Такая труба выступала иногда над крышей барака на 3-4- метра, была похожа на противотанковое орудие.

В такую печку-бочку можно было сразу положить чуть не полкубометра дров длиной более полуметра. Когда такое сооружение накалялось и становилось малиново-красным, к ней ближе нем на полтора-два метра нельзя было подойти. В сильный мороз труба гудела так, что иногда казалось, что она вот-вот сорвется с крыши и улетит в высокое, пустое и холодное северное небо.

Но это случалось в те счастливые времена, когда было достаточно дров и они были хотя бы относительно сухими. Чаще же всего такие печки-бочки чадили едким дымом сырых лиственниц и были окружены таким плотным кольцом заключенных, что даже небольшое тепло дальше этих людей не распространялось.

С печками-бочками в бараках и палатках на Колыме (а в палатках тоже жили зимой при 50-60-градусных морозах) проходила большая часть зимней жизни.

Первая моя палатка, в которой я прожил зиму на прииске Стан Утиный с 1937 на 1938 год, имела свой номер - 8. В этой палатке мы не раздевались по целому месяцу. Спали возле печки на ногах как лошади в стойлах и умирали, умирали, умирали.

Пока же мы еще не знали, что нас ждет впереди и двигались этапом по колымской трассе в тайгу. Под понятием «тайга» подразумевались не глухие сибирские леса, которые теперь видят с высоты сверхзвуковых самолетом.

 

Тайгой на Колыме назывались глубинные места, за 400-500 километров от Магадана, с приисками, обогатительными фабриками, дорожными командировками, поселками.

Леса в такой тайге как правила не было видно. Его давно выжгли золотоискатели не хуже, чем это делали у Джека Лондона.

Наше пребывание в пешем этапе продолжалось дней 14-15. За это время мы с остановками из-за снежным заносов прошли около двухсот километров.

Во время этапа ночью произошло событие, которое убедило меня в том, что мы не умеем сообща отстаивать свои интересы даже в малом. Ночью в наш барак, где мы спали, зашли несколько человек жулья и начался тихий грабеж. Брали все, что хотели. Молодой и здоровый парень первым проснулся и вступил в словесную перепалку, а затем и в стычку с непрошеными гостями. Проснулись и другие, но делали вид, что ничего не видят и не слышат, хотя у некоторых из них тоже успели отобрать все, что представляло какую-то ценность.

Весь этот ночной инцидент окончился тем, что молодому, здоровому пригрозили, что он получит нож, если дальше будет шебуршать. А пока что он стоял один с плахой, выдернутой из нар, в руке. Висок у него был разбит и кровоточил. Нижняя губа на глазах начала припухать.

Парень, увидев, что он один и никто его в бараке из своих не поддержит примирительно сказал:

— Ладно! Больше не буду. Делайте, что хотите.

Но блатные, видимо, тоже были чем-то недовольны, возможно, поднятым «шухером» или тем, что шмотки не стоили этого. Презрительно бросили все, что успели собрать и, уходя, сказали парню:

— Смотри, фрайер, так долго на Колыме не проживешь!

Когда ночные гости ушли из барака, все бросились к разбросанным вещам, хватая свое, а, может быть, и чужое.

Парень все еще стоял с увесистой палкой на нарах, смотрел на эту картину, и на лице его была не то усмешка, не то гримаса боли. Но никто в эту минуту не заметил и не оценил его поступка.

Только много позже, когда парень (так и не могу вспомнить его имя) лежал на нарах, уставясь глазами в потолок, к нему подошел дневальный-«пахан» - это значит бывший вор, но по возрасту уже не занимавшийся этим ремеслом, но иногда получавший за «бывшие заслуги» что-то из ворованного другими, более молодыми.

Ничего, парень, это пройдет. Только вот мой тебе совет: не береги ты больше не только чужие, но и свои шмотки. Те, что были они »заигранные», а ты еще узнаешь, что это такое.

 

А потом нам дали открытые машины с брезентом во весь кузов и повезли по трассе с таким ветерком, что я до сих пор не могу понять, как мы души в себе сохранили, хотя лучше было бы их и не сохранять. На машинах с остановками и отогреваниями нас довезли до поселка Спорная. Здесь концентрировались запасы продовольствия, горючего, находились автомобильные ремонтные мастерские. В поселке было уже несколько двухэтажных жилых домов, школа, кинотеатр. Мы отогрелись в двух бараках, покормили нас отварной рыбой-горбушей, дали чаю и снова выстроили, чтобы идти пешком через Утинский перевал, а затем по ключу Длинный мы дошли по прииска Стан Утиный.

В лагере, построенном на высокой сопке, наш этап поместили в брезентовой палатке. В этой палатке мы (не все, конечно, а часть) неизвестно каким чудом дожили до весны 1938 года.

Конец 1937 и весь 1938 год были самыми, может быть, трудными годами на Колыме. С ними могло равняться только первое время войны. Осужденным по ст. 58, а также Особым Совещанием все время давали понять и почувствовать, что мы враги народа. На нас натравливали осужденных по другим, так называемым бытовым статьям. Нас сторонились как прокаженных.

Территорию лагеря весной и летом 1938 года начали разделять столбами с дощечками, на которых были надписи «зона врагов народа»или «зона бытовиков». Я сейчас не уверен, что были именно такие надписи, но что столбики с надписями, разделяющими заключенных были, это я помню очень хорошо.

Питание в лагерной столовой подразделялось на несколько категорий -шесть или больше. Нам дали, конечно, самую низшую, с мутной баландой на первое и куском соленой кеты-горбуши на второе и хлеба 400 грамм.

В начале мы еще кое-как держались, дна потом к весне постепенно доходили и становились теми, кого в лагере презрительно называли фитилями.

Весной началась цинга.

Заболел и я, далеко не последним. Опухли ноги, шатались во рту зубы, появились сонливость, апатия, и было удивительно то, что ноги не могли перешагнуть самое небольшое препятствие. Их приходилось в таких случаях брать по очереди руками и поднимать через преграду, если ее нельзя было обойти.

Тогда, в 1938 годы, средство против цинги еще не было найдено и нас лечили рыбьим жиром. Лечили, но не всех. В лагере своей санчасти тогда, кажется, не было и нас, больных, водил ротный на вольный поселок. Главным врачом была тогда Фрида Минеевна. Когда в обратился к ней с жалобой на цингу, показал опухшие нога и страшный свой рот, она спросила, какая статья.

— Пятьдесят восьмая, - ответил я.

 

— Идите. Освобождение дать не могу.

Не получил я тогда не только освобождения, но и рыбьего жира, который для других статей давался целыми банками из-под консервов. Наливали его из металлической бочки, стоявшей тут же у санчасти.

Я не помню сейчас даже лица этой Фриды Минеевны. Не знаю причины ее жестокости по отношению к 58-й статье. Может быть, это был обыкновенный страх за ее собственную судьбу.

Знаю только твердо, что ее имя склоняли во всех падежах с самой отборной лагерной руганью. В ее бытность главным врачом на прииске была самая большая смертность, которую я только помню. В зиму с 1938 на 1939 год в лагере умерло не меньше половины заключенных. Каждую ночь хоронили по семь, восемь или десять человек.

Хоронили под сопкой за вольнонаемным поселком. Могилы, вернее небольшие углубления в мерзлоте, рылись с помощью буров и аммонала. Потом это место захоронения было названо Фридин сад.

Заваливали трупами и старые шурфы и отработанные площадях. Впрочем, похоронная команда тоже ловчила как могла и придерживалась одного из китов, на котором держалась Колыма - мат, блат, и туфта.