ХУСАИН КАДЫР

 

На лесозаготовки прибыло новое пополнение. Привез их лагерный нарядчик Колька Сидоров. Когда остановилась машина у первого из трех бараков лесной командировки, Сидоров выскочил из кабины, заглянул в кузов, бодро крикнул:

— Ну, орлы! Все живы? Слезайте, приехали.

Головы «орлов» зашевелились. Показались лица, закутанные кусками грязной бумазеи наподобие шарфов. Ресницы и брови были густо покрыты изморозью.

Вторую неделю морозы стояли больше пятидесяти ниже нуля. По такой погоде проехать в открытой машине даже двадцать километров не просто.

— Вот, кадры тебе привез, - сказал Колька, здороваясь со мной за руку. Рука, вынутая из рукавицы-краги, была горячей, с длинными пальцами.

Такие пальцы называют музыкальными. Но Колька был всего-навсего вор-карманник, и его пальцы не вызывали возвышенных ассоциаций.

По своей упитанности, манере держаться, экипировке Сидоров был типичный лагерный придурок. Но, к счастью для многих, в том числе и для меня, не худший из них. Он часто бравировал своей грубостью. При начальстве орал как недорезанный. Но когда мог что-нибудь сделать для людей хорошее - делал.

Прибывшие все еще неловко копошились в кузове. Потом, побросав на землю нехитрые арестантские пожитки, начали выбираться сами. Выбирались не лучшим образом. Плохо удерживаясь замерзшими руками за борт кузова, и беспомощно болтая ногами в воздухе, старались найти колесо машины, многие падали на землю рядом с имуществом. Падали как-то бесшумно, наверное, безбольно, поэтому и поднимались молча. Наблюдая всю эту картину, Колька Сидоров сказал:

— Ну вот, я думал, вы - орлы, которые летают, а вы те, что дерьмо глотают.

Здесь он немного смягчил лагерную остроту.

Поднимайтесь, поднимайтесь, да скорее в барак, к теплу, командовал Сидоров. — Мне вас живыми надо сдать. Ну, все. Тринадцать, все шевелятся. Хоть и чертова дюжина, но ничего, - подвел Колька итог, когда за последним закрылась дверь барака.

— Цинготников много? — спросил я.

 

— А черт их знает. Лепила отбирал. Наверное, есть малость. Ничего, отойдут. У тебя здесь все равно, что печенье перебирать.

— Хорошее печенье. В обхват толщиной, да и снегу по пояс.

— Ладно, знаю. Все равно лучше, чем в забое.

И здесь правда была на его стороне. Те же морозы и работа по пояс в снегу, такая же казенная пайка, даже меньше чем в забое, а люди все-таки поправлялись. Здесь не было изнурительных разводов, поверок на морозе, холодных бараков и охраны с винтовками. А даже самый лучший охранник одним своим присутствием давит на психику людей и снижает жизненный тонус. Из барака вышли грузчики, разгрузили и занесли в барак продукты для вновь прибывших и поехали к штабелям грузиться.

— Продукты отпустили правильно, сам смотрел. Крупы и горбуши велел каптеру сверх нормы дать, пусть едят, - заметил Сидоров.

— Да я в этом не сомневаюсь. Каптер лес пока не обижал.

Потом Сидоров начал говорить о главном инженере прииска Пруне.

— Вчера приходил в лагерь. Орал, аж пена на губах пузырями лопалась. Мне, говорит, крепежник вот так нужен, - Колька выразительно дотронулся рукавицей до горла. - Ему недавно орден Ленина дали. За промывку золота в тепляках. Слышал?

— Слышал, - ответил я.

— Вот он теперь и отрабатывает... Но крепежник, черт с ним. А вообще, дело труба, дров нет. Вчера для пекарни, детского сада да столовой только и хватило.

— Так у них дров ведь сколько угодно. Почему же трактора не присылают?

— Стоят они, твои трактора. Искра потерялась, не заводятся. Потом, каких-то запчастей не хватает, я в них не петрю. А те, что есть, ломаются на морозе. А ты говоришь, трактора! Они железные, с них много не спросишь и экономическую контрреволюцию не пришьешь... Ну ладно, пойдем в барак, холодно.

Колька потер красное ухо. На голове у него была кубанка, которую он сдвигал то на одно ухо, то на другое.

В бараке, как во всех бараках на лесозаготовках, было жарко, но прибывшие все рано жались к печке. Только один почему-то стоял в стороне.

— Настоящий афганец, - сказал Колька, - Хусаин Кадыр. По-русски - ни бельмеса. Ничего не понимает.

Услышав свое имя и фамилию, представитель Афганистана улыбнулся.

— Иди, иди к печке, грейся, - сказал Сидоров и для убедительности показал рукой, - туда.

Хусаин кивнул головой, но с места не сдвинулся, остался там, где стоял.

 

— Зачем же ты мне его привез, раз ничего не понимает? Еще под дерево попадет.

— Не попадет. В шахте не задавило, и здесь живой останется. Он работящий и смышленый, только дошел. Все эти восточные да кавказцы всякие мрут как мухи, колымских морозов не выдерживают.

— Их все плохо выдерживают.

— Не говори. Вон чукчи, им хоть бы что.

— Так это ж чукчи. Для них здесь дом родной.

Сидоров подал мне список прибывших, но никого по фамилии я проверять не стал. Вряд ли он ошибся. А ошибся, потом поправит. Было видно только одно; по статьям и сроку - все были тяжеловесы: КРТД, КРД, 58-1а -срок круглый - десять лет. Только двое имели срок по пять лет, а формулировки - ПШ и КРА. Мы ушли с Сидоровым в мой десятницкий угол и сели у стола.

— Чай пить будешь? — спросил я, зная, что нет ничего лучше крепкого чая после большого мороза. Но Колька ехал недолго, в кабине и не замерз, поэтому от чая отказался.

— Нет, надоел. Спирту бы под морозец выпил. Только ты ведь фрайер и спирта у тебя не найдешь. А, может быть, есть? - со слабой надеждой спросил он.

— Нет, Николай, я действительно фрайер, да еще чистой воды.

— Я так и знал. Удивляюсь, как с такими данными ты еще в люди вышел?

— Не говори.

— Слушай, - сказал Сидоров тоном человека, в голову которого пришла гениальная идея, - ты бы вывел своим работягам в этом месяце процентов но сто пятьдесят, тогда бы мы спирт законно выписали А? На сопках леса хватит. Помозгуй оседлать одного из трех китов Колымы - туфту.

— Не могу, Николай. Кто поверит, что твои орлы такую норму выполнят? За это меня как миленького в забой. Ты же сам и отправишь, заставят.

— Это факт, — сказал Сидоров, - не самому же мне туда идти.

— Ну ладно, черт с тобой. Только смотри, когда проиграюсь - выручай. У нас знаешь, какие законы?

— Почему так думаешь? - шмыгнув носом, спросил Колька.

— В чоле масло есть.

Сидоров был польщен высокой оценкой его способностей.

Не выполняющих нормы держали в забое, пока не выполнят, но чем чаше их так держали, тем больше они не выполняли. Увеличивалась смертность. Из райотдела приезжал уполномоченный. Выстроили на линейку весь лагерь, долго собаку ждали, замерзли. Потом прийти человек шесть начальства всякого, и среди них - кум. В черном полушубке, небольшого роста, вы-

 

шел вперед и ногу выставил, как парубок в деревне, потом сказал с металлом в голосе:

— Так вот, заключенные, разговор с вами будет коротким. Не будете ра ботать, будем расстреливать. Поняли? У меня все. Распускайте.

И ушел назад в поселок, наверное, спирт допивать.

— Только ты смотри, меньше об этом думай. А говорить совсем ничего не надо.

Я только и нашелся, что сказать «Ну...» да развел руками. Помолчали.

— В общем, держись в лесу, поменьше показывайся в поселке. Может быть, потом и легче будет. Пишут, под Москвой немца погнали. Ничего не понимаю, такая война, и еще сами друг друга доводим.

В барак вошли грузчики и водитель.

— Двенадцать кубометров, - сказал грузчик.

— Врешь, столько не войдет в машину.

— Так это ж дрова.

— Как дрова? Вы что, турки, русского языка не знаете? — разозлился я. — Сколько раз твердил: на машины только крепежник грузить.

— Понимаем. Только водитель сказал: грузить дрова.

Сидоров смотрел на меня и улыбался:

— Что, попался? Боишься главного? Забоем пахнет. Пиши, пиши в своей фактуре крепежник, остальное я беру на себя. Не замерзать же, пока твои тракторы починят.

Да, в такое время трудно не выполнять приказы, но и с Сидоровым ссориться нельзя. Я махнул рукой, выписал крепежник, только объем уменьшил для большего правдоподобия. Да и слово у Сидорова, кажется, было твердо.

— Смотри только, никого из «орлов» назад не присылай, не приму. У меня и так доходяг хватает, - твердо сказал Сидоров, небрежно засовывая фактуру в рукавицу.

Когда ушла машина, вновь прибывшие вдруг сразу как-то ожили, заговорили. До этого молчали и с тревогой посматривали в ту сторону, где мы с Сидоровым сидели у стола. О чем мы там говорили, они не слышали, но на всякий случай боялись. Боялись, вдруг кого-нибудь отправят назад, в лагерь. А там опять шахты, забои, утренние разводы и вечерние поверки. А ночью холодные бараки. Да и угрозы уполномоченного помнили, конечно, хорошо. О лесе они уже что-то слышали. Верили, что здесь лучше.

II.

 

Прошло, наверное, месяца два, последнее пополнение из тридцати человек окрепло, поздоровело, и, как всегда, пустилось в воспоминания о своем

 

прошлом. В конфиденциальных разговорах пытались разобраться в том, что творилось. Времени для этого хватало, материалов для анализа было больше, чем достаточно. Северное небо над тайгой было холодным, бледно-голубым, с далекими и меньшими против привычного звездами. По нескольку pas в месяц на небе появлялись сполохи северного сияния. Непередаваемо красивое зрелище. Природу этого уникального явления Севера объяснили по-разному. Иногда просто как гром на небе - колесницей Ильи-Пророка, иногда строго научно и непонятно.

Прибавились у меня и партнеры по шахматам. В общем, началась хоть и трудная, но относительно спокойная жизнь лесорубов. Вновь прибывающих людей я всегда по одному человеку посылал в старые, физически окрепшие звенья и это, как мне казалось, оправдывало себя. Вот только с Хусаином Кадыром я тогда поступил не лучшим образом.

Когда советовался со старыми лесорубами, куда его прикрепить, кто-то сказал:« к татарам».

Среди разноплеменных лесорубов были, действительно, и татары. У них было свое звено. Работали они дружно, в бараке жили немного особняком, в самом дальнем углу.

— Конечно, - поддержал кто-то эту идею, аргументируя тем, что нерусский нерусского скорее поймет.

Я послушался, но мирного сосуществования не получилось.

Я в этом убедился сразу, как только пришел посмотреть работу бригад и звеньев в первый рабочий день. Вообще я редко проверял, как работают люди. Норму выполняли все, хотя она была и нелегкой. Сама норма в чистом виде на одну пилу была почти не выполнима, но «законодатель» предусмотрел (не мог не предусмотреть) поправочные коэффициенты: на редколесье, толщину снежного покрова, протаптывание дорог для машин и многое другое. Пользоваться всем этим надо было, конечно, с понятием, как чеховский злоумышленник - не все гайки отвинчивать.

Это понимали и рабочие, трудились с полной отдачей сил. Были звенья здоровых ребят, которые при прочих равных условиях, основательно перевыполняли норму. Но это уже для лишнего заработка, дополнительного табака и всяких других благ.

Подходя в звену татар, я услышал отборную матерщину на чистом татарским языке и самое удивительное было в том, что я ее хорошо понимал.

Мне кажется, что матерщина на всех языках мира имеет самые сочные и легко запоминающиеся слова. Мой дядя в Первую мировую войну, попал в плен к венграм. Не знаю, насколько хорошо он знал венгерский язык, но ругался он мастерски, звонко, сочно и, главное - при женщинах и детях.

 

А когда он мне потом одному (тогда уже взрослому парню) переводил эту ругань на русский язык, это был такой набор слов, что наше «в бабушку и бога душу мать» - просто детский лепет. Возможно, дядя делал вольный, авторизированный перевод, не знаю.

— Что тут у вас случилось? - спросил я.

— Он совсем доходяга, - сказал звеньевой татар по-русски. - Бревна видишь какие? А он, - татарин махнул рукой, - ничего не может поднять. Не надо его нам.

Бревна, действительно, были толстые и глубоко лежали в снегу. Место для штабеля татары выбрали неудачно, а уложить в этот штабель решили по формуле «сила есть, ума не надо». Хусаин Кадыр стоял в стороне и виновато смотрел то на меня, то на звеньевого.

— Такие бревна и лагерный староста не поднимет, хотя он здоровее вас всех. Давайте утаптывать снег, подкладывайте покота.

Рабочие, конечно, знали, как это делается, но, видимо, решили все сделать, как говорят жулики, «на хапок». Я начал вместе с ними выполнять нехитрую операцию с применением рычага первого ряда. Афганец старался из всей мочи. Казалось, что он многое понимает без слов. Когда уложили последнее бревно в штабель, все основательно согрелись.

Похлопали рукавицами, сняли их с рук и полезли в карманы за куревом. Табак хорошо успокаивает, в данном случае он еще был и трубкой мира. Хусаин Кадыр не курил. Он стоял довольный, смотрел на меня улыбаясь, потом покачал головой, выразительно сказал:

— Политика.

Где он слышал это слово, почему запомнил раньше других и какой ход мыслей вкладывал в него - сказать трудно. Только оно тогда было очень емким.

Лица татар тоже подобрели и они, наверное, готовы уже были смириться с тем, что афганец попал в их звено, но я все-таки на второй день освободил Хусаина из-под «татарского ига» и перевел в звено коренных русаков.

Помнится, я пытался даже провести воспитательную работу с новым для Хусаина звеном, и говорил им примерно такие прочувственные слова:

— Вы уж, ребята, постарайтесь учить афганца русскому языку. Вы знаете, как трудно, когда ничего не понимаешь, что вокруг тебя говорят. Потом мы социалистическая страна, должны быть примером для прогнившего капитализма.

Для большей убедительности своих доводов я хотел даже сослаться на Владимира Галактионовича Короленко, его рассказ «Без языка», но потом передумал.

 

— Да это мы научим, - многозначительно сказал звеньевой со смешной фамилией Лепетуха. - В тайге много слов знать не надо, мы чаще одними матерными обходимся.

В общем, судя по всему, меня поняли правильно, и я был спокоен.

К концу зимы Хусаин Кадыр уже порядочно понимал и говорил по-русски общеупотребительные и вполне цензурные слова. Когда он приехал, лицо у него было худое, обмороженное и трудно было определить его возраст. Теперь, поправившись, он выглядел совсем молодо, не старше двадцати двух лет. Так ему было и на самом деле. Черты лица оказались тонкими, походка, как у всех горцев, размеренная. Фигура, выражаясь языком Лепетухи, аккуратная. В изучении чужого языка Хусаин Кадыр мог бы преуспеть много больше, природные данные были хорошими, но мешала стеснительность, которая уже тогда редко встречалась.

Его интересовало все, а спрашивать стеснялся. Бывало, стоит в сторонке и слушает, как говорят между собой разные люди в бараке. Иногда, после какого-нибудь трудного слова, он шевели губами, как бы повторяя про себя.

— Ну как, Хусаин, понимаешь? - вдруг кто-нибудь спрашивал его, за метив, что тот стоит и смотрит в рот говорившим.

— Да, да, очень ынтыресно, - отвечал он.

— Ну давай, давай, учись. У нас все бесплатно. Это тебе не капиталистический Афганистан.

Хусаин Кадыр улыбался.

В лагере у нас не принято было расспрашивать, кто за что сидит. Все были, как когда-то говорили в русской деревне, одного года призыва. Обстоятельства схожи. Конечные результаты - почти одинаковы. Если близкие люди рассказывали друг другу какие-нибудь подробности своего ареста, объявления приговора Особого совещания и этапа, то относились к этому скорее с юмором. Переживать все надоело, поправить что-нибудь было невозможно и, хотя в тайге, все-таки на что-то надеялись.

В один из вечеров я поздно сидел в своем углу за грубо сколоченным столом, закрывая очередные наряды на заготовку дров и сопоставлял дебет с кредитом. Лампа, заправленная бензином, без стекла, время от времени разгоралась так, что того и гляди взорвется. Приходилось убавлять фитиль и сыпать вокруг горилки дополнительную порцию соли. Почему соль делала огонь лампы более спокойным и ровным, я и сейчас не знаю, но только так делали все, когда жгли в лампах бензин вместо керосина.

Пользуясь вынужденным перерывом, я немного отдыхал. Иногда выходил на улицу, чтобы успокоить режущую боль в глазах. То, что болели глаза, был виноват не один бензин. В бараке стоял густой запах сушившихся портянок, валенок, рукавиц, которые гроздьями висели вокруг печки на про-

 

волоке. Были и другие запахи. Все они смешались, и ни один из них в чистом виде выделить было нельзя. Иногда ночью дневальный терял чувство меры и загружал дровами печку из бочки так, что она становилась малинового цвета и, казалось, рвалась выскочить из барака.

Выйдя на улицу, можно было услышать, как среди таежной тишины удивительно громко гудела труба. Стальная, цельнотянутая, с муфтой на конце, труба эта над плоской крышей барака напоминала ствол дальнобойного орудия. Мне, в прошлом немного военному человеку, легко было представить, как, может быть, именно в этот час, там, где уже был полный день, стреляли беглым огнем тысячи орудий и стволы их были такими же горячими, как наша труба.

Первыми от нестерпимого жара просыпались те рабочие, что спали ближе к печке. Они вскакивали молча и, ни секунды не раздумывая, торопливо семенили к двери, где, сунув ноги в опорки от валенок, выходили на улицу. Опорки стояли у порога, как гоголевские сапоги. А если опорки уже были заняты, то по малой нужде выскакивали босиком. Но самое удивительное, что от таких походов на улицу в одном белье никто даже не простужался.

Помнится, объясняли мы это тогда мудростью нашего организма, что он оберегает нас в трудных условиях, не дает упасть. Много позже я усомнился в правильности тогдашних наших суждения. Купаются же «моржи» зимой в проруби, ходят босиком по снегу и с ними тоже ничего не случается. Видно, здесь действует какой-то другой закон.

— Ты чего не спишь? спросил я Хусаина, пока соль успокаивала пламя в лампе.

— Не хочется, - ответил он и улыбнулся.

— Ну как, привык уже в лесу?

— Да, очень привык. Днем работай. Вечером барака. Хорошо, тепло. Обед и ужин хватает. А лагерь у-у-у, - протянул Хусаин, мотая головой, - плохо. Голодно.

— А тебя за что посадили? - спросил я вопреки неписаному правилу.

— Начальник сказал - шпионаж.

— Ну, это начальник сказал, а на самом деле ты кто такой?

— Пастух, - убежденно сказал Хусаин. - Жениться хотел.

— Вот те и на, - подумалось мне.

— Ну и что же?

— Афганистан трудно жениться. Для это надо много, много барашек иметь. Я слышал, что русскую девушку можешь сделать женой так, бесплатно.

— Ты пришел к нам, чтобы жениться? - задал я, наверное, не очень умный вопрос.

— Нет. Я тогда пришел с барашками близко к границе и просто смотрел. Туда, Россия... Русский солдат увидел, кричит: «Пастух? Иди сюда!» Я не

 

знал русский язык, но он махал рукой и я пошел. Когда был совсем близко, он на меня так, - Хусаин движением рук показал, как пограничник поднял на его винтовку, - Потом солдат говорил: «Пошел, пошел» и привел меня русский застава. Начальник говорил афгански. Все спрашивал, я отвечал, он писал и хлопал здесь, плечо и говорил: «Хорошо, хорошо, молодец». Потом дал такой ручки как у тебя, показал на бумаге - пиши здесь свою фамилию. Я сказал - нет. Начальник поднял брови, перестал улыбаться, спросил: «почему?» - не умею, неграмотный. Начальник опять начал улыбнулся: «Тогда сделай так», -Хусаин показал в воздухе три креста пальцем.

— Я сделал, только плохо получился. Никогда не писал. И скоро поехал, ехал, ехал, очень далеко ехал. В Магадане совсем зима была. Холодно. Потом лагере спросили, сколько лет. Я не знал, сказал я так, - и Хусаин пожал плечами.

— Как не знаешь, черт нерусский. Запомни: десять, - Хусаин растопырил все пальцы рук. - Шпионаж.

Рассказывая все это, Хусаин смотрел на меня наивными глазами, как бы спрашивая: почему шпионаж? Почему десять лет? За что лагерь?

Мне подумалось: «А может быть, на самом деле под видом пастуха он хотел шпионить на нашей границе. Есть же настоящие шпионы, как воры, разбойники, убийцы». Но тут же другой голос бурно запротестовал: «Побойся ты бога. Стыдись. Значит, сам не виноват и возмущаешься, что не верят, а другие, может быть...» И этот другой голос сказал Хусаину, как старшие говорят младшим:

— Ничего, Хусаин. Все как-нибудь обойдется. Работай, береги руки, ноги, лицо. Не обмораживайся, здесь очень плохо болеть. Заболеешь, и положат в больницу, а куда потом попадешь - неизвестно. Цинга прошла?

— Да, да, - сказал Хусаин. - Немного синие пятна остались. Вода стланика горькая - фу. Но хорошо, да?

Против цинги помогал отвар из веток стланика, но этот целебный напиток был горький и противный. Пили его без всякого желания, а чаще всего старались не пить.

— Очень хорошо, обязательно пей. А сейчас иди спать.

Хусаин немного помялся, улыбнулся и сказал:

— Хорошо. А ты?

— Я еще немного поработаю. Завтра надо на Сатис ехать.

— Понимаю, понимаю, и Хусаин медленно ушел.

Вскоре он лег, но, судя по всему, уснул не сразу. После рассказанного мне ему, наверное, вспомнилось очень и очень многое. Афганистан для меня только географическое понятие. Для Хусаина родина, горы, реки, пастбища. Там была своя тоска и своя любовь. «За девочка много, много барашек надо».

 

В конце мая на прииске Стан Утиный началась массовая промывка песков. Все тот же Колька Сидоров приехал на машине теперь уже брать у меня рабочих на основное производство. И не тринадцать, как привез в тот раз, а целых тридцать. Лесная командировка сразу уменьшилась наполовину. Хусаин Кадыр тоже попал в список. Старые кадры я отправлять не мог. Мне кажется, Хусаин это понимал, и все-таки смотрел на меня невыносимо тоскливыми глазами.

— Слушай, Николай! - сказал я Сидорову, когда мы остались одни и пока рабочие неторопливо собирали свои пожитки. - А ты не мог бы взять двадцать девять?

— А кто тебе нужен? - ответил Сидоров вопросом на вопрос.

— Хусаина хочу оставить.

Да, его следовало бы пожалеть, хотя он у тебя здорово поправился. Ладно, я попробую там закрутить голову. Но если ничего не выйдет, пришлю с водителем записку и ты привози его или кого другого.

Голову Сидоров кому надо, видимо, закрутил, никакой записки не прислал и Хусаин Кадыр остался в лесу. Потом случилось так, что судьба Хусаина Кадыра от меня уже не могла зависеть.

В июне меня освободили. Это считалось досрочное освобождение, хотя к этому времени уже год пересиживал. Срок у меня заканчивался через три дня после начала войны, а с первого дня войны освобождение из лагеря прекратили - «до особого распоряжения».

Освободившись, я уехал на другой поселок за сто с лишним километров. Закончилась война, на Колыме уже много освободили людей, но выезд на «материк» почему-то не разрешали. Опять появилось таинственное «до особого распоряжения».

Хусаина Кадыра все это время я не видел, а меня все-таки интересовала его судьба. Беспокоила его незащищенность в условиях, где с трудом выживали и более приспособленные люди.