О СМЕРТИ

 

О том, что человек обязательно умрет, было известно всегда, и здесь ничего нового нет. Но мало кто из нас думает об этом до поры до времени. Здесь природа мудро решила не давать раньше срока засыхать нам на корню. Однако приходит пора, когда чисто риторический вопрос превращается в неотвратимую действительность.

Ближе всех почувствуют и переживут смерть домашние. Будут и слезы, и горе, настоящее и видимое, будет, наверное, (да простят это мне родные и близкие) некоторое облегчение, потому как мы на старости лет становимся трудными в жизни и домашнем обиходе.

А далее все пойдет так, как это случилось с нами и до нас: поплачут, погорюют, а там потихоньку забудут. Не думаю, чтобы совсем и навсегда.

Я же вот помню до сих пор мать свою, которая умерла рано, до срока, в 1920 году, когда ей было не больше тридцати лет, и отца своего, который, как говорят, погиб во время бомбежки немецкими самолетами стада коров, которых он помогал перегонять куда-то в глубокий тыл. Было ему в то время 61-62 года. Где и когда это случилось, никто не знает.

Вообще, удивительна судьба русского человека - он живет, помня свою родословную не дальше деда, а умрет, так о нем и сказать нечего. Для умершего мы часто даже хороших слов жалели. Боимся, вдруг их не останется для живых. Думаю, что будут помнить и меня со всем тем, что у меня было и хорошего и плохого.

Мой возраст давно перешагнул среднестатистический, до которого доживают мужчины нашего века. И каждый новый год, месяц, даже день за пределами этого среднего возраста уже дается с трудом. Чаще и чаще болит сердце, шумит в голове, чувствуешь, как неуверенно стоишь на ногах. Уже не знаешь, проснешься следующим утром, или нет. Говорят, во сне умирать легко. Думаю, что это неправда. Я однажды уже умирал. Было страшно больно. Я очень кричал, но голоса моего не было слышно. Проснулся так, точно Теркин вырвался с того света.

И все-таки надо считать удивительным то обстоятельство, что я дожил до 73 лет. Еще более сорока лет тому назад я мог умереть не менее трех раз.

Один раз, когда на Колыме, на ключе «Красивый», по мне стреляли несколько раз вохровцы, а я бежал под сопку не по прямой линии, а извилисто, как учили когда-то на военной службе. И делал это сознательно, а не инстинктивно.

 

Второй раз это было в том же 1938 году. Меня вместе с другими (всего 4 человека) из прииска Стан Утиный повезли в поселок Оротукан, где в это время находилось Южное горно-промышленное управление Дальстроя. Это было время усиленной борьбы с экономической контрреволюцией. Как потом выяснилось, в Оротукан тогда привезли более ста человек из разных приисков. По какому признаку это делалось, не буду судить. Скорее всего, по лотерейному, или в силу «неуправляемости». Нужно было кого-то расстрелять для устрашения других, и расстреляли под шум работающих тракторов, которые заглушали выстрелы. Меня тогда не расстреляли случайно. В ночь, накануне расстрела 93 или 97 человек, меня и бывшего летчика Сергея Теплякова вызвали в райотдел. Следователь довольно подробно расспрашивал каждого в отдельности, кто мы и что мы. Потом что-то человеческое промелькнуло в его лице, и он куда-то позвонил.

— Пошлите старосту в райотдел, - сказал он в телефонную трубку, а нам с Тепляковым велел ждать в коридоре.

Через некоторое время пришел староста из Оротуканского лагеря, постучавшись, вошел в кабинет уполномоченного, а, выйдя, сказал нам, махнув рукой, как животным:

— Пошли!

В лагере нас поместили в каком-то бараке на свободное место на нарах.

Утром, на поверке, был зачитан приказ о том, что «за экономическую контрреволюцию, невыполнение норм выработки и умышленную порчу кайл, лопат и тачек расстреляны» и шел длинный список имен и фамилий, в том числе и двое (из четверых) с нашего прииска Стан Утиный. Одного из них я помню до сих пор, фамилия его была Борщов¹. Только после этого мы оба с Тепляковым поняли, что жизнь и смерть у нас в ту ночь были пятьдесят на пятьдесят. Но мы этого не знали и испугались уже задним числом. Хотя в тех условиях, что мы тогда находились на Колыме, смерть часто искали, как лучшее средство избавиться от мучительной жизни. Некоторые при этом повторяли:

— Лучше конец с ужасом, чем ужас без конца.

В третий раз я должен был умереть поздней осенью 1941 года. С начала войны режим в лагере усилился до предела. Было такое впечатление, что именно мы виноваты в том, что фашистская Германия была снабжена нашим продовольствием и сырьем для первых месяцев успешной войны. Слово «фашист» (на некоторое время запрещенное) начало применяться пополам со

 

сложной колымской матерной руганью, направленной исключительно в адрес: «врагов народа». Началось увеличение сроков тем, у кого они кончались и расстрелы по разным поводам тех, у кого были особенно «тяжелые» статьи.

25 июня 1941 года у меня кончался срок пребывания в исправительно-трудовых лагерях, установленный мне Особым Совещанием, 5 лет. Но 22 июня, как известно, началась война. Сталин, такой великий и мудрый, сразу же лишился способности говорить и мыслить. Зато НКВД сразу же приостановил освобождение «до особого распоряжения» и усилил внутренний режим.

Всего три дня решали мою судьбу, жить или не жить. И я, доведенный до отчаяния тем, что творилось вокруг меня и лишенный всякой надежды на ближайшее будущее, решил не жить.

Осенней ночью, усталый, голодный, в рубище, которое уже не грело тело, я зашел в деревянную будку, где насосы качали воду на бутару, в которой промывались золотоносные пески. В будке по случайности никого не было. Я бросил в сторону рукавицы и схватился руками за обнаженную медь рубильника. Все мое тело и, главным образом, голову, затрясло с такой силой, что, казалось, ничего живого там не осталось. Но в это время та же сила отбросила меня в сторону, и я потерял сознание.

Свет, как мне потом рассказывали, везде погас, и насос перестал работать. Забегали бригадиры, десятники, вохра. Меня, живого, только с обожженными руками, сразу же обвинили в экономической диверсии и сволокли в холодный «кандей» - карцер, а дальше все должно было решиться своим чередом.

И все-таки, вопреки всему, я остался жив.

Не убило меня электричество, не замерз в карцере, не расстреляли меня потом, как это можно было ожидать в 99 случаях их 100. Какие здесь действовали силы и законы, я не знаю.

Конечно, неизбежный конец наступит. Хочется только одного: чтобы это не было страшно для близких и окружающих, не очень больно для себя, и без потери хотя бы частицы здравого ума и человеческого облика.

Судьба Варлама Тихоновича Шаламова, человека одного со мной возраста, мучает меня по ночам. Он пережил то же (больше или меньше) что и я, и в тех же самых местах, сумел потом достичь много большего, чем это удалось мне - написал несколько сборников стихов (философски умных, хотя временами до жесткости обнаженных). Его рассказы опубликованы за границей, говорят, произвели там большое впечатление. Пришла слава, можно сказать - мировое признание. Л сам создатель всего этого находится в доме для престарелых и инвалидов в пределах Москвы, возле метро Планерная Он в беспомощном состоянии. Слепой, глухой, почти лишенный речи, с нарушением координации движений. Заканчивает свое существование растительной, животной жизнью. Здесь, видимо, сказываются все контузии, которые он по-

 

лучил от жизни. А контузии и от войны и от жизни проявляются потом в самых разных формах. И хотя существует мнение: кто трудно жил, тот легко умирает - да, видно, не всегда сбывается.

Вот какие печальные мысли приходят, когда ты стал стар и тяжелой становится наша жизнь. Вместе с тем продолжает существовать и неистребимая жажда жизни. О чем-то еще мечтается, строятся планы, ожидаются лучшие времена. И, слава богу, если хотя бы малая толика из этого сбудется.

Когда-то мой хороший знакомый в лагере сказал, показывая пальцем на небо: «Там мы еще успеем побывать».

Я по образу жизни и общественному воспитанию атеист, но иногда жалею, что у большей части человечества отнята вера в будущую загробную жизнь. С этой верой люди честнее жили и легче умирали. Конечно, среди них тоже были всякие, но в большинстве своем были чище и лучше. Одно желание просить прощения у близких стоило многих придуманных кодексов жизни.

Может и мое доморощенное рассуждение о смерти есть одна из форм как-то очиститься перед своей собственной совестью, прежде чем прекратится дыхание.

У каждого возраста рассуждения и поступки, отходящие от нормы, расцениваются по-разному:

У стариков - выживают из ума,

У молодых - не набрались ума.

Ну что ж, пусть будет так.