СВЕРДЛОВСКАЯ

 

Подноготную этой тюрьмы я не знаю. Был слух, что в пятьдесят шестом году пошлепали в ней камеру малолеток. Прибыли мы к ужину. Камера — сила! Деревянный пол. Одноэтажные сплошные нары человек на пятнадцать, если честно распределять.

Поужинали кашей овсяной. И вот вечерняя проверка. Обычно проверку делают два надзирателя: один сдает, другой принимает. Здесь третий — майор. Рост средний. Если описывать морду, я бы сказал так: „Не зная этого человека, хочется дать ему в морду."

Вошли. Пересчитали. Первым от окна тюремного стоял Миша Рубцов — ивановский паренек. К нему обратился майор:

— Сейчас принесут ведро, швабру... Помоете пол в камере...

— Майор, я не стану этого делать,— сказал Миша.

— Пятнадцать суток карцера! — рыкнул иноземец.

А вторым стоял Юра Верещагин. Майор к Юре. А Юра сказал:

— Майор, в самолете своем я протер бы не только пол, но я устал, хочу спать.

— В изоляторе выспишься. Пятнадцать суток.

Третьим стоял я. Ну что ему сказать? Подбирать слова нет надобности. Я согласился помыть пол, если майор самолично будет отжимать тряпку. Майор взревел:

— Собраться с вещами!!!

Впервые я увидел такие стены изолятора. С цементом битое стекло. Пол цементный, отшлифованный обитателями. Переночевали мы. Часов в десять утра надзиратель открыл камеру и велел следовать за ним. А ночевали мы в тюремном белье и в халатах. Наше все отобрали. Выдает нам свою одежду и велит переодеваться. На этап (а мы шли транзитом, в крытую). Почти рысцой забегает с бумагой в руке майор. Подписано постановление начальником тюрьмы.

— По пятнадцать суток!

Надзиратель сказал, что мы идем по спецнаряду во Владимирскую тюрьму. В это время в коридоре изолятора послышался стук. Обыкновенный стук в дверь камеры, даже без напряжения стучал кто-то. Это надо видеть. Майор крутнулся и выкрикнул:

 

— Надзиратель! Неси рубашку!

— А в чем дело, товарищ майор?

— Ты что, не слышишь, дверь выламывают?!

Как будто это было вчера... Ни малейшего страха у меня в тот час... Даже хотелось, чтоб майор полез в драку. Я бы задавил его, до того он был противен, мерзок.

— Ну и сволочь же ты, майор... — Я сказал ему на редкость спокойно. Я, видимо, решил умереть в тот раз.

Думаю, майору это передалось. Он струсил, обмяк. Ни слова не сказал майор... Так и остался стоять с бумажкой в руке, когда нас увел надзиратель.