- 105 -

ТУБДИСПАНСЕР

 

Два часа постучали колеса столыпинского вагона — и я в больнице. Там, откуда меня привезли, раз в год просматривают рентгеном каждого заключенного... и, естественно, каждый день шмонают руки надзирателей. Где-то внутри у меня обнаружили очаги. Какое-то затемнение. Ничего подобного у меня быть не должно!.. Я всегда видел людей такими, какие они есть!.. Никакого затемнения... Зона больницы — как большой поселок. Газоны. Клумбы. А деревьев — не сосчитать. Для меня это вроде отпуска. Ведут меня два надзирателя по территории больницы... Зэки таращат на меня глаза: я, как столб верстовой, полосатый. А им это в диковинку... Да слышать-то все слышали, что нас самых-самых переодели и причислили... Привели. Большой барак, отгорожен от общака плотным забором. Да ладно, я привык к изоляции. А возле барака, как гигантский зеленый фонтан, ароматная липа. В цвету. Ну где я еще мог видеть такое!.. Окружили меня больные... Вопросы. Кто освободился... Кто умер. Кому срок добавили. Свои разговоры. Если кто не знал меня, то обязательно слышал. Десятками лет топчемся на земле обетованной — туземцы. Ванька Белан сбегал за барак: там у него в траве растут несколько кустов клубники. Я впервые увидел эту ягоду. Да и откуда: слаще селедки ничего не ел. И все же мою радость измяли. Пришел начальник режима и велел меня под замок закрыть. А главное, к открытой форме, где воздух кишит палочками Коха. Ужас. Я взбесился. Влетел в кабинет начальника отделения

 

- 106 -

и очень много нашумел... Я потом заметил, что врачиха стройная, обаятельная... и главное, редкий человек в медицине. Она вышла вместе со мной во двор и сказала начальнику режима, что, пока я не пройду обследование, к открытой форме сажать не разрешит. А фельдшеру-литовцу, тоже зэку, сказала:

— Казимир, поставьте под липой кровать. Дайте два одеяла. Ночи могут быть прохладными...

— Ляля Табитовна, — возмутился начальник режима, — да нельзя этого человека оставлять так! Завтра мы его не найдем!

— А на вышках у вас охрана спит по ночам? Стерегите. Я врач.

Боже мой! Какое действие производит доброе отношение... Многие годы видишь только волчьи глаза... и вдруг нормальное лицо! Я всю ночь писал стихи... Все, что есть хорошего в человеке, пробудилось и взломало лед... Какая тихая и настойчивая боль родилась во мне. Это та Боль, которая всю жизнь говорит:

— Человек, как бы плохо тебе не было, не делай другим плохого. Люди все в своем начале прекрасны. Жалей людей... Не суди строго.

Казика, фельдшера, я знал несколько лет. Прочитал ему одно стихотворение свое о Л яле Табитовне, а он выхватил листок и убежал в корпус. Стыдуха. Как неловко. Ведь он прочитал ей... Правда, там все строго было написано, но все равно, показывать нельзя. Последние две строфы вот как выглядят:

...Может и есть, где-то — накипь,

Но не заметна, как штрих...

Все для врача одинаковы:

Нет ни чужих, ни своих.

Годы промчатся... Отсветятся...

Много я встречу людей...

Но только Вы ясным месяцем

Будете в жизни моей.

Прошло две недели. Слава Богу, туберкулеза у меня не нашли. Ляля Табитовна решила меня задержать. Надо проверить желудок. Оказалась язва. А язву лечат только больничным пайком.

Четыреста граммов белого хлеба, тридцать граммов сливочного масла и кружка молока. Сила. Вечером, уходя домой, Ляля вызвала меня и сообщила, что выписала. Завтра на этап. Дольше двадцати одного дня держать нельзя.

Была сильная гроза. Проводил я Лялю Табитовну глазами и написал стихотворение:

Вот и вечер. В открытые окна,

Как птенец из гнезда выпал свет.

 

- 107 -

У пустынной тропы липа мокнет...

Мокнет вами оставленный след.

 

Берегитесь... Промочите ноги...

Дождь шумит... Мчится ночь, как река...

Вот и все.

Завтра снова в дорогу.

И опять облака... Облака...

Больше я никогда не видел Лялю Табитовну, но до сих пор она, как ясный месяц, светит мне...

1964 — Барашево

1991 —Петербург