ГОРЕМЫКА

Этого человека в больничной палате как будто и не было. Лежит или сидит на койке — все молча. Вопросов не задает. В спор не вступает. Так, смотрит, слушает. И я порой скользну взглядом по нему и отменяю знакомство. Лет пятидесяти на вид, худой. Видно сразу, что тянет лямку давно и молча. Я любил поговорить со свеженькими, кто с воли недавно. Мы и звать-то не знали как его. Врач при обходе обращалась ко всем по фамилии. Не помню, то ли Перов? То ли Перышкин? Я приезжал в больницу каждый год, на проверку. На две недели. Смотрели язву желудка и подозревали туберкулез. Этот барак был только для «тубиков».

Этот Перов-Перышкин лежал в левом углу от входа. И все бы так и осталось... и не вспомнил бы я этого больного никогда, но при обходе врач Ляля Табитовна спросила у него:

— На что жалуетесь?

— Доктор, все время плакать хочется...

Да таким голосом... голосом тихим и чистым сказал, что у меня перехватило дыхание. Ляля Табитовна несколько секунд постояла и вышла из палаты. А он укрылся с головой и притих. Я был от него через койку и легко заметил, как вздрагивали его плечи. Я точно знаю, что я его хорошо понял. Нельзя у таких людей выспрашивать, кто он и откуда? За что сидит? и т.п. Слишком уж много боли скопилось в душе у него... Нельзя шевелить прошлое таких людей. Рассказу не будет конца, если он почует, что ему сочувствуют... сопереживают. Я ему без всяких вступительных слов сказал:

— Вы очень близки к Богу. Попробуйте бумагу сделать своим другом. Пишите, изливайте душу в любой форме.

— Новый срок намотают... У меня шесть лет уж осталось...

— Я подумал: «Значит, отсидел девятнадцать...»

Для меня он не представлял интереса. Я сам был переполнен... Мой Друг — бумага. Разгружался.