НАТЯНУТАЯ СТРУНА

 

У одних людей страх пропадает, у других возникает, а струна втягивается у тех и у этих. И все эти люди находятся в одном месте. Только в разных условиях. Я пробовал ответить сам себе на вопрос: «Если свободный выбор, то что бы ты взял себе: душу, юлную страха, или ту, из которой страх ушел?»

Была весна. Такой солнечной, такой ласковой весны еще не было на земле. Я хорошо понимал: чем дальше от нас прячут Небо, тем ласковей оно смотрит на нас. Взять хотя бы меня... На что я мог надеяться? Только на побег. Фактически, можно бежать отовсюду, но ждешь места ненадежней. На автомат себя бросить никогда не поздно. Это я держал про запас. Нам разрешали читать газеты, в камере было радио. Порой песню услышишь такую, что прикроешь голову фуфайкой, чтоб не видели сокамерники. Хотя каждый понял бы... с каждым происходит такое. Больше всех и лучше всего знал нас голод. Каждый месяц ставили нас на весы. Если потянул меньше пятидесяти кило — получи больничный паек. Чаще всех мы попадали в этот разряд дохляков с эстонцем Уно Русмяо. От нечего делать иной раз дурачились:

— Уно, скажи ног всей камере... только честно. Нам с гобой дали больничные пайки. Можно подумать, что я такой же дохляк, как и ты. Признайся, что в твоем скелете больше костей. Уно не

 

обижался. Улыбнется болезненно и что-нибудь остроумно скажет. Про себя я считал, что у Русмяо лицо мертвеца. Он мне тоже не говорил о моем лице. Еще зимой, сразу после нового года, я выходил на работу с новым стихотворением. Листок держал в левом кулаке. А шмон делали и на выходе из камеры. Надзиратель заметил бумажку и сумел схватить за одну сторону. Конечно, он отнял бы. Бумажка-то была трубочкой свернута, трудно ей разорваться. А оттолкнуть надзирателя нужна сила. Уцепил я зубами надзирателя за руку, он дернулся, но половина осталась у меня. Все начальные строчки там, хвостики у меня. По этим хвостикам я восстановил стихотворение. Прибегал ко мне на работу, просил хоть прочитать — видимо, начальство послало.

— Вот, смотри,— говорил надзиратель,— я же русский: Слушайте русские...

Слушайте брат и...

Слушайте, слушайте...

Слушайте, люди всех стран...

Ну и прочитал я ему полностью, чтоб отвязался. Вроде бы пачку чая он мне дал, уговаривая прочитать. Засвербило, значит. Шмон-то делать мне смысла нет. Мы народ такой — учитываем все. За слабость свою или за несправедливое отношение к людям я часто себя наказывал: «Все, скотина... лишаю тебя завтрака». А ребятам говорил:

— Видимо, приболел. Съешьте кто-нибудь.

Конечно, Шаламов или Марченко подумали бы обо мне, про себя:

— Идиот какой-то.

А это отношение к пище помогает бороться с голодом. И голова становится ясной, и воля тверже.

Короче, была весна. Возле пошивочной мастерской, метрах в пяти, возле бочки, врытой в землю, были скамейки. Курилка наша. Я курил возле бочки. Трое сидели на завалинке у мастерской. В сторонке от них, уронив голову на колени, сидел Вася Черепанов. Наверное, обдумывал будущий побег. Подошел ко мне заместитель начальника лагеря, майор Манько.

— Курите?

— Да, курю.

Те трое встали и ушли в мастерскую... От греха подальше. Майор подумал и подошел к Черепанову:

— Почему не работаете?.. Я к вам обращаюсь... Встаньте! Вася поднял голову и спокойно сказал:

— Майор, у тебя наверняка есть семья. Не думаю, что ты

 

хочешь оставить их сиротами.

Ни единого слова больше. Мне показалось, что и машинки в мастерской перестали шуметь, и ветерок засмотрелся на эту пару. Один в полосатой робе, другой подтянутый, стройный... А сапоги! Сколько блеска... А походка у майора какая была, когда он шел к проходной рабочей зоны. Я подумал: «Если бы в свое время этого майора увидел Сталин, то велел бы только за один вид его арестовать, как царского офицера».

По общим понятиям, Васю Черепанова не наказали, но сам Вася считал себя крепко наказанным. Его перестали пускать на работу. Паек общий, но за двойными дверями безопасней. Страх поселился в душах начальства с тех дней, когда студент Суслов, бросая себя на высоковольтные провода, сказал: «Я бы мог размозжить кому-нибудь из вас голову, но бандитом назовете...»

А наказали, за оскорбление начальника, одного латыша, латыш взял да и повесился. А сколько смелых и спокойных высказываний... Миша Некрасов начальнику снабжения сказал при всех: «Капитан, я вижу, вас распирает от жиру. Зайдите ко мне в кузницу. Я пару обручей на вас надену». Это в годы Хрущева. Правда, на этом спецу были собраны со всего Союза. Поднажми чуть-чуть, Москва... Ну, самую малую натяжку дай еще. И струна лопнула бы. Одни бы вешались, другие, прежде чем умереть... Вроде бы, чтоб не так скучно было, прихватывали с собой начальников своих. Таких я много знал. Да и сам частенько подумывал... но СЛАВА БОГУ: находился выход. А если случилось бы выбирать, какую душу иметь мне, я бы согласился сидеть в том каземате, чем быть начальником.