СЛАВА БОГУ!

 

А я чувствовал, что ты весь день молился...

Русаков (заключенный).

 

Двадцать третий год проползал в моем сознании зеленой гусеницей. Двадцать три года тюрем и лагерей. Оставалось еще семь лет. Но время подавало надежду. У кого был четвертак, суд мог снизить до пятнадцати лет. Таким сделала потолок наказания Москва. Даже подельникам Берии пересматривали дела. Только никого из зэков не пускали в зал суда. Сперва смотрит дело лагерная комиссия, потом республиканская, и если «исправился», передают в суд. Девять раз мне отказали. Истрепали душу мою потрепанную. И вот я прошел Две комиссии. Жду военного трибунала (военный меня судил на Колыме.) Начальник отряда Скрябышев сказал мне:

— Хотите, чтобы вас освободили, наденьте повязку и один раз пройдитесь по зоне.

— А как же я буду на воле работать? Рука-то отсохнет у меня... И отрядный пообещал подставить мне ножку.

 

Шестого сентября приехал мой трибунал. Один из заключенных сказал мне, что видел сон к моей свободе. Я понял, что он меня подбадривал. Судья и прокурор — полковники. Два сержанта заседатели. Мозг был возбужден до предела. Душа ломала крылья. Сыпались перья. Я пылал. Судья был маленький ростом и жесткий. Вопросы задавал дерзко, убийственно. Не оставлял никакой надежды. Все, что написано в деле, считается правдой. До обеда освободили только одного. Над лагерем прошла сильная гроза, и в окнах так возликовало солнце, что я боялся потерять сознание. Ну никак не мог себя успокоить. Около пяти часов вечера назвали мою фамилию. Я сел на скамью подсудимых. Встал начальник отряда и стал говорить. Он обязан был говорить обо мне только положительно. Правда, заслуг и орденов у меня не было, но, во всяком случае, на протяжении пяти-шести лет никаких нарушений.

С сердцем моим творилось что-то невероятное. Меня могла понять только смертельно раненная птица. Я не слышал, что говорил отрядный.

— Боже праведный! Всю жизнь помогал мне... Помоги и сегодня. Смягчи сердце Скрябышева! Пусть он не поливает меня грязью. Я еще не любил. Сорок лет прожил на Земле и Твое Небо видел только через решетку. Вдохни в сердце судьи и прокурора Доброту хоть на эти кричащие минуты! Пусть они увидят во мне человека. Да хоть умереть-то не в тюрьме дали бы...

Я видел, как у Скрябышева открывался рот... Видел, как его серые губы змеились, и я попробовал прислушаться:

— ...нарушений нет, но он противится всяким полезным мероприятиям. Редко ходит на собрания. Отказался вступить в секцию общественного порядка... Дружит с антисоветчиком Синявским...

— Какого же черта вы ходатайствуете о снижении срока и даете в письменном виде положительную характеристику!.. — резко оборвал судья речь Скрябышева... и чуть помягче спросил у меня:

— Почему так много у вас лагерных судимостей?

— Да я и сам, когда начинаю просматривать свою жизнь, удивляюсь.

Я всегда чувствовал себя заряженным ружьем и говорил иногда: «Осторожно, заряжено...» Но мне всегда отвечали, что они не таких видали. Хотя пустяков нет в жизни, но я заводился. Ужас как не люблю, когда меня окружают со сжатыми кулаками. Моментально на моих руках вырастают когти. Я и в школе любил драться после уроков.

Я всегда боялся потерять веру в Человека окончательно. Не дай Бог не видеть мне хороших людей! Пред вами мое личное дело. Это почти вся моя жизнь в ваших руках. Там должны быть всякие

 

пометки и постановления. Я не отрицаю свои преступления. Они очевидны. Но посмотрите, там нет подлости. За себя любил я заступаться, любил сдачи дать, но пощады никогда не просил.

И в последнем слове, на Колыме, я рассказал, что привело меня на скамью подсудимых... я показал, что творилось в лагерях. Ну кто за меня заступится, если я не стану уворачиваться от пинков? Я знал, что меня приговорят к расстрелу, но просил не за себя, а за тех, кого вынуждали сопротивляться.

Сегодня приходят сюда за такое же преступление со сроком пятнадцать лет. Я не говорю, что им мало дали... Я говорю, что у меня слишком много этого материала. Я ждал этой минуты... От вас зависит, быть мне завтра на свободе или не быть. Весь день я молю Бога: «Смягчи, Господи, сердце начальника отряда... Вдохни Доброту в сердце судьи и прокурора!»

— А вы что... в Бога верите?

— Маленько я верил всегда, а в прошлом году узнал точно, что Господь всегда есть.

И суд ушел на совещание. Мужики за моей спиной говорили, что меня освободят. Этому помог сам Скрябышев. Он рассердил судью. Настроил против себя. Вот если бы хвалил усердно, то суд мог бы еще на год отложить дело.

Минут через семь судьи вышли из совещательной комнаты. Судья был непроницаем. Один из сержантов очень приветливо смотрел на меня. Судья не стал читать решение суда, а просто сказал:

— Срок наказания сократить до отсиженного...

В зале несколько человек захлопали. Прокурор велел мне подойти и расписаться. Мой язык пошутил:

— Можно, два раза распишусь?

От поздравлений горела рука. Пришли с работы ребята. Все уже знали. Андрей Синявский прибежал первым, прямо с вахты. Оставил ему валенки с галошами... Это самое важное из вещей в лагере. Нога теплая — значит, здоров. Перед отбоем отнес в кочегарку сомнительные бумаги и до утра думал... Никогда в жизни я не видел себя таким растерянным. Как же я буду там жить?