- 135 -

ТАЙНА ЖИЗНИ

 

...Когда открывается центр в макушке головы, он (Шри Ауробиндо. — Г.Т.) входит в божественное солнечное сознание.

Сатпрем. Шри Ауробиндо.

Удивительное существо — человек!

 

- 136 -

Я любуюсь дивным устройством человека и не вижу предела своему восхищению.

И до боли дикой обидно, что не все это видят. Я бы сказал, даже очень немногие видят, как устроен человек. Я пытаюсь показать человека. Сумею или нет это сделать — не знаю, но уверен, что я обязан.

Кто думает, что он знает что-нибудь,

тот ничего еще не знает так,

как должно знать,

но кто любит Бога,

тому дано звание от Него...

I. Кор. 8,2,3.

 

Я знаю, что имел в виду апостол Павел, говоря эти слова... И расскажу все, что мне открылось. В чувственном мире мы живем недолго, и потому я пойду напрямик, через маленькое предисловие кустарник. Ложь, клевета, воровство, насилие - это темные занавески, которыми занавешивается человек от радости жизни, от настоящей красоты мира. А убийство это самая плотная штора. И когда человек зашторен, ему ничего не стоит пойти самому и взять с собой других на самое дикое преступление, а потом исторически оправдать: «Великое завоевание...», «Революция...»

У Экзюпери в «Маленьком принце» говорит цветок: «У людей нет корня... Они все ходят, чего-то ищут...» Я соглашусь, если цветок имел в виду не всех людей, а лишь тех, кто захламлен и зашторен, кто думает, что за счастьем надо куда-то идти, искать.

Самое удивительное Счастье находится внутри нас. В чем нуждается человек - все это он содержит. И смысл жизни терпеливо таится, ждет под слоем пыли внешних знаний. Я не боюсь сказать, что философия это золотая паутина. Наш мир так устроен, что нет нужды в переделке. Где 6 ни тронул, где б ни потер - золото.

Простую обыденность в руки

Иной раз возьмешь и слегка,

Не то чтоб, а просто от скуки

Потрешь рукавом пиджака,

 

И, собственным чувствам не веря,

Лишь строя догадки душой,

Вбегаешь к друзьям и от двери:

«Смотрите-ка, что я нашел!»

 

- 137 -

Я не сразу узнал об этом. Познакомлю с маленьким пространством своей жизни. В лагерях и тюрьмах я находился 23 года. Все что было — было! Мог бы рассказать о режиме любой тюрьмы, от Москвы в сторону Востока, но теперь нет необходимости. Человек сам себе строит тюрьму, не зная этого. И можно быть свободным, находясь в застенках любого государства. За свою жизнь я повидал всякого, но рассказать об этом не удавалось. Не дают слова. Бывало, так стукнешься, что темно в голове, а падая, думаешь: «Что же это было?»

Я имел в виду всегда жизнь и мир... но очень редко терял сознание. Даже обидно: сколько боли не чувствовал бы! Я писал всю жизнь стихи. Надо же разгружаться... А бумага — самая надежная пристань. Напишешь, что произошло, и легче станет...

Опять избили... Больно же, скоты!

А бьют не по-людски... Все сапогами.

Ну как вас, люди, превратить в цветы,

Чтоб можно было любоваться вами?

Да если бы человек видел, что он пинает! Тот, кто бил, бутылку со спиртом не пнет... А человека... Да ладно, за злодейство бы... А то ведь скажешь правду, и понеслось-поехало. Пусть не такую, как теперь, но я всегда видел красоту... Даже избитый и голодный. А лагерных художников беспокоил в зоне сколько раз? Вбегая в барак, кричишь: «Скорей на улицу!» Выбегали и не художники, зная, что я шуметь зря не стану. Какие ночи! Какие закаты бывали над землей! Я и сейчас поговорил бы с. удовольствием об этом, но важнее всего То, что находится за красотой... То, что светится через красоту. А раньше-то я смотрел на все через стекло запотевшее, через стекло зимнее. Я хорошо помню, когда думал, что Свобода находится за забором. Пройду через колючку — и я на воле. А на людей смотрел, однако, по-своему. У меня была своя психология, было собственное отношение к режиму тюрем и лагерей. Я подметил общественный психоз всех направлений. Взять, например, отношение желудка к столовой. В одном из Мордовских лагерей, возле столовой, в любую погоду сидела кошка. Я находил время, чтобы понаблюдать за нею. Ну до того проникнешься, бывало, в ее жизнь, что хочется заговорить с кошкой. Уж так она лапочки свои подворачивает, шерсткой вниз, чтоб снег не очень таял... Запорошит ее снегом... Стряхнет... А прохожих заключенных чувствует... Кто увидит кошку такую, тот поймет. Я поселил ее в стихотворение свое. Пусть живет.

 

- 138 -

Мороз и снег. Мороз и снег.

Забор из реек, дверь столовой...

За человеком человек.

Гуськом, гуськом... И все не ново.

 

Идут туда. Назад бегут.

Сугроб лицом примерз к окошку.

А возле двери, на снегу,

Нет дня, чтоб не сидела кошка.

 

— Сегодня каша?

— Нет, уха.

На черной кошке белый иней.

Она, как нищенка, тиха...

И не напрасно, кто-то кинет.

 

Попробуй кошке «Брысь» сказать...

Пройти попробуй боком, краем,

Когда она в твои глаза

Глаза такие поднимает.

 

Бывалый мимо не пройдет.

При виде этой кошки вздрогнет.

И черный год, забытый год

Заглянет в нынешние окна.

Если мясинка не попалась в баланде, намочишь крошку хлеба. А пожадничаешь, пройдешь мимо, сделаешь вид, что не заметил зверька голодного, слышишь, как начинает исчезать уют души. Тихонько стыдишь себя: «Подлец... Кошкин паек сожрал. Сытости знать не будешь вовек». И в самом деле, будто не обедал. И если заговоришь с кем, то и в глаза не смотришь. Нехорошо на душе весь день. Но всегда находились и такие, кто после ужина оставался в столовой, чтоб урвать добавки... Нет, они не чувствовали красоту мира... и умирали раньше тех, кто не выжидал лишнего куска.

До красоты ль небес уставшему коню,

Когда под ношей он изнемогает.

Геворг Эмин

 

- 139 -

Теперь о беглецах и охране лагеря. Идущий в побег взвешивает все. Я, например, около месяца изучаю поведение часового. А когда пересекаю запретку, стараюсь мыслить любимую песню. Моя любимая — «Песня Сольвейг». И ни в коем случае не думать о часовом. В эту минуту жизнь поставлена на карту. Воображение — как натянутая тетива, а лихорадочная мысль — как стрела.

Мысль достает часового... и часовой, если и освещение хорошее, начинает тревожиться. Он не знает причины тревоги... Думал-то о матери своей или о девушке. (О чем же мальчику еще думать?) Но есть и были такие, стоят выпивши, и думают Бог знает о чем. У таких пройдешь.

Ну а выстрел, как правило, в цель... а потом уж в небо. (Говорили, что можно доказать, первая или вторая пуля продырявила голову или грудь ЧЕЛОВЕКА.)

Я не мог утверждать, что передача мысли на расстоянии существует, тем более на таком, но на всякий случай имел в виду. Осторожность не помешает. Я любил Бегать. Меня тянула мнимая свобода не сытостью... Я один знаю об этом. И обязан сказать... Может быть, это самое и приближало меня к тому Сокровищу?! Если в двух словах, то я мечтал о том... о самом-самом... Дали бы мне одиночную камеру и пусть пожизненное заключение... Только посадили бы ко мне из женской камеры такую же узницу, которая не имеет представления, как и я, о человеке другого пола, который может шелестеть о Добре своего существования, о Любви ко всему, только бы не мешали. Солнце одинаково для злых и добрых. Солнышко уходит, Вселенная открывается для всех. В своем ясном воображении я понимал женщину как покрытую снегом Землю. Мужчина должен быть солнцем, чтобы растопить снег, прогнать мутные ручьи и все семена пробудить! Пусть цветами и самыми благородными плодами воскреснет!.. Я не встречал мужчин, которые не обнимались бы с женщиной. Среди этих мужчин встречал таких, кто соглашался со мной... подтверждал меня... Девушка — это чистый лист бумаги... Надо быть Поэтом с большой буквы, чтобы написать стихотворение... Девушка — это лужайка, на которой я должен построить дворец. Над моими взглядами не смели смеяться мои друзья, но никто не мешал им считать меня ребенком. А я и теперь ребенок. Так я жил... Так я жил и не замечал, что прорастаю в Невидимый Мир. Я догадывался, что человек не только музыкальный орган, на котором играет Тайна, но большее... Всегда хотелось крикнуть: «Остановитесь, люди! Подумайте! Туда ли вы идете?!»

 

- 140 -

А кто услышит этот крик? Тем более в тюрьме... Люди заняты другим делом. Я отчетливо вижу это.

Знаю, каждый добрый человек в душе своей сам перед собой — как и я. Для меня самый добрый и хороший тот, кто не делает плохого другому человеку... кто не обижает животных, птиц. Жена Ленина всю жизнь говорила, что детей надо любить и уважать... Но об этом даже воробушки знают...

Шел 1957 год. День был теплый и солнечный. 24 июля. Наш лагерь находился на возвышенном месте. Сколько хватало глаз, как зеленое море, несколько ниже меня волновалась сибирская тайга. До захода солнца оставалось часа полтора. Я сидел на срубе колодца и любовался миром. Вспомнил из «Фауста» стихи: «Оно садится там, скрывается вдали и пробуждает жизнь иного края... О дайте крылья мне, чтоб улететь с Земли и вслед ему лететь, в пути не уставая».

Мысленно я заглянул за горизонт, туда, где кончается тайга, где после звездной ночи пробуждаются города и села, где нет вышек и заборов с колючей проволокой...

И вдруг в моей голове, в области затылка, мягко хрупнуло... не хрустнуло, а хрупнуло. Когда включаю радио, пальцы рук ощущают похожее. И вот как-то, чем-то я увидел себя так: где находится головной мозг, образовалось что-то похожее на овраг, заполненный небом, и такого же воздушного цвета раздвоенность тела до копчика, шириной с позвоночник. И в это время я увидел равномерно отрывающиеся от солнца радужные круги. Они последовательно уходили в пространство и таяли. Можно смело подумать, что солнце пульсировало. Это происходило несколько секунд, и я вновь увидел окружающий меня мир глазами. Все было так, как было. Я вроде не очень испугался, но когда встал и глянул на солнце глазами, ко мне пошли не радужные, а бесформенные цвета огня, только не такие плотные, охапки солнечного света. Я отвернулся и пошел к лагерной бане, где стояли мне близко знакомые люди. Я перебил их разговор и стал рассказывать, что я только что испытал. По их лицам я понял, что они на меня смотрят со страхом. Они сказали, что мои глаза имеют цвет матового стекла. Пигмент глаз совершенно исчез. Подошли еще несколько человек. Поговорили. Один из ребят, врач, сказал, чтоб я пошел в барак, лег на нары и успокоился.

Рядом, с правой стороны, шел поэт Гена Черепов. Он хромал на одну ногу (не помню, где-то пулей или штыком его ранили). Его хромота меня стала раздражать. Хотелось сказать, чтоб он перестал хромать. Но только наши глаза встретились, в ушах возникла легкая

 

- 141 -

глухота, как будто вода попала, и я услышал всей головой своей удары наших сердец. Они бились в унисон, как одно.

Наше общее сердце стремительно набирало толчки, и когда от страшной частоты мой Геннадий упал на колени, я, оторвавшись глазами и схватившись руками за сердце, согнулся, сказал: «Спасибо, сердце выдержало».

Ребята проводили меня до нар. А когда укрылся с головой, то на одеяле увидел два светлых пятна формы глаз. Изнутри шел свет. Очень неприятно — какая-то жуть. Я лежал и думал, но глаза открывать боялся.

На другой день разговору было много, но мне не хотелось, чтоб подобное повторилось. Думаю, что при таком состоянии необходим регулятор, в смысле знания того, что это? И обязательно должно быть присутствие воли. И потом у меня было подобное, но не в такой мере вокруг меня сгущалось пространство, не в такой степени работал мой центр микроантенн.

Я писал в журнал «Знание — сила», завелась переписка с лабораторией биофизики зрения. Научный сотрудник Смирнов говорил, что объяснять сейчас подобное рано... надо собирать факты.

А спустя год переписку мне запретили во Владимирском политизоляторе.

Чаще стали приходить интересные люди с воли. И с питанием в лагерях улучшилось. Те, кто думал о хлебе, вдруг заговорили о книгах, о закатах и восходах, о жизни и смерти. Зашевелилась мысль. Пришло в себя чувство.

Меня не покидала ни днем ни ночью дума. Как это: человек только родился, едва успел сделать один не совсем уверенный шаг, и этот шаг сделать по направлению к смерти? И с каждым шагом расстояние сокращается. Мне Смерть сказала: — Тебя я жду. Я Ей ответил: — Давно иду.

И чтоб ни делал человек — контакт со Смертью ощутим. Влево пойдешь — не уйдешь. Вправо свернешь — все равно тропа к Смерти. И я ухитрился приблизить Смерть. Меня приговорили к двум расстрелам. Приговор окончательный. Обжалованию не подлежит. 215 колымских дней и ночей. За всю историю тюрем и лагерей я не слышал, чтоб так долго ждал человек исполнения приговора или замены. Контакт очень ощутим со Смертью. Малейший шорох, шаги или голоса на коридоре, а думы: за мной. Ко мне. Когда не по

 

- 142 -

приговору, то Она и мимо пройти может. Мало ли таких, к кому Ей надо поторопиться, а здесь прямой путь, освещенный прожектором и лампочками... А какая работа происходит в человеке, особенно если шаги ночью, да в сапогах. Импульсы, как зарницы в небе, вскидываются в душе, обжигают сознание, переполняют грудь гудящей болью.

Я потом стал соображать, что смертная камера 215 суток углубляла меня, зачищала мои ощущения для контакта с Невидимым Миром. «Чем боль сильней, тем ближе к Богу». Что слово «смерть» это всего лишь затычка, которой заткнут проход в другую жизнь. Вообще-то, надо бы толково написать о приговоренном к смерти... написать исчерпывающе. А кто об этом расскажет и где? Вон сколько толпится возле издателя писателей и стихотворцев, и все улыбаются, и все они свои или почти свои.

Я не знаю, возможно, и насильственная смерть не является смертью? Возможно, это срочное переселение на другой этаж? Только в более срочном порядке?

День скомкан. Кто-то в небо

Пустыми глазами глядит.

А в сердце шевелится пепел.

И грудь, и плечо болит.

 

Посмотришь из окна: как вилы

Деревья из снега торчат.

На вышках, что кресты на могилах,

Всю ночь часовые стоят.

 

А он, к стене посеревшей, потной,

Прижавшись костлявым плечом,

От форточки пар струи холодной

Хватает измученным ртом.

 

Не ранняя смерть его тревожит

И не гробовая тишина,

А то, что будет с другим прохожим

Вернувшись, шептаться весна.

 

Когда уведут, внизу, в подвале,

Он глянет пред самым концом

В глаза главнейшему убивале

И встанет к стене лицом.

 

- 143 -

Ужас как не хочется быть убитым. Я думаю, в любом возрасте это страшно. Даже если человек знает наверняка, что Смерть — это выдумка очень преступной личности и он сейчас уйдет в другой мир, совершенно незнакомый,— страшно. Об этом знают неплохо те, кто приводит приговор в исполнение. Я говорю тому, для кого смерть — это конец.

Тебе легко... Ты думаешь — умрешь.

И это все. На смерти ставишь точку!

Но смерть придумали... Я знаю точно,

Что нет ее! Смерть — это ложь.

Если бы в школе, когда я учился, был бы хоть один самый Главный урок о мире и жизни на Земле, если бы на этом Главном уроке рассказывали о Человеке, каков он есть на самом деле:

Славлю Тебя, что я дивно устроен...

Дивны дела Твои... и душа моя

Вполне сознает это...

Псалом 138, 14

По приходе домой я бы сказал: «Мама, ты утром сказала, что я дрянь такая, неумытая... А учителка говорит, что я дивно устроен...»

Но мать моя темнее осенней ночи. Вся забота — как ребенка накормить. Красоту мира и смысл жизни заштукатурили Емельяны Ярославские, Демьяны Бедные и всякие сладкие и горькие людишки. А нам что... мы и рады были пошалить. Выпотрошить себя и ничего не оставить для жизни. Да вместо мозга тампон в голове. Можно ли добрые дела творить с тампоном в голове?

Это произошло в ночь с 23 на 24 октября и повторилось в ночь с 24 на 25 октября в 1967 году.

Я проснулся в полночь. Никогда в моей жизни не было такого свежего и спокойного пробуждения. Над выходом из барака тикали часы. Заключенные спали. Одни храпели, другие говорили, третьи стонали во сне. Судьбы у всех трудные и мрачные. В часы вдохновения четко и ясно работает воображение, даже немного торопливо, надо же подобрать точное слово, надо вынести увиденное в мир физический и разместить на бумаге, а в этот раз удивительно спокойное и глубокое сознание, ясность мысли. Вся жизнь, сколько ее

 

- 144 -

помню, встала предо мной, будто говоря: «Вот я у тебя какая...» Весь мой жизненный путь с оврагами и кустарниками, с заборами и вышками... И ни малейшей обиды в сердце. Даже немного неловко оттого, что так тихо на душе и ясно, свободно.

Первое ощущение, которое отвлекло меня от размышлений, было такое: от затылка до центра лба возникло что-то похожее на стержень, вокруг которого сосредоточилась уверенность, непонятная властность... И вдруг вся жизнь поднялась из тела в голову чуть выше бровей. Слышно стало, как поскрипывали мышцы глаз, а глаза закатились под лоб, в страхе наблюдая, что происходит. Несколько мгновений было дано на осознание того, что произошло, и полный выход в сумеречное пространство. Последнее ощущение тела — макушка головы. Себя не вижу, но в страхе осознаю себя и свое движение. Повторяю без звука: «Господи! Господи! Господи!» — и тут же думаю: как же сообщить людям об этом чуде, что смерти нет? И знаю, что все они вот здесь, рядом, но всякие отношения невозможны! Господи! И вдруг макушка, ощущение себя по брови... Несколько секунд — и спуск в тело. Полностью заполнил собой свой дорогой дом, теперь уж какой-то скафандр, находящийся в атмосфере Земли. И конечно, самые настоящие людские слезы тихой и самой глубокой радости, Счастья...

Потом, перечитывая Евангелие, нахожу у апостола Павла:

Знаю человека во Христе,

Который назад тому 14 лет,-

В теле ли — не знаю, Бог знает, -

Восхищен был до третьего Неба.

Ап. Павел, 2-ое послание коринфянам, глава 12, стих 2

Этим человеком был Павел. Он же сказал:

Страшно впасть в руки Бога живого.

А Исайя задолго до Христа говорил:

Кто поверит слышанному от нас?

На другую ночь все повторилось. Я понял это как подтверждение, хотя и не было в том нужды, так как и первая ночь не имела сомнений. За всю свою жизнь я ничего не знал очевидней и реальней, чем выход из тела.

 

- 145 -

Интересно сказал Жуковский о мертвом лице Пушкина:

Долго стоял я над ним один, смотря со вниманием

мертвому прямо в глаза, были закрыты глаза,

было лицо его мне так знакомо, и было заметно,

что выражалось на нем,— в жизни такого

мы не видели на этом лице. Не горел вдохновения пламень

на нем, не сиял острый ум,

нет! Но какою-то мыслью, глубокой, высокою мыслью

было объято оно: мнилося мне, что ему

в этот миг предстояло как будто какое виденье,

что-то сбывалось над ним, и спросить мне хотелось:

ЧТО ВИДИШЬ?

Жуковский проникся своей внимательной душой в то, что зафиксировало лицо Пушкина в момент выхода души из тела. В этой удивительно точной зарисовке лица Пушкина я отчетливо вижу, что произошло с ним. Я и раньше читал это стихотворение Жуковского и думал над ним. Но как узнаешь, не зная?

А Истина еще открылась мне с 23 на 24 ноября 1967 года. Повторилось с 24 на 25 ноября 1367 года.

Мордовия, п/я 385/11-2

Свежее и спокойное пробуждение. Полное осознание всей своей жизни. Можно подумать, что освежился живой водой. В памяти воскресло даже то, что забылось

И вдруг со всех сторон, похоже, подключился к пространству. И тело, начиная от кожи, стало исчезать, растворяться. Сознание в страхе пошло вовнутрь. Последнее ощущение позвоночника и головного мозга. Я проявился в сумеречном пространстве и услышал, будто на выходе из тела это запрограммировано: ИСТИНА. Отчетливо, ясно, но как понятие, без звука.

Ни холода, ни тепла. Чем-то вижу пространство, но себя посмотреть не догадался. Будто до этого момента я всю жизнь находился в мутной воде. И страх пропал, будто домой пришел. Вот оно, что значит — преставился. Это продолжалось недолго. Из глубины пространства возникло движение, приблизилось и я возник в теле своем изнутри и быстро собой заполнил все тело. Опять барак. Заключенные. Ходики над выходом из барака. Так обильно никогда не катились из глаз моих тихие и крупные слезы.

 

- 146 -

Стали понятны слова:

Когда Ты посетил меня ночью,

переплавил меня...

(Псалом 16,3)

Вот я расплавлю их и испытаю...

(Иеремия, гл. 9, ст. 7)

Царство Небесное внутрь вас есть...

(И. Христос)

И мир Тебя не познал, а Я познал Тебя...

(Иоан, гл. 8, ст. 25)

В Нем жертвователи растворяются, словно соль...

(Майтра упанишада, 6, ч.35)

Это — знание и освобождение... все остальное в мире — узы...

(Упанишады)

Очень интересно стало читать не понятные до этого книги. Зрахмабинду упанишад говорит:

Коровы бывают разного цвета, молоко же у всех белое.

Высшее знание подобно молоку.

Мне стало ясно, что от вымысла на Земле, что от Истины.

В тысячелетиях сугробы слов, но я вижу, как золотую россыпь, СЛОВА, идущие от ИСТИНЫ. С полной уверенностью из груды монет всех времен и народов я узнаю пять копеек (пятачок), который бросаю в метро.

Знающие ИСТИНУ не станут спорить.

И хочется мне сказать, что вся красота видимого мира — это одежда Бога.

И опять нахожу у апостола Павла:

Знаю человека, — только не знаю,-

в теле или вне тела, Бог знает, -

который был восхищен в Рай и слышал

неизреченные слова,

которые человеку пересказать нельзя.

Ап. Павел

2-е послание коринфянам

гл. 12, ст. 3-4.

Л.Н.Толстому довелось однажды, когда он ехал через Арзамас, пить кумыс, только наш Лев до того перепугался, что приказал среди ночи запрягать — и дай Бог ноги.

Потом попытался рассказать в «Записках сумасшедшего», но рассказал только о том, как он испугался. А понял все же, что

 

- 147 -

была дверь на тот свет.

Давалось то, что всю жизнь искал Лев Николаевич.

Очень досадно, что наши соотечественники слишком постарались за такой короткий срок, и так мастерски, заштукатурить такой глубокий, такой удивительный и полный живого смысла мир. И ко всему сумели внушить, что они гениальные мастера, чтоб на них молились.

Я бы сказал: «из Голубого Дворца переселили в подвал».

Сами не вошли и входящим воспрепятствовали.

(Лука 11, 52)

Что может сказать непроклюнувшийся цыпленок

о мире вне яйца? О мире за скорлупой?

Вера — это и есть та самая курочка,

которая согревает, высиживает.

Смерть — это уход из тела в другое измерение.

Познавший себя знает это.