* * *

Есть прокаженные слова.

О них идет худая слава.

Они — позор. Они — отрава.

О них не умолчит молва.

В них преступлений длинный свиток.

В них скорбь народа разлита.

В них запах крови, корчи пыток.

В них хруст костей и свист кнута.

«Тюрьма». «Расстрел». «Отнять права».

«Сослать». «Повесить». «Заточенье».

«Пожизненное заключенье».

Есть прокаженные слова!

 

Будь проклят тот захватчик власти,

Тот коронованный злодей,

Кто не заботится о счастье,

О благоденствии людей,

Кого нисколько не тревожит

Ни гибель преданных солдат,

Ни то, что без вины, быть может,

По тюрьмам узники сидят,

Ни то, что тягостно живется

В краю постылом, по родном,

Кто незаслуженно зовется

Избранником и пестуном!

Злодейство тем-то и опасно,

Что злом бахвалится злодей

И уживается прекрасно

Палач с профессией своей.

А властелину даже мнится,

Что, превратив страну в тюрьму,

Он стал бессмертен посему,

Потомство может не скупиться,

Воздвигнуть памятник ему.

 

Льстецы, пройдохи, подхалимы

Всегда к властям подход найдут.

Они обласканы, любимы,

Им только свистни — тут как тут.

Они на цыпочках с утра

Бегут к прихожей властелина

И легким росчерком пера

Возводят в гении кретина —

Что-что, но вот уж мастера

До хрипоты кричать «ура»,

Целуя кисти палантина.

Ничтожество великолепно!

Разбить готово о пол лоб,

Поддакивая раболепно.

Глядишь — и он не без презента,

Грудь в орденах... А землероб,

Простой мужик — должник по гроб.

К чему ему образованье?

К чему ему чины и званья?

Он грузчик, возчик, он солдат,

Ведь так уж повелось, что Вани

На козлах кучерских сидят.

Народу вдалбливали сроду,

Из века в век и год от году:

Терпи безропотно, молчи,

Охота или неохота—

Работай до седьмого пота

И лопай скудные харчи.

Но час придет. Всему есть сроки.

Не удержать приход весны

Всей предыстории уроки

Когда-то будут учтены,

Разогнаны все лжепророки

И все запруды сметены.

 

1949—1950

 

* * *

Живу давно. За годы эти

Не вспомню, оглядясь вокруг,

Что восхитительней на свете

Уверенного слова ДРУГ?

Я научился, глядя в вечность

И оступаясь в пустоту,

Ценить простую человечность

И человечью простоту.

 

1968

 

МОЯ СУДЬБА

 

Я непоседливый, отчаянный,

Беспечный парень заводной.

Как бриг, от берега отчаленный,

Кружил я птицей над волной.

По шумным городам и селам

Бросал меня военный шквал.

И где я только не бывал

С моим характером веселым!

 

Весь мир пылал. Металл и пламя

Искали жертвы между нами.

С земли сметались города.

Кровавый бред... Разрывы... Стоны

И счет пошел на миллионы.

Горели небо и вода.

 

Прошла война. На пепелище

Мои сородичи пришли.

Еще наряднее и чище

Казался им простор земли.

Где я был? Новых испытаний,

Тюремной плесени, скитаний

Познал я горечь, Но светла

Душа по-прежнему была.

Хотелось в правду верить страстно.

Ведь жизнь по-прежнему прекрасна

Ведь молодость моя со мной,

И я такой же озорной!

 

1969

 

ПЕРЕД КАРТИНОЙ РУБЛЕВА

 

Когда смертельный вихрь проносится,

Дракон разинул пасть зело, —

Георгия Победоносца

Народ отыщет и допросится,

Взмахнет Георгий на седло

И в пух и прах развеет зло.

 

Я, не колеблясь, твердо верю:

Спасет Отечество мое,

Вонзивши в пасть любому зверю,

Победоносное копье.

 

Немало в жизни я видал,

И холодал, и голодал,

Войну, блокаду испытал,

Тюрьму и ссылку знаю малость,—

Наверно, кто наколдовал,

Что голова цела осталась.

Исколесил я вдоль и вширь

И Юг, и Север, и Сибирь,

Тоннель долбил в краю морозном,

Лежал в избе в бреду тифозном,

На нарах спал и пил чифирь,

Шагал с этапом по сугробам,

Был лесорубом, землеробом,

Слыхал, как дьяк читал над гробом

Невнятным голосом псалтырь...

Так как же мне не знать людей,

Их скорби, чаяний, запросов?

Заглянешь в душу — Берендей,

Прислушаешься — чародей,

И что ни человек — философ.

Их помыслы не о себе—

 

За судьбы Родины болеют.

Понадобится, так сумеют

Вражину одолеть в борьбе.

 

Я в ту минувшую войну

Был в истребительном отряде.

Я и сегодня не взгляну

На возраст свой — чего бы ради!

И если уж на то пошло,

Мы все как есть — чертям на зло

Георгии Победоносцы!

Мы ратники, оруженосцы!

Нам только объясни толково —

Взмахнуть готовы на седло,

Пойти на поле Куликово,

В войска Димитрия Донского

И в пух и прах развеять зло.

 

Перед картиною Рублёва

Я очарованный стою.

Душа трепещет. Но ни слова.

Георгий поучает снова

Быть мудро-царственным в бою.

И как дракон ни размалеван,

Повергнут будет и оплеван,

Получит долю он свою.

 

1970

 

УРОКИ ИСТОРИИ

 

Упорно сегодняшним днем называю

Всё то, что о племени русском я знаю.

Всего не учтя, не сумею решить,

Что делать, как верить, как думать, как жить.

Хотите понять правоту этой веры?

На выбор возьмите любые примеры.

Боюсь, не труды бы трудяги Петра —

Мы стали б давно уж забытым вчера».

Не выиграй боя на льду на Чудском —

Боюсь, нас тевтон бы сглотал целиком.

Иль, скажем, Димитрий Иваныч Донской.

Уж ли устарелый? Забытый такой?

Он нынешней нынешних многих, клянусь!

Сумейте-ка крепче любить нашу Русь!

За что его ценим? Сыскал он друзей,

Единства достиг среди русских князей.

А как без единства? Смекни, понимай.

Нам, русским, единства вот так не хватало.

Был злобен Мамай. Был опасен Мамай.

Гуртом навалились — Мамая не стало.

Куда же он сгинул? Он в Каффу бежал.

А в Каффе точили для хана кинжал.

Как всё современно! Без споров, без штрафу

Гоните Мамаев! И в Каффу их, в Каффу!

 

Упорно сегодняшним днем называю

Всё то, что о племени русском я знаю.

Всего не учтя, не сумею решить,

Что делать, как верить, как думать, как жить.

 

1971

 

 

* * *

 

Смешные создания—люди:

Всё то, что хранят, берегут,

Назавтра и топчут и жгут,

А после по тлеющей груде

Блуждают, мечтая о чуде,

Сплетают из небыли жгут.

Их радует, их умиляет

Отрытый в золе черепок...

И кто-то уже прицепляет

Музейный к нему номерок...

А где был ваш разум, рассудок,

Когда на ура, на фу-фу

Вы сами же били посуду

В своем же фамильном шкафу?

 

1979

* * *

 

Когда добычу хищники терзают,

Шакалы показаться не дерзают.

И шепчут: «Как они мне милы!

Какие мускулы! Какие силы!

Какой роскошный аппетит!»

(А знают: лесть... не всякому претит)

«Там что-то тихо. Кажется, наелись, —

Бормочут скромники, бежать к еде нацелясь.

Кажись, ушли? Не сделать ли разведки?»

И бросились шакалы на объедки.

Так и у нас. Кто вышел из опалы,

Ему вернули честь, ему вернули шпалы.

Но пройден был большой нелегкий путь —

И силы прежней не вернуть.

Болеет. Старится. Измучился. Зачах.

Вот тут-то и набросятся шакалы

О двух ногах.

 

1980

 

 

* * *

 

Жизнь — взрывы, сотрясенья, изверженья.

Порывисто, как молнии движенье,

СЕГОДНЯ, превратившись во ВЧЕРА,

На ЗАВТРАШНЕЕ зарится с утра.

И ты спеши. Нежданного не жди.

Две бездны: позади и впереди.

Мы странники. И наша ли беда —

Идем из ниоткуда в никуда.

 

1980

 

Я НЕ СОГЛАСЕН

 

Смерть—расточительство, жестокая расправа.

Смерть—оскорбление, пощечина живым.

Коль живы мы, то жить имеем право

Не сколько выдано, а сколько захотим.

Ребята часто спрашивают взрослых: «Почему?»

Ответить им — по нашему уму.

А вот «ЗАЧЕМ?» — на это нет ответа.

Зачем в потоке солнечного света

Жизнь зачала злосчастная планета

И ни с того и ни с сего

Вдруг человечье появилось существо?

Зачем—велик он или не велик—

Рожать его на краткий миг,

На семьдесят, на девяносто лет?

Ведь, право же, и смысла нет,

Хлопот не стоит акушера

Ничтожная такая мера!

Нет, как хотите, я не понимаю

И часто думаю об этом в ночь-полночь.

А может быть, я злюсь? Не принимаю?

Не соглашаюсь? Силюсь превозмочь?

Грешно бы было надо мной смеяться.

Я буду на своем настаивать и впредь:

Я не согласен, чтоб живым рождаться

Лишь для того, чтоб вскоре умереть.

Еще я не хочу, чтоб было плохо

И чтобы мир сегодняшний был плох.

Я требую, чтоб ты, моя эпоха,

Все ж оказалась лучшей из эпох,

Чтоб не пришлось, увидя этот свет,

Краснея до корней волос, стыдиться,

Что угораздило тебя родиться

В век душегубок, ядерных ракет

И всяких катастроф и бед.

 

Я не согласен, не согласен,

Чтоб кто-то был у нас безгласен,

Чтобы царило посейчас

Бесправие в стране у нас.

Сомнения мои — всего лишь мысли вслух.

Наивен мой протест и все же не напрасен.

И вот еще вопрос — он для меня ужасен,

Хоть, может быть, наивней даже первых двух.

Судите попросту, вот так, по-человечьи,

Мне стыдно это даже вспоминать:

Мать умирала — не дали мне знать,

В кичмане я, в тюрьме— сказать на просторечье,

Вот так-то без меня похоронили мать.

Случилось это всё тогда,

Когда страною деспот правил,

Когда людей без всяких норм и правил,

Без оснований, без суда

Хватали, били, убивали,

И срок пожизненный давали,

И отправляли в никуда.

Не я один был опорочен,

От этого не легче, впрочем.

И вот терзанье вечное мое:

Мать завершала скорбное житье,

А я далече находился

И с нею даже не простился,

Под стражей был, бесправный, в лагерях,

В сибирских каторжных краях.

Я расскажу, как быть, по-моему, должно.

Начальник заглянул в мое тюремное окно:

«Я телеграмму получил. Должны вы знать,

Что при смерти родная ваша мать.

Я отпускаю вас. Но только дайте слово:

Похоронивши мать, в тюрьму вернетесь снова».

В тюрьме я незаконно очутился,

И совесть у меня чиста, как снег.

Но слово дать—и совершить побег?!

Хоть кто б и уговаривать решился,

Я не пошел на это бы вовек.

Вам кажется, что спятил я с ума?

А вдумайтесь. Здесь истина сама.

И говорю я вовсе не о чуде:

ТАКИМИ быть должны бы люди.

А если честным словом перестали дорожить»

То как же жить?

 

Нет, как хотите, разум мой в порядке

Я не играю в прятки сам с собой.

 

Со смертью тоже не играю в прятки,

Хоть и даю ей смертный бой.

И мой рассказ как будто прост и ясен,

В нем нараспашку всё и на виду:

Я не согласен, не согласен, не согласен!

На том стою (хоть знаю: труд напрасен)

И... с этим кредо в мир иной уйду.

 

1980