ЧАСТЬ ВТОРАЯ

 

28.II.43. Поселок Костырево, Новосибирской области. Нарымский край. Глухая ночь. Собственно говоря уже 1-го марта, т. к. теперь без 20 минут 2 часа ночи. До 9 ч. вечера работала в конторе, потом у себя дома. За окнами буран. Порывистый ветер засыпает окна сухим снегом. Все в доме спят, похрапывает и мой товарищ по Нарыму О. И., свернувшись маленьким калачиком. Такая она жалкая, маленькая, беспомощная, поседевшая. Мы точно загнанные в капкан зверьки. Несмотря на пимы, и ноги и нос у меня холодные. Сегодня часа 2 была у нас «молодая мать» К. Л.. Она решила найти себе цель в жизни — усыновила 3-летнюю девочку, проделав все формальности. В соседнем поселке была мать (из нашего этапа), имевшая, кажется, 10 или 9 детей. Конечно у нее нужда, а К. Л. здесь одна и, по сравнению с многими нами, — «помещица». Поэтому и решила позволить себе эту роскошь — приобрести в Нарыме готовую дочурку, которая скрасит ее одиночество, даст цель жизни (детей у них не было) и... оградит ее от мобилизационных работ в отъезд, т. к. матерей с детьми до 7-летнего возраста не брали. Мать, имевшая 9-10 детей, в Нарыме без мужа — охотно отдала девочку, так как видела, что ребенок попадет в хорошие руки и иные условия. Согласилась не посещать и не напоминать ребенку о себе. К. Л. преобразилась. Помолодела, повеселела. Занялась ребенком. Нашила богатое для Нарыма приданое и «дочка» не сходила у нее с рук. «Молодая мать» могла часами рассказывать о «дочке», прожившей у нее еще только несколько дней. Мы назвали ее «нашей» нарымской общей дочкой. Я устала и

 

хочу скорей лечь, но хочу и записать, а вдруг когда-нибудь приведется прочесть эти строчки и, может быть, с кем-нибудь родными и близким вместе воскресить в памяти минувшее. Когда-нибудь! Когда? С кем-нибудь — с кем? Быть может никогда. А всё же пишу. Говорю не шутя: я прожила 40 лет! (Обычно я прибавляла себе годы) и страшнее всего теперь слово — итоги. Сорок лет! Много! Когда же это промелькнули эти сорок лет? С ними навсегда ушло всё лучшее в жизни. Ушли у меня: молодость, энергия, подъем, душевные порывы, пережитые радости, которые уже никогда не повторятся и останутся только в воспоминаниях! А что еще выпадет на мою долю?! «Жизнь моя! Иль ты приснилась мне? Будто я весенней гулкой ранью проскакал ва розовом коне». Сегодня отмечаю уже некоторые особенности «солидного» бальзаковского возраста : отяжелевшие ноги... это первый сигнал, моя бедная старушка! Теперь я понимаю тебя, мама, что ноги могут быть тяжелые, а до сих пор я брала твои слова так — на «веру». Понимаю, что значит опухоль яог. «Память —: из рук вон плохая», — мама, случалось, говорила, забыв о. приготовленном соусе за ужином. Тогда мне было это непонятно, а мама говорила: «доживешь до моих лет — поймешь». И вот я поняла и поняла многое другое, что важнее: «увяданья золотом охваченный, — я не буду больше молодым»; Сегодня я осознала, что мне 40, а тебе, мамуленок, теперь уже так много! Моя ты седенькая, беззубая старушка! Кстати, я здесь теряю уже третий зуб. Лечить нечем — можно только ужасно «драть». Вот ослабели и глаза — особенно один — вижу всё, как через дымку. Печальные итоги! Время бёзмилостно отсчитывает дни, а тебя, Николенька, всё нет и нет весточки о тебе. Неужели всё еще томишься в тюрьме? Чем больше я загадываю и гадаю, — тем гадается всё хуже. И я умолкаю; решу, что это недостойно меня и опять невольно забываю. Ну, довольно! С завтрашнего дня опять будем много и допоздна работать и писать будет некогда. Совсем превращаемся в бездушных роботов. Покойной ночи, Николенька! Ты бы посмеялся, как я вырвала в Нарыме третий зуб. Случилась у нас ссыльная, как и мы, рижанка-дантистка. Она живет от нас километров за 40, и к нам пришла без своей козьей ножки. Я рассказала ей о своем визите к местному «дантисту». Она сама предложила мне посмотреть зуб и в два счета вынула его ма-

 

стерски при помощи... взятых у меня небольших ножниц и своих ловких сильных пальцев. Я держала себя «геройски» и не позволила держать меня, как она предложила соседке, думая, что я пущу в ход руки!

4.III. Слова украинского стихотворения: «За скулы думы, серце спыть, чы я жыву, чьг дожываю, чы можэ так по свити волочусь... бо вжэ «э плачу, нэ смиюсь»... «Доля, дэ ты? Нэма никого»...

Нет бумаги, нет времени и писать нечего. А, может быть, и было бы что написать, если бы свободно села писать. Но я и так пишу всегда наспех, ночью, когда все спят и так как ложусь последняя, то Феня прозвала меня «копухой» (долго копается). Но Феня не сердится на меня. Она очень добрая и относится ко мне исключительно хорошо. Со мной и с О. И. она вполне откровенна и говорит, что думает. Меня так и подмывает, чтобы записать ее — Фенину рифму: «с..ть велят по килограмму, а хлеба дают по 200 грамм... окуль возьмешь килограмм?». «Не сердись, Елена, да уж очень распирает сказать тебе»...

5.III. Нет керосина, ни свечей, часто изба в подвале, где есть каминок, освещается, добытым откуда-то медвежьим салом, Нарымская экзотика. До 1941 года было лучше, но немногим.

8.III. Сегодня международный день женщины — совпал с первым днем Великого Поста. «Господи и Владыко живота моего! Дух праздности, уныния, любоначалия и празднословия не даждь ми... Дух же целомудрия, смиреномудрия, терпения и любви даруй ми...» Вспомнила церковную службу... и здешнюю наглухо закрытую, обезглавленную церковь, без креста.

Как-то однажды Феня показала мне проходившего рыжего мужчину, со свернутой налево головой. Нос почти касался левого плеча. Сказала, что это тот, что снимал крест с церкви, а потом играл на гармошке, сидя на куполе. По ее словам, вскоре после этого, его «ударил паралич».

Сегодня женщины, особенно молодежь, веселятся после работы. Женщин освободили двумя часами раньше. У меня работы очень много, и я работала и вечером, т. е. пришла после 1 часа ночи. Эта сумасшедшая работа хранит меня от дополнительной работы «Кати» — но сколько времени я выдержу такую жизнь? Когда конец войне? Красная армия

 

продолжает успешно продвигаться вперед. А ведь это ведет к развязке. Хочется верить, что весной или летом немцев отбросят. Тогда станет реальной возможность увидеть мамулень-ку и сестру. Я так переутомлена, что засыпаю в 5 минут.

14.III.43. Здравствуй, моя седенькая старушка! Я помню сегодня о тебе и мысленно весь день с тобой. Жива ли ты? И что с тобой? Наверно, сегодня вспоминала обо мне... Нет меня и нет подарков от меня. А я живу еще пока. Постарела, сморщилась, пошел 41-ый год, появилась седина, пропала память, отяжелели ноги, ослабело зрение...

Слушала по радио о немецких зверствах в Курске — волосы дыбом, ужас. Тоже читала в польской газете, которая доходит до нас редко и с большим опозданием. Сегодня читала рождественский номер. У нас, кажется, начинается паспортизация. Амнистия предвидела трехмесячный срок обмена наших удостоверений на паспорта. И только теперь местные власти потребовали списки всего нового контингента опять (в который раз), всё считают, переписывают. Читать некогда, но в доме появилась книга: «Обрыв» Гончарова. Как-то вечером, при последнем керосине О. И. вслух почитала немного. Как я соскучилась по книге! Я забыла, слушая, обо всем: о войне, Нарыме, о всех бедах. Что стоит теперешняя наша жизнь? Да и можно ли ее назвать жизнью? Кончаю.

17.III. Первый час ночи. Пришла с работы. Принесла немного раздобытого керосина. В свободную минуту (суббота) и ежедневно в вечерний перерыв (от 6.30 — 8.30) будем хоть по несколько минут читать после обеда на десерт «Войну и мир». Такое наслаждение послушать полчаса. Я лежу, а О. И. читает. За пару шелковых чулок я достала «Бесы» Достоевского, и, как гордый собственник, говорю — «моя»; жаль, что много страниц выкурил муж Фени.

А вот стишок из яслей: «Я связала варежки бабушке Варварушке. Думала, подумала и дарить раздумала... Отошлю на фронт бойцу — вдруг достанутся отцу... Ну, а если не отцу, так другому храбрецу. Будет рад и он, и я и Варварушка моя». Этот стишок прекрасно декламирует моя тезка — четырехлетняя девочка. Вместо если, она говорит «еслиб».

Вчера по приказу Верховного Командования эвакуировали Харьков. Я уже писала, что в Костареве живет одна польская семья. Дневником дочери заинтересовался приезжавший

 

наш делегат из посольства. Она уже вытребована и работает в посольстве в Куйбышеве. Теперь мать уже получила деньги и ждет документы и визы на выезд, очевидно, к дочери, в Куйбышев. Стоят морозы, вьюги, бураны, но ведь по-нашему март и дело должно идти к весне. В спешке время идет быстро. Я уже обзавелась деревянным чемоданом и сундуком, т. к. мои старые от всех перетасовок и путешествий пришли в негодность.

В Парабели в артели металлистов работал заведующим хлебопекарней латвийский адмирал — Спады. Высокий, плечистый, борода лопатой, как у Киржака. Как-то был он у нас, в конторе. Жаловался, что память у него совсем пропала. Видно не старость причина, а перемена профессии. Недавно его осудили на два года... за выпуск недоброкачественного хлеба: сырой; и за то, что не следит за чистотой, в хлебе нашли не то мышь, не то кузнечика. Осудили и угнали в Колпашево. Оттуда навряд ли вернется — режим очень тяжелый. А многие говорят, из тюрьмы выпускают. Очевидно, какая-то амнистия для уголовных. Одна из женщин поджидает мужа. Был осужден за вредительство на 10 лет. Но осужден, по рассказам, невинно. Рассказывают, что в годы, когда преследовались и судились троцкисты — сюда в Нарым, в окрестности нашего Тарска и Путина (куда я чуть-чуть не попала) привозили тысячи людей, и они в Путине гибли от лихорадки и гнуса (мошка). Люди, спасаясь от гнуса, сидели в воде по бороду и умирали от лихорадки... Давно хочется написать хоть несколько слов о гужевом транспорте... Я ежедневно из окна нашего Рыбкоопа вижу 6-8 женщин (польки, румынки, бессарабки, реже латышки), впрягшихся в сани, нагруженные кирпичом или тесом. Возят они этот кирпич с Кировского завода в Парабель — 4 км. И так каждый день. Нормальная работа. Сегодня я могла бы еще много писать, но уже второй час, а завтра надо считать, подсчитывать колонны цифр о рыбкоопских приходах-расходах. В нашем Рыбкоопе есть «закрытый» магазин, где есть и икра, и балыки, и сахар, и чай, и шоколадные конфеты «Сказка». Там «отовариваются», т. е. получают продукты, только избранные. Однажды я, к концу месяца, снимала «остатки», т. е. все перевешивала. Я была в числе и в качестве комиссии. Вместо 400 гр. сахару (ежемесячный паек) я взяла 400 гр. конфет «Сказка», давно забыли вкус шоколадных конфет. По приходе домой пили чай с моей

 

старухой (О. И.) со «Сказкой». Всю зиму в Рыбкоопе нам в связи с ненормальной ночной работой давали настоящий крепкий чай с печеньем.

19.III. Меня вызвали с работы и велели отправиться срочно домой за документами (удостоверение и амнистия) и вернуться в Парабель за паспортом. Стол для получения паспорта. Придя в паспортный стол (он же отделение милиции и НКВД) увидела, что всё двухэтажное здание кишмя кишит — везде очереди и всё наши люди (поляки). Все были утром срочно оповещены о немедленной явке. Явились и работающие, и стар и мал, и труженик и иждивенец. Каждый получил для заполнения большую, со многими параграфами анкету. Кто, что, где, когда, как... дедушки, бабушки, прабабушки, кто из знакомых и родных живет за границей и т. д. После не легкого дела выполнения анкеты — в конце ее выяснилось, что я получаю (как и все остальные) не польский... а советский паспорт!.. Я обомлела. Посольство есть, функционирует, недавно были телеграммы оттуда, есть наша уполномоченная. Никаких известий или указаний на этот случай не было. Как же посольство будет опекать, если мы стали советскими подданными? Что будет с нами?! Дойдя до последнего пункта, где надо было расписаться в получении советского подданства, — я категорически отказалась. Ведь я польская подданная и, принимая сов. подданство, теряю свое польское подданство. А ведь у меня на руках документ о том, что я амнистированная польская гражданка и удостоверение подлежит в течение трех месяцев обмену на польский паспорт. В ответ на мои возражения мне стали объяснять, что я, принимая участие в голосовании в Верховный Совет, сама голосовала за присоединение Западной Белоруссии и т. д. Я возражала: Ведь этот документ об амнистии и польском подданстве я получила здесь, у вас, в этом же здании, из ваших рук; ведь наше посольство есть, и я не могу отказаться от своего подданства. Меня повели в другую комнату. Там было другое начальство. Началось повторение в присутствии двух начальников. Затем пошли еще в одну комнату и еще в другую, уже этажем выше. И везде всё одно и то же. Я своё — начальство своё. Я еще раз вспомнила всё пережитое в этом доме, в этих комнатах, при защелкнутых механическими замками дверях и Нику, его тюрьму и была тверда: я от своего подданства не откажусь.

 

И так эта торжественная церемония «вручения подданства» продолжалась от 10 часов утра до сумерек. Меня водили без конца из одной комнаты в другую. Наконец к начальнику Куни-ну. Тут разговор закончился: «Я вынужден вас арестовать!» Я почти обрадовалась — напряжение нервов начинало превышать мои силы, и я была рада, что, наконец, отдохну. День кончился, кончились мучения. Кунин позвонил, и пришла стража. Меня вывели. В коридоре еще стояли наши люди, с паспортами в руках. Меня отвели в одиночку, во дворе этого дома. Когда, наконец, защелкнулся замок, и с грохотом закрыли двери на железную штангу, — я свободно вздохнула — можно хоть немного придти в себя и сосредоточиться. Я ни минуты не сомневалась, что поступила правильно. Это не что иное, как акт насилия над нами и горе тем, кто паспорт возьмет. Я — на правильном пути. Мне больше, чем кому бы то ни было, нельзя отказываться от своего польского подданства. Ведь я не смогу спасать Нику. Я поступила правильно, и я облегченно вздохнула.

Одиночка была малая, темная, вверху была щель в окне, в дверях глазок для наблюдателя. Параши не было и пришлось постучать, но мне сказали, что уже выводили... В конце концов дверь открылась и стражник вкатил ногой вонючий бочонок. Я так же ногой остановила его... «А ты привыкай, привыкай, руками — нечего»... Было холодно, и я всё время шагала туда и назад. Ночью меня опять вызвали и водили в сопровождении стража и волка к начальству — не одумалась ли я. Но я была тверда. На следующий день опять водили, опять то же. Я сказала, что хочу видеться с нашей доверенной. Через несколько часов ее привели. Свидание произошло в кабинете Кунина. Разрешил говорить по-польски. Я спросила ее, правда ли это, что она ночью, с 19 на 20-е получила паспорт? Правда. А какой — польский или советский? — «Советский», был ответ. — А имели ли вы по этому поводу какие-нибудь инструкции из нашего посольства? — спросила я. — «Нет, не получила». Я поблагодарила — больше говорить было не о чем. Я утвердилась в своей правоте. Меня увели.

К принесенной в миске бурде и куску хлеба я не притронулась: была сыта своим духом и размышляла, то стоя, то шагая. Днем падало сверху немного света и, приглядевшись к стенам, я увидела, что все они исписаны различными запи-

 

сями быв. заключенных. Нашла какой-то гвоздик и тоже написала дату и за что вызывали и как начальник сказал: «мне жаль вас, но я вынужден отправить вас в Колпашево». Я была непоколебима и попросила вызвать О. И., чтобы она дала мне что может из белья. Я решила, что лучше попасть и кончить жизнь в Колпашевской тюрьме, чем очутиться на 20 лет во власти этих «людей».

Прошла еще ночь. Днем пришла опять доверенная с О. И. Меня вывели, и обе они заплаканные сказали, что не уйдут без меня, что абсолютно все в Костареве уже получили паспорта.

Оказалось, что все приняли, кроме меня одной. Отказ 800 человек — это какой-то акт, имеющий значение. Протест одной — кончится очень скоро в Колпашевской тюрьме и не будет иметь значения. Когда 19-го к концу дня я объяснила свое упорство тем, что хочу вернуться туда, откуда приехала, мне ответили: «Такие как вы не возвращаются. Вы бунтовщица!» «Нет! Я действую только от себя и только за себя...» И вот теперь что же мне делать? Надо было принять решение. Колпашево — это последний путь, протест без результата и конец всему. Я уже слышала, что тот представитель из посольства, который мне давал совет лавировать и удирать на лыжах, если умеею ездить, — уже умер в Колпашеве. Оттуда мало кто выходит. И я решила, что этот выход ничего не даст...

Пошла наверх, оставив в приемной ожидавших меня товарок по несчастью. Нервы не выдержали, и я при первом слове расплакалась. Мне предложили холодной воды... и торжественный акт принятия советского подданства состоялся: я отдала дрожащими руками свою амнистию и подписала согласие в получении советского паспорта... Через полчаса я имела паспорт, при чем национальность была указана белорусская. .. Возвращались втроем молча. Каждая думала о своем. Был вечер субботы. В воскресенье, я «отдыхала», а в понедельник пошла в Рыбкооп, вперед зная, что уже там работать не буду. «Передайте стол», коротко бросил заведующий. Получив справку о работе в Рыбкоопе, где указывалось, что работала в качестве счетовода по такое-то и уволена на основании кодекса закона о труде, ст. такая-то, параграф такой-то — пошла домой. Необходимо было придти хоть немного в

 

себя, помыться, зачинить белье, залататься. А там подумаем о работе, т. к. безработной жить нельзя, если бы даже было на что жить...

26.III.43. Сегодня видела во сне покойного отца, очень плохо одетую сестру и Нику. Брови и волосы у Ники были светлые, давно не бритый. Потом ушел и скоро вернулся в обычном виде: лицо видела ясно, близко и проснувшись не открывала глаза, желая продолжить сон, но в избе, в 4-х шагах от меня, отделенная ширмой, стояла уже неделю Фенина корова с маленьким теленком, появившимся на свет 3 дня тому назад, тут же в избе. «Буренушка» замычала и сон отошел, действительность напомнила о себе. Буренку Феня взяла в избу из-за сильных морозов, боясь заморозить теленка. Изба теперь иаша представляет Ноев Ковчег. В Нарыме случается и не такое...

27.III. Склад делегатуры нашей, где были нерозданные запасы, присланные из Американского Красного Креста, продуктов и одежды, — опечатали. Жаль, что люди не успели воспользоваться, шерстяные чулки и белье лежат, а люди мерзнут. ..

16.IV.43. Я не отдыхаю, т. к. работаю дома: всё грязное стираю, пользуясь снежной водой, переделываю «туалеты». Опять вернулись скворцы и на сей раз поселились в нашей скворешне. И опять весна и опять свершилось какое-то чудо, и сама не знаю я как и откуда и цветы, и мечты... и любовь. Завтра вербная суббота и душа хочет затеплиться весенней, пасхальной радостью...

Дети из польских детских домов в Томске возвращаются к родителям. Прошли 500 км пешком. С началом навигации все уедут, имея визу в Куйбышев. Позавчера ходили хоронить нашего слесаря. Лопнул нарыв в ухе. Осталась жена 60 лет и дочь. Копая могилу, наткнулись на гроб ('не было видно, что копали могилу). Земля мерзлая, а потому решили гроб вынуть; углубили могилу и поставили гробы один на другой. Кто-то сострил по-польски: «хорошо, что поляк наверху»...

Сегодня О. И. пошла в кино, а я осталась дома с Достоевским. Люблю Достоевского. На фронтах без перемен.

24.IV, Великая Суббота. Выпал снег. Льды прошли и ожидается первый пароход. У меня нашлись акварельные краски и

 

накрасили яиц. Вызывались молодые одиночки для посылки в Нарым на шпалзавод.

26.IV. Польскому послу в СССР Ромеру — Молотовым вручена нота о прекращении дипломатических отношений с СССР.

9.V. Я, наконец, устроилась на работу чернорабочей в подсобное хозяйство в больнице. Все мои попытки найти работу где-нибудь в конторах, редакции и в других учреждениях по счетной части — оказались безуспешны. Сразу охотно было принимали, но, прочитав мою «справочку», просили зайти через 2-3 недели... Наконец, я догадалась в чем дело. «Справочка» оказалась желтым или черным паспортом. А при физической работе справки с прежней работы не требовалось. Привилегия рабочего класса! «Получай 15 в день и жуй...» (Маяковский). И я воспользовалась этой привилегией: приду с работы и свободна! А в Рыбкоопе работой по 15-17 часов в сутки я уже сильно ослабила свое зрение, память притупилась, спина согнулась. Довольно, надо переменить профессию! Добросовестно я смогу и тут работать. Когда пришла в больницу, главный врач предложил мне работу сиделки-санитарки. Надо делать всё, не исключая ношения трупов в мертвецкую. А я, ожидая врача, заглянула нечаянно в оконце избушки во дворе больницы — это была мертвецкая: там на столе были нагромождены мертвецы, и я попросилась в подсобное хозяйство. — «Вам будет тяжело». — «Справлюсь — я сильная». Согласился. «Хозяйственник», одноглазый, довольно добродушный дядя, осмотрел меня и сказал: «Тебя как звать?» — «Елена». — «Так вот, Елена! Ты подбери себе бригаду из ваших поляков, рулить умеешь?» Я сообразила и сразу говорю — нет, рулить (управлять лодкой) я не умею. «Будете возить дрова для больницы... 10-титонной лодкой. Туда на веслах с течением...»

Нашла я только двух: захудалую слабую женщину и 19-летнего бессара ба,— ну и я. В первый день работы было холодно, ветрено, то дождь, то град, то снег, то солнце. Поехали мы за 5-6 км в лес за дровами. Парень рулил, а мы гребли. В лес надо было с реки Парабель свернуть в широкий лесной ручей. Нагрузили 5 кубометров и отправились назад уже по течению, но ветер был встречный, и 4 раза садились на мель. Напрягаем все силы, а лодки сдвинуть не можем. К

 

вечеру приехали и в нескольких метрах от берега опять сели на мель и основательно. Пришлось транспорт оставить на ночь, т. к. все разошлись. Бессараб по колено в воде вышел на берег и приехал за 'нами душегубкой. На утро меньшей лодкой перевезли дрова; по крутому берегу на руках перетаскали их наверх, на кухню (больница стояла на крутом берегу реки), в контору, прачешную, амбулаторию и т. д. Потом пилили, рубили, потом копали огород и сеяли морковь. В Пара-бели оживление: пришли первые пароходы, тоже садятся на мель. Приехали фронтовики, уезжают новобранцы. Уезжает и наш хозяин, Феня собирает его.

12.V.43. Я побежденная, покоренная, но рада, что избавилась от Рьгбкооповской атмосферы. Сегодня слышала остяцкую шутку: кака кулянка (гулянка), рас не было траки (драки). Не знаю, долго ли так смогу жить.

13.V. У меня без перемен, а ведь в действительности их так много. Хочу еще вернуться к паспортизации. У нас она была проведена молниеносно быстро, в «три мига», с 19-го по 21-е марта, и я считала, что над нами в Костареве и Пара-бели совершено очередное насилие: при аресте в Польше у нас отобрали абсолютно все документы; по прибытии на место ссылки все получили документ, начинавшийся словами: ссыльный или ссыльная такой-то, такая-то, сроком на 20 лет. Затем отобрав этот документ, вручили амнистию, и мы опять стали польскими гражданами, с указанием места рождения. 19 марта 1943 г. у нас опять отобрали амнистию и вручили советское подданство. А месяцем позже, 26.IV.43 г. я прочла о разрыве дипломатических отношений с Польшей. Нас считали, переписывали, давали моральную и материальную поддержку, а что же теперь? Мы «добровольно» и единогласно «безропотно» приняли чужое подданство. И мой протест — ничтожная капля — пропал без пользы. 19.III. я никак не предполагала, что произошел акт такой гибельный для нас. Теперь, видимо, 20 лет — «актуальны». «Заест тебя мошка, через 10 лет выйдешь за остяка...» Еще вернусь к паспортизации. В отдельных поселках, где были наши люди, она проводилась месяцем позже, т. е. в апреле. Когда «паспортный стол» развернул работу в поселке Новикове, расположенном от нашего Костарева за 100 с лишним километров, где между прочим, жил мой б. коллега-учитель, он тоже отказался принять советское поддан-

 

ство и его с женой и дочерью арестовали и этапным порядком в мороз — пешком прогнали больше чем 100 км к нам, в Парабель, в ту же предварительную тюрьму. В тюрьме, случайно получив газету, он из нее узнал о прекращении дипломатических отношений и понял, что сопротивление бесполезно. После этого, вместе с другими они все «торжественно» получили подданство. При встрече, выйдя из «холодной», он рассказывал мне, что они так страшно переутомились, идя этапом по тяжелой заснеженной дороге (он болен астмой), что войдя во двор тюрьмы, он сказал: «дома»... Мой поступок поднял меня в глазах наших людей на целую сажень, а в Костареве жена нашего сапожника — полька, видевшая как меня под конвоем отводили к вечеру «на отдых», со слезами сказала: «поляки ей этого не забудут», но сама стояла еще в очереди и, получив паспорт пошла домой. А мой поступок не был геройством: это был естественный протест, крик души, инстинктивная самозащита.

Только я и несколько человек знали, сколько нравственных пыток вынесла я за эти почти два года в стенах этого жуткого дома, и потому для меня этот поступок был естественной потребностью. А результаты поступка уже начали сказываться: увольнение с места работы, как бунтовщицы, и «докумен-тик-справочка», по которому, как зачумленную на работу никто принять не хотел или права не имел — параграфы, статьи и пункты, перечисленные в справке — для меня являются нерасшифрованной тайной, но советские чиновники — осведомлены. И, прочитав справку, сразу меняют тон. Хорошо, что от физических тружеников не; требуется «справочек». От всех переживаний в голове сумбур. Трудно думать. Остается сказать: поживем — увидим! Всё зависит от хода войны, а она принимает грозные размеры.

Все дни дождь, холод, буран. Обь бушует. Много жертв. Сегодня анатомировали в больнице утопленницу. Она на лодке провожала брата на фронт. Лодка опрокинулась и спасти упавшую не удалось. Ей 25 лет. Я видела ее в мертвецкой. Лицо страшное. Санитары и санитарки обходятся с мертвецами, как мы с дровами в лодке. Неосторожное движение и тело падает с глухим стуком со стола на пол. Хорошо, что я работаю по хозяйственной части, несмотря на то, что водяные пузыри от первой поездки за дровами еще не сошли.

 

17.V. Всё то же. Холод, дожди. Работа идет плохо: часто, промокнув до нитки, идем домой. Вода в Оби прибывает, разлилась очень широко. Обласки часто опрокидываются. Вчера, в воскресенье работали за рекой (там огороды больницы) и когда возвращались, волны бросали нашей лодкой (не обласком). На днях, в мартовских газетах прочла о смерти Рахманинова. Умер в Америке. Пишут, что в последнее время часто отдавал доходы с своих концертов на оборону своей первой родины. Родина — глубокое слово. Она может дать много и может взять много... Вчера К. Л. должна была возвратить неразумной матери свою приемную дочь. Дело в том, что мать узнала, что при наличии 9-10 человек детей мать в Советском Союзе получает единовременную денежную награду, и потому потребовала ребенка назад. А К. Л. так уже привыкла к ребенку и девочка тоже.

Теперь в Парабели движение — много приезжает народа. Цены поднялись. Ведро картофеля — 100 рублей. Пароходы увозят всё новых и новых призывников. Тунис освобожден от немцев.

19.V.43. Ездим ежедневно на работу три новые товарки по лопате: Феша, Поля и рижанка Валя. Наш «благородный» огородник — одноглазый молодой еврей из Волковыска — Арнольд (торговавший в лавочке) стал вдруг знаменитым агрономом и теперь командует нами, заложив руки за спину. Я не выдержала и сказала ему пару слов правды. Дружба врозь. Прочла в газете от 6.V.43 (у нас это еще очень «свежие» новости) выступление Вышинского о польско-советских отношениях и о причинах разрыва. Образовавшаяся после амнистии армия Андерса бережет себя, не торопясь на фронт.

23.V. Всё еще сеем огороды: свекла, репа, огурцы, садим, поливаем, с 8 утра до 8 вечера, час на обед. Обещали варить за рекой обед: похлебка из картофеля и кислой капусты (15 грамм капусты и 500 грамм картофеля). Предложил завхоз соленую конину, но мы отказались. Сегодня я работала одна, сеяла, потом принесла 69 ведер воды.

26.V. Сажали картофель. Я весь день копала, а привилегированные работницы бросали картофель в лунки. По радио на фронте ничего существенного. В Вашингтоне происходит конференция союзных держав; в текущем году врагу будет нанесен мощный удар.

 

3.VI. Ожидаются холода. Продолжаем сажать картофель и капусту. Вчера я неводником (лодка) ездила за Обь. Надо было перевезти корову. Завхоз командует: «Елена, давай, сведи корову к лодке». А я побаиваюсь коровы — большие рога, злая. Кое-как привела. Очевидно, корове я показалась заслуживающей доверия. Поместили «пассажира» в лодку. Мужчина рулит, а мы двое гребем. Пока пересекли Обь, нас около километра несло. Были моменты более чем неприятные, когда моментально застывало все в теле. На самом глубоком месте неспокойный «пассажир» начинает биться, ступать на край, лодка накреняется и достаточно мгновения, — мы в воде. Мелькают обрывки последних мыслей. Но буренушка утихомирилась и — все живы. Так было несколько раз. Все вспотели. Вернулись, напилили дров за несколько минут до грозы. Жутко на Оби в ветреную погоду.

6.VI (Воскресенье). Взяла выходной, чтобы посадить свой картофель за рекой, на отведенных мне 70-ти метрах. Купленые семена принесла к пристани, лодки не оказалось, а тут подошла гроза. Промотались весь день, устали, а дела не сделали... О. И. (моя старуха, иждивенка) устроилась неожиданно на работу счетоводом-кассиром в Райлесхозе. Вторая неделя адских холодов. В шерстяных чулках, американской зеленой шинели и 2-х платках холодно. Мерзнут ноги. Грозы, град, дожди с холодным ветром. Сажали, пололи гряды. На воздухе аппетит волчий — 600 гр. хлеба в один присест. Организм истощен, жиров нет. Чеснок и зеленый лук плюс колба (листья похожие на ландыши, в большом употреблении).

7.VI. Есть слухи, что нас около 20-го будут куда-то переселять. Будет образована польская колония. Теперь вывозят латышей и бессарабов в Колпашево, Тарск и Инкино. А нас куда? Хорошо ясновидящим.

10. VI. Да здравствует дождь! Работы нет за рекой. Дома. Вымылась, убралась, залаталась, смазала обувь дегтем. Сварила суп и в ожидании трудовой интеллигентки О. И. сажусь почитать Тургенева. Это минуты короткого отдыха, когда невольно забываешь о всех мытарствах и о том, что ты подневольный раб, а не свободный человек. Через 9 дней исполнится два года жизни в «другом районе», как объявили мне при аресте ночью 19.V.41 г.: «Сможете писать письма и посылать посылки, работать будете по специальности». Никто из

 

нас не знал, что ни одному слову верить нельзя. А бедный Ника, еще дома, читая в советских газетах объявления о том, что нужны инженеры-землемеры, счетоводы и т. п. для работы на дальнем севере, в Колыме — был готов отправиться туда вместе со мной добровольно, по собственному желанию. Перерыв. Вынуждена заказать себе здешнюю обувь — чирки, что-то вроде опорок. Они из мягкой кожи, не пропускают воду, смазываются дегтем, закрывают ноги до щиколотки. Удобны во время сенокосов. По радио: бои местного значения. Подписка на второй заем. Подписала 1%-месячный заработок — 225 руб. Наличными внесла 100 рублей.

13.VI.43. Выходной (Троица). Вчера устала до крайнего предела. Высадила и полила 1.200 штук капусты. После работы всё же сажала свой картофель, едва ворочая лопатой невспаханный дерн. Уже около недели боль в спине мешает ходить. Вечером едва приползла домой. Сегодня ради выходного были на базаре, купили ведро картофеля, молока и даже — первый раз за всё время — несколько яиц. Испекла свой хлеб.

15.VI. Первый день мошки. Ноги в волдырях; всё тело, где накусано, горит и чешется. Дождь — укрыться негде. Посадила, наконец, свои три ведра картофеля, оставаясь после работы, как и в прошлом году. Мучилась, пыхтела, потела, садила и гадала: чет — нечет — буду ли собирать? Сегодня была военная комиссия для бывших польских граждан от 18 до 50 лет. Уедут, видимо, на днях. По радио прекрасная скрипка — она умеет плакать. Хочется почитать, но безжалостный рассудок не позволяет, велит стирать, латать, копошиться, точно навозный жук. Лягу, — всё болит от усталости. Хочу забыться и заснуть.

17. VI. Приехали ленинградские артисты. О. И. пошла, а я свой билет отдала Гале — усталость взяла верх.

20. VI. Вчера ездила за Обь и вернулась с полпути — было слишком рискованно. Одноглазый Арнольд всё больше допекает. Я не хотела разбрасывать навоз руками т. к. для этого есть вилы, а он меня заставил. Моазь — не человек... Утром была на базаре; продавала свои пожитки и покупала «жратву» всякую, между прочим, пучок зеленого луку, но самое главное, в первый раз за 2 года (только два года) купила букетик цветов, вроде ландышей, розового цвета.

 

26.VI. Сегодня я была за Обью на лесозаготовке — все босые и в коротком, без брюк. Пилой спускали осины и березы, обрубали сучья, затем пилили на 50 см. куски, ставя в кубометры.

После большого перерыва сегодня видела во сне тебя, Ника. Ты в присутствии одноглазого взял меня на руки и понес куда-то от Арнольда. Я пыталась остановить тебя, но ты пошутил: «Вам не удобно? А мне очень удобно». Лицо было довольное, улыбающееся. Я проснулась в каком-то радостном подъеме. Вечером зашел сослуживец О. И. из Лесхоза, вернее ее начальник — Василий Васильевич. Было отрадно видеть культурного человека. Сразу произвел хорошее впечатление, хотя не слишком разговорчив. Одет по-нарымски — скромно. Просидели долго, т. к. задержала сильная гроза. При свете молний различали лица, за окном лило. Здесь изумительно красивы закаты и прекрасны утра. В субботу была в тайге. Какая красота! Лес лиственный, масса цветущего, ароматного шиповника. На лугах высочайшая трава, с множеством цветов.

28. VI. Лесозаготовка отложена. Окучиваем картофель. Сегодня с 14-летним мальчиком пилила на берегу реки, у больницы, в грязи по колено, 4 кубометра дров.

1.VII. Окучивали, вернее пололи невероятно заросший картофель. Я положенную норму 0,05 га на 1 день выполняю в два дня. Из 8 человек нормы никто не выполнил. Уже нестерпимо жарко. На днях призывали девушек от 18 до 24 лет. Годной оказалась и дочка нашей Фени — Галя — строевая. Феня очень озабочена. Даже печь не топила. Теперь тут белые ночи: всю ночь светло. Но жизнь не такова, чтобы видеть и наблюдать красоты. Наднях призванные девушки уедут. Фронт. Люди убивают друг друга, а по радио прекрасная музыка Шопена. Успела уже вымыться. Я бронзового цвета. Никакие пляжи не дадут такого загара. И крэм не нужен. Сгорает кожа на солнце и сходит, вырастает из-под нее новая, точно на уже. Но в зеркало смотреть избегаю. Уж больно «хороша».

3.VII. Я мобилизована исполкомом на сезон сеноуборки от больницы вместе с двумя 19-ти летними девушками (мы все одинокие) в Городищенский сельсовет. До Нарыма пароходом, дальше лодкой. Нарымское словцо «гнус» — значит мошка. Была на пристани. Расписания нет. Надо приходить с вещами и ждать. Говорят в течение 2-х суток «должен» быть...

 

Сегодня 4.VII. выходной день и всех формальностей, — прописка, расчет, увольнительное удостоверение — получить нельзя. Собираюсь. Новые чирки смазала дёгтем, напекла хлеба (всё за велосипед). Купила за 400 руб. килограмм масла, деревянный чемодан, штаны (теннисные, мужа О. И.), сетку, скипидар от гнуса, а учиться владеть косой... буду на месте! Не стать привыкать. Лесозаготовка шла сверх ожидания хорошо. А моей мобилизацией, как я узнала, я обязана «одноглазому». Но, может быть, сон будет в руку: Ника, видно, на расстоянии чувствовал, что он издевается надо мной и вынес меня на руках от него.

6.VII. Я еще дома. Всё нет парохода, срок продлен до 8-го.

7. VII. Приехали три парабельских грации. Было странно после 2-х лет покупать билет в кассе. Куда? — В Нарым... Здорово! Нехорошо, но здорово. Приехав, одну из нас оставили с вещами, а мы две пошли разыскивать. Зашли в поселок, да не тот. Комары съели нас дотла! Духота. В шинели, с котомкой на спине. Наконец отыскали. Остановились v председателя колхоза. Завтра идем на покос. Глухой поселок. Радио нет. Сенокос продлится 2-2,5 месяца. Есть плюсы. Поселок рыбный. Жена председателя колхоза — рыбачит.

8.VII. Первый день работы. Ставили «силос». Звучит по-гречески, а означает зимний корм для скота. Косили траву и складывали ее в свежевыкопанную яму, утрамбовывали, и яму закрывали дерном и землей. Жара, слепни, комары и гнус — все нарымские удовольствия, не хватает лихорадки. В течение дня 3-4 раза дождь. Вернулись, а в комнату через выбитое стекло налетело за день столько комаров, что сна не предвидится.

11.VII. Всё дожди, духота, мокнем до нитки. Косим, когда можно. Нам здесь дают по литру молока и ^ кг. творогу. У хозяйки покупаю свежую щуку. Время тянется ужасно тоскливо. Ночью от комаров надеваю сетку, а ночью еще едят клопы. Я почти не сплю, всё жгу свечу, собираю их с себя: разбегаются они, а через минуту опять нападают. Сплю на полу, на чистом собственном тюфяке с сеном, подушка тоже из сена; но клопы — это неизведанная пытка. А лезут они на меня из-за перегородки, где спят хозяева с дочкой, и они храпят!..

12.VII. Моих шумливых товарок отправили косить за Обь.

 

Меня, как пока не косящую, оставили здесь. Сегодня день Петра и Павла. Молите Бога за нас.

13. VII. Весь день косила. Начали поздно. Колхозницы получают 400 гр. хлеба, а мы мобилизованные по 600 гр. плюс молоко и творог, и потому я сдала экзамен. Я в покосе всегда шла последняя и пока дойду покос до конца, — меня все, отдыхая, ожидают. Вернувшись варила уху рыбную. На ночь уложили в нашей комнате еще какого-то молодого человека из комиссии по призыву лошадей. Нарым — не Европа — здесь всё можно.

15. VII. Идут дни. Особенно тоскливо в дождь, когда мокнем и не работаем. Встаю с восходом солнца. Нет уже часов, их бессовестным образом украл «инженер» Воробьев. Он такой же инженер, как я королева. Вошел в доверие, сказавшись сродни полякам (по бабушке). Соврал, что умеет чинить часы, и я, обрадовавшись доброму человеку, дала для починки часы плюс У^ килограмма южного табаку. Через несколько дней узнала, что мой воробей улетел с моими часами. А мне без них так плохо. Сегодня утром смотрю, а рядом со мной спят большие парни — сопят как паровозы. Председатель почти всегда кого-нибудь должен принять на ночь. За это время я уже привыкла ко всему. Неделя без радио, очевидно идут сильные бои. Несмотря на тяжелую работу (я ночью не могу спать от клопов и переутомления) и обстановку — мне здесь среди лугов лучше, чем в Парабели. Ходим косить далеко и идем лугами, которым нет конца. В солнечные дни луга представляют сказочную красоту. Разнообразие невиданных мною цветов. Трава по пояс. Вспомнила родные места. Там, наверное, солнце еще не взошло. Живы ли они там? Что ждет нас всех? За стеной злая мачеха ругает свою 15-летнюю падчерицу. Противная баба — льстивая, жадная и хитрая — мегера. Вечером пришла почта, писем нет. В «Сталинском Знамени» прочла короткую заметку о гибели Сикорского и других членов генерального штаба в Гибралтаре. Самолет упал, и все погибли. Катастрофа была 5.VII, а сообщение 15. VII. Мне стало жутко от этого неожиданного и печального известия. Сикорский — наш оплот и надежда — погиб и чувствую, что эта катастрофа — не несчастный случай. Кому же он стоял на пути?

17.VTI. Нарым, говорят, в 1.000 км. от Томска. Сегодня

 

вдвоем на обласке мы плыли по реке Луке (приток Оби) до небольшого мыса, где ломали тальник. Я, как шимпанзе, в штанах и чирках, лазила по деревьям тальника, кривым как вербы, сломанные ветки связывались лыком в венки и развешивались для сушки. Это зимний корм для скота. Меня сопровождал 11-летний мальчик-сирота, помогал мне, наклонял ветки, драл лыко и звал меня... бабушка! Это в первый раз меня назвали бабушкой — «на, возьми, бабушка, я тебе лык надрал». По приезде, два года тому назад, мне говорили: «давай, девка, возьми» и т. д. Через год я приосанилась и стала тёткой, а сегодня уже бабушка, несмотря на мои голубоватые штаны. Два года Сибири свое сделали.

18. VII. Пришла с работы раньше — заболела. Часа в 2 пошел дождь. Мы бросили косы, сели на корточки, положив на голову и плечи охапки скошенной травы, которая несколько охраняет от дождя. Через 10-15 минут стали косить, я почувствовала в спине, между лопатками неловкость — думала оттого, что держала траву на голове руками. После обеда прошла два покоса и вдруг коса выпала из рук. Ой! всю спину прокололо и двигать руками не могу. Пошла домой... Это тебя, мать, прострел взял — определила мою хворобу рыбачка. Надо деда Орефия позвать — поставит банки. Это единственный доктор-банщик, но дед Орефий ушел на заседание сельского исполкома. Хотела на всякий пожарный случай черкнуть два слова О. И., но уже не могу: мне всё хуже. Высокая температура и не могу раздеться. Лягу — как была. Промучилась всю ночь. Утром позвали дедушку Орефия.

19.VII. Стащили с меня кое-как платье и дед, осмотрев меня, сказал: «да тут негде и банку то, мадам, поставить!» Банки его были громадные, я таких никогда не видела. И не удивительно, что в эти его банки втянуло все мои богатырские плечи с лопатками. Ни охнуть, ни вздохнуть. Всякое движение вызывает боль.

25.VII. Уже второй день на работе. Обошлось без больницы, но боль еще не прошла. Вместо больницы попросилась на более легкую работу. Не буду косить, а только копнить и сгребать. Сегодня солнечно. Во сне виделась со всеми своими ясно и хорошо и на сенокос пошла бодро. Колотье почти прошло. Боже! Сохрани нас всех! Дай им и мне силы! Я до

 

сих пор берегла и копила табак и папиросы для Ники. Испортились — пришлось ликвидировать.

26. VII. Опять гроза. Сегодня убило молнией 13-летнего мальчика. Их было двое, удили рыбу на озере, среди лугов. Началась гроза. Побежали. Ударила в грудь, и он упал. Молния крестообразно рассекла землю. Мальчик остался лежать на месте; второго только оглушило, отбросило. Когда мы пришли, левая рука обуглилась, тело в черных пузырях горело.

28.VII. После вчерашней грозы пришло солнечное яркое утро. Чудесная картина! Мы шли широчайшим лугом, а по обеим сторонам прекрасная, девственная тайга. С одной стороны луга лежит, как зеркало, — озеро. Луг — это богатейший ковер со множеством ароматных цветов. Над нами яркое солнце и голубое небо. С другой стороны — березовая роща. Давно не видела такой красоты. Вид берез всегда меня и веселит, и трогает, и умиляет, и вызывает самые хорошие воспоминания. Я была очарована в это утро! Не чувствовала тяжести шинели, мешка на спине и косы, не державшейся на моих узких, несуразных плечах. Я намеренно отстала, шла далеко сзади и любовалась картиной. Мир так прекрасен. Вечером опять той же дорогой возвращалась, идя далеко за всеми.

29.VII. Ежедневные грозы. Укрыться на лугу негде, и я внесла предложение устроить шалаш. Нарубили 4 пары кольев, веток, устроили шалаш, прикрыли свежей травой и прекрасное убежище готово: одобрили. Небольшой дождь вполне безопасен в шалаше. Выходили сухими. Но сегодня лил 2-3 часа, сидели в страхе, т. к. удары грома трещали над головой. Промокли в шалаше и согревали друг друга, сбившись в кучу. Нас было сегодня только шесть.

3.VIII. Некогда, некогда, некогда. Страда. Приходим поздно, уходим рано, без огней. Я уже копню по 20 копен в день и к вечеру едва шевелюсь, а до ночлега надо идти 5-6 километров. Обеды варим на покосе по очереди. Я конины не ем и приношу свою еду. Получаю письма от О. И. и отвечаю ей. Спать хожу из Нового Городища в Старое за 3/4 километра. Удрала от клопов и сплю на втором этаже в амбаре. Прохладно ночью, но идеально просторно, чисто. Ни клопов, ни комаров. Из председательского дома уйти не могу из дипломатических соображений (рыба), а питание при такой работе — вопрос важный. Но порой, когда слышу ее проклятия по адресу бед-

 

ной девочки — готова отказаться от ее рыбы. «Ах, ты, змея! Ноготь бы тебя проколол, паразит ты проклятый. Отец молил тебе маленькой смерти у Бога — почему ты не сдохла?» Иногда я ухожу, иногда вмешиваюсь... Мне кажется, что я могла бы скосить ее противную голову. Как и чем помочь этой несчастной девочке?

4.VIII. Мне надоело ежедневно чистить щук и смотреть на их хищные головы; глаза рыбачки-мачехи похожи на щучьи. Чищу рыбу всегда у реки, и чайки ждут меня, ожидая добычи. Почти нахально вырывают куски, кружатся над самой головой. Их крик действует на меня неприятно. Было 2-3 дня солнечной погоды и опять дождь. Он идет в день 4-5 раз.

6. VIII. Сегодня опять солнечный день. Косим далеко от дома. Уже с утра я по дороге на место косьбы наслаждаюсь окружающей красотой. Мы шли гуськом узкой тропинкой, среди цветущих трав и местами из-за травы были видны только головы идущих. Не видала я таких лугов. Пришли на место и оказалось — моя очередь быть «стряпкой», т. е. остаться на месте и варить обед для бригады — махонину (конину). Устроила треног, разожгла огонь и пошла к озеру за водой. Я была даже рада, что можно несколько часов побыть одной. Так тяжело быть постоянно на людях. Последнее время я довольно часто получала письма от О. И. и даже несколько раз приписывал Василий Васильевич, в котором мы сразу почувствовали доброжелательного человека.

Василий Васильевич, или как я его назвала «Василий 2» был одинок. Первая жена умерла уже давно, умер и взрослый 19-летний сын. Теперь он давно жил бобылем, был совершенно не приспособлен к условиям теперешней голодной жизни. Не будучи партийным, не пользовался «закрытым магазином» и голодал, как все. Мы, как женщины, больше приспособились, жили одним днем — продавали или меняли, что было менее нужно или, в наших условиях, совсем не нужно и кое-как питались. Когда он навестил нас раз и другой до моего отъезда на сенокос, выяснилось, что живет он одним хлебом, пайком и воздухом. Был порядочный, скромный и сразу внушил нам доверие: с ним мы говорили откровенно, по душе, и он почувствовал искренность, прямоту и бескорыстность нашего к нему отношения. На третьем году нарымской ссылки эта встреча для нас была некоторой наградой за мытарства.

 

Уезжая, я на прощание пригласила его на скромный «костаревский» ужин; полакомились американским кофе из благотворительного груза («благгруз»). После моей 'болезни в Городище («прострел») Василий Васильевич в письме к О. И. прислал первую записку. В следующем письме через неделю прислал свою незаконченную лирическую поэму о березке и бурьяне.

И вот сегодня, будучи «стряпкой», не обливаясь обычным потом, я состряпала, как умела, ответ на мужскую поэму о березке, когда пошла к прекрасному озеру через цветущий луг-ковер. И это свое «состряпанное» произведение послала Василию Васильевичу.

9. VIII. Тоска. Вёдра, хорошей погоды всё нет как нет. Вечно мокнем; досушить и сметать собранное сено не удается. Всё тонет в грязи. Наши труды гниют. Поставлено 105 стогов, а нужно поставить 600! Почты не было. Не пошли косить — «льет». По словам хозяйки на пристани много пароходов, барж с людьми. Я всегда ищу и надеюсь, что могу на дороге, на пристани, в толпе с баржи встретить Нику...

12. VIII. Опять дома. На цепи воют от голода 4 голодных собаки. Когда хозяин не рыбачит, собаки не получают никакой еды и воют. Я готова выть вместе с ними. Даже писать не хочется. Сегодня, если прояснится, хотят попробовать сметать стог из сырого сена. Нам надоели уже все сельско-хозяйственные опыты... Нет известий, ничего до меня не доходит. Так хочется, чтобы сразу был взят не только Орел, но всё! и чтобы кончилось это людское безумие.

17.VIII. Солнце. Спас. Я уже забыла какой это праздник... «Умом Россию не понять, аршином общим не измерить»... Вместе с солнцем, после волны безнадежности, сегодня подъем и бодрость. Барометр пошел вверх. Идем косить. Работали за рекой, напротив поселка. До броду надо было идти 3 километра и на обратном пути переехали обласком, а тенистые берега решили пробрести. Закатали штаны, сняли обувь и пошли тинистым илом. Противное ощущение, когда не знаешь сколько войдет ноги: до колена или до бедра. Рядом прыгало множество разных болотных птиц, не удиравших от нас. Видно принимали нас за новую породу и тоже «болотных». Облепленные тиной — сели в обласки. Мошка покрыла голые части тела и за 10 минут переправы искусала «ас жестоко. В

 

4-х километрах отсюда стоит домик, в котором отбывал царскую ссылку И. Сталин. Теперь там музей. Я не имею желания посещать его. Условия ссылки в царское время были несравненное гуманнее: политические ссыльные были предоставлены себе и еще получали денежное пособие. Мы для 600 гр. хлеба должны переносить всё...

18.VIII. Второй день солнце. Настроение по погоде. Завтра Преображение. Записываю со слов инвалида, недавно вернувшегося с фронта. Перед 7-ым подряд боем он увидел сон (из шести выходил невредимо). Явилась его мать, умершая 20 лет назад и принесла ему новый пиджак, оказавшийся без правого рукава. На его вопрос — почему так? Мать ответила: «не хватило, сынок, сукна — носи покуда так, я тебе пришью». На следующий день ему в бою осколком оторвало правую руку.

19. VIII. Погода — успешно работаем. И мошка и гнус «едят» нас усиленно. После дня, места изъеденные мошкой — сплошной волдырь с невероятным зудом. Продолжаю ночевать в амбаре без клопов.

Вернулись девушки из-за Оби, и мне стало хуже: тесно спать, галдят... Пишу реже, но писем всегда поджидаю. О. И. тоже с В. В. поехали на сенокос. Я стала плохо спать, — болят руки, ревматизм отозвался и вообще переутомилась. Тяжело косить и косить... и хотя стараюсь питаться возможно лучше — непосильная работа берет свое.

25.VIII. В связи с брудершафтом, выпитым с О. И. в ответ на ее письмо «состряпала» я свой ответ «Сестре»: «Слыхала ль ты, сестра, про Обь-реку?»

27.VIII. Косило нас 8 человек. Налетела гроза. Сильная, отбросили подальше от себя косы-литовки, а сами вырыли в большом стогу, каждая нору для себя, спрятались и луг опустел — точно ни души. Нас 8 человек «начинило» стог кругом (стог был громадный) и когда прошла гроза — я услышала рядом через сено храпение. Я, укрывшись в сене, сделала окошечко для воздуха, наблюдала грозу. Было хорошо и не хотелось выходить из уютного, душистого укрытия.

28.VIII. Успение Божией Матери. Стирала и ставила темно-зеленые заплаты на коленях своих когда-то голубых штанов. Идем косить вручную — косилки испортились.

29.VIII. Штурмом взят Харьков.

 

30.VIII. Часто вижу теперь во сне своих, но сны тяжелые, и днем я под их впечатлением не удержалась — попросила погадать. Свидание будет, но еще не скоро, а ты, Ника, болен, в казенном доме и «меня в мыслях содержишь»... А мне предстоит еще многое...

В бригаде меня называют мужиком (из-за брюк). Идет наш «мужик»! Настоящие же мужчины на покосе у нас лет по 12-16 — остальные на фронте. Управляет колхозом председатель и старики да женщины. Потому от беды и я стала «мужиком».

3.IX. Сегодня ночью постучали в оконце нашего амбара, вызвали меня и сообщили, чтобы к 7 часам утра быть в сельсовете — отправка в Парабель на комиссию военкомата! Всё здесь происходит ночью! Только что получен пакет, призыв касается польских граждан. Конечно, уже глаз не сомкнула. Опять новая полоса жизни,—Уже в мыслях путешествовала. Была — узнала. Мой год 1903 подлежит призыву. Собираюсь. Куда же это теперь бросит меня судьба? И какие еще удары предстоят мне?

9.IX.43. Сборы мои продолжались недолго — всё имущество могу сразу без посторонней помощи переносить сама. Не нужен мне рикша, так как сама стала рикшей. Получила расчет от колхоза; справку-характеристику о том, что норму не выполняет «по неумению», хлеб на 3 дня и отправилась на пристань, где пришлось прождать двое суток. Было время подумать о том, какая страница испытаний предстоит теперь, какой сдвиг? Призвали на военную службу мужчин, потом девушек, взяли спецпереселенцев, считавшихся элементом нелояльным. Теперь дошла очередь до нас, до недавно ссыльных и призвали 1903 г. Это значит не только молодых. Что день грядущий мне готовит?

Наконец пришел пароход. К Парабели подошли в густые сумерки. Раздался мощный пароходный сигнал. Выйдя на пристань и пробираясь сквозь сутолоку, — слух мой вдруг пронзила, как электрический ток, знакомая мелодия польской солдатской песенки. Оказалось, что из Парабели и окрестных поселков к пароходу подходила группа наших людей, получивших, как я, призыв и уже сегодня уезжавших в Новосибирск пароходом, которым я приехала. Мы встретились и успели еще проститься. Среди уезжавших была Нюся, жившая с нами в

 

одной избе (молодая, лет 23), шла добровольцем. Уезжали все мужчины. Я, просидев двое суток на пристани в Нарыме, — опоздала. Среди провожавших была О. И. Маленькая, похудевшая, хромая, заплаканная. Она волновалась, что я уеду сегодня, и она останется одна. Песня, прощание, слезы — взволновали меня, и я не умела разобраться в своих чувствах: мне хотелось вскочить со своим мешком «а пароход и скорее ехать куда-то подальше отсюда, вырваться, казалось, на свободу. .. Глядя на плачущую О. И., сердце обливалось кровью. Мне было искренно жаль ее, но выезд из Парабели это шаг к свободе, к чему-то новому, быть может к встрече с Никой. И проводив пароход, мы поздним вечером дотащились домой, измученные нравственно и физически.

Утром 6.IX. пошла в военкомат. Принял меня какой-то военный чин, очень строго грозя арестом за позднюю явку: «вас арестовать следует; почему являетесь сегодня, а не вчера?», и грозно воззрился на меня. А я бесстрашно отвечала: «прежде чем арестовывать — посмотрите мои документы, я два дня просидела на пристани». «А вы что же думали — за вами самолет пришлют. Явитесь 13.IX.43 с документами». И вот я жду этого срока, собираюсь. О. И. колеблется. Обсуждаем и не знаем на чем порешить. Вопрос не легкий: польским гражданам опять (это действует Ванда Василевская) меняют паспорта... Сегодня снимались и брали справки о месте рождения. Италия капитулировала. Союзники высадили десант. Красная Армия заняла Бахмач и Конотоп. Немцы быстро отступают. Сегодня солнце яркое, все мы возбуждены. Я собираюсь; трудно сосредоточиться: хаос дома и в мозгу...

10.IX.43. Иран объявил войну Германии.

13.IX. Я остаюсь — «переросла» на 8 месяцев. Добровольцев уже не принимают. Мучительные дни колебаний и решений. Суета. Условная ликвидация «несложного», но всё же необходимого «имущества». Немцы отступают. Взят Нежин.

16.IX. Взяты Новороссийск, Новгород-Северский. Союзники воюют в Италии. Занята Сицилия. Американские и английские войска воюют совместно и приближаются к Неаполю. Бадолио капитулировал.

22.IX. Занят Чернигов. Красная Армия бомбардирует Гомель, преследуя отступающих. Освобождаются знакомые по

 

1918-1920 годам станции: Семеновка, Злынка, Ромны, Сновск, Мена...

29 и 30.IX. Именины мамы и Сони, и третий раз, третий год... Ради О. И. и Василия Васильевича я устроила нарымский праздничный обед: суп из мясных консервов, купленных 3 года назад еще в вагоне (я всё приберегала для встречи с Никой — и одежду, и белье, и съестное, и папиросы). На второе оладьи из тертого картофеля и чай со сдобной лепешкой. На столе полевая ромашка. Надела еще старое свое платье и обувь, и хотела забыть, что два года я одна... В сумерки стали вспоминать виденные пьесы.

На днях были взяты Злынка, Новозыбков. Сюда мы когда-то в 1918-1920 году, ездили менять полученную в счет жалованья русскую «махорку-жилку № 8» и соль (паек) на хлеб. То были 4 года страшного голода. Выдержали. Миновала нас эпидемия повального тифа и в 1921 году мы вернулись. Теперь Гомель опять занимается Красной Армией. А что же там? Там линия фронта, боев. Я смертельно устала от всего окружающего, от бесконечной тоски и тревоги за близких и от страданий окружающих меня людей. Страдает столько миллионов людей... На днях была у Фени в Костареве — она ходит как тень: проводила мужа на фронт, уехала дочь Галя, того и гляди возьмут последнего и единственного сына-подростка 16-ти лет. Уехала на фронт наша Нюся, жившая у Фени. Мы съехали с квартиры, и она ходит, плачет и не может привыкнуть к пустоте и .тишине дома. А ведь ушедшие на войну могут не вернуться.

14.Х. Покров. Земля замерзла слегка. Еще два парохода пойдут вверх. За это время мы много раз были готовы уехать. (Теперь мы имеем право передвигаться по области). И всё-таки, в конце концов, окончательно послушались голоса рассудка и остались здесь до весны, т. к. трогаться к зиме, куда-то в неизвестное, где никто не ждет — в наших условиях — очень рискованно. Но, решив остаться, мы тоже не были уверены, правильно ли поступили. Василий Васильевич нас удерживал, ему особенно тяжело было бы расстаться с О. И., сразу покорившей его сердце, но пути наши были разные. Из Костарева, Парабели и соседних поселков уехали и всё еще уезжали наши люди и было невыразимо тяжело, грустно, тревожно провожать уезжавших. Щемило сердце и слезы неудержи-

 

мо лились при каждых проводах. Призывали на помощь рассудок, заглушали тревогу сердца и перестали колебаться: до весны. А там увидим. Вас. Вас. удалось устроить нас в одном доме. Муся продолжала работать счетоводом, а я пока вроде трудового дезертира. Устраиваю зимние запасы, квартиру, а там, очевидно, тоже начну работать. Был проект устроиться в этом же Райлесхозе уборщицей, но штат «скрестили» (сократили). А было бы удобно работать на месте и вместо одноглазого огородника иметь дело с культурным человеком, первым за три года. А этот «порядочный чудак» стеснялся предложить мне эту работу и предварительно советовался об этом с О. И. — можно ли? К сожалению, из этого ничего не вышло — не суждено, видно, быть уборщицей.

29.Х. Ушли все пароходы. Нет почты, снег. Опять 7 месяцев летаргии. А, может быть, я зимой, не тронувшись из Парабели, получу известие от Ники или о Нике? Что с ним? Минутами хочется потерять способность думать, чувствовать и жить. Суббота сегодня. А всё же и я попала в «сень лесхоза». С понедельника стану «нештатной уборщицей». К. Л. уехала добровольцем в армию, но, доехав до Новосибирска, дальше не тронулась. И там теперь занимает такое же, как я, амплуа. Значит мы ничего не потеряли, оставшись здесь. Все мои розыски высланы отсюда — уехав — потеряю нить. Не надо сегодня говорить. Лягу.

9.XI.43. Кончились 2-дневные празднества октябрьской революции. Отдыхали и мы (втроем). Мне не надо было колоть дрова, топить и убирать заплеванную комнату. Ежедневно, убирая плевки, я еду заграницу. Дорого мне обойдется «сень Лесхоза». Ежедневно приходит много посетителей — в большинстве инвалиды Отечественной войны — безрукие, безногие, серые, землистого цвета лица. Они курят, харкают, сплевывают на пол, не глядя на мои плевательницы — нововведенные мною несколько дней назад. Василий Васильевич рано утром (когда никто не видел) помог мне колоть дрова, показав, как надо пользоваться большим колуном и клиньями. Он живет в этом же доме с другой стороны, а мы около конторы, но комнаты наши смежные и вечером, на сон грядущий, мы слышим его плачущую скрипку.

В эти два дня он много рассказывал о себе, начав с детства (его звали дома «Василек», а когда вырос — «Васячий»).

 

А я назвала Василием 2 или — В2. Первая жена умерла, умер и взрослый сын, а потом ему встречались женщины, сами, односторонне его выбиравшие — он по натуре очень нерешительный и несмелый. Когда одна из женщин «выбрала» его, то сказала: «Васенька», я не могу без тебя жить». — «Ну, что ж, живи», ответил Вас. Вас. И она осталась жить и... управляла им. Одна из его жен бросилась на него с ножем и... искалечила. Спас его от нее его начальник, отправив немедленно в долгую командировку, а затем дал перевод в отдаленный угол. С тех пор он ее не видел, но признался, что боится ее тени. Теперь живет бобылем, не умеет приспособиться к современным условиям жизни и живет еще примитивнее нас; часто голодает, не умея и не желая пользоваться правами и привилегиями ответственного работника. Теперь, живя в одном доме, мы решили в свою очередь, чем можем, — скрасить его незавидное существование и принять его в качестве столовника, чтобы хоть частично отплатить за его участие и помощь. Соединили наши хлебные пайки. Он, как ответственный работник, получал 600 гр. хлеба, я, как физическая, — тоже 600 гр., а О. И., как счетный работник (гнилая интеллигенция) — 400 гр. Хлеб — основной продукт питания, так как картофеля очень мало, а жиров еще меньше, но мы, как женщины, скорее умели что-нибудь предпринять и «состряпать». В этом же доме жила семья, привезенных, как и мы, — румын. Супружество и теща. Вас. Вас. устроил их на работу и дал квартиру еще до нас. Румын работает. Женщины пока не работают. Ну, и для полноты картины еще одно лицо в этом доме живущее — конюх Вас. Вас. — тоже женщина-красноармейка — Маруся с ребенком. Короче говоря, Вас. Вас. приютил у себя сколько мог обездоленных людей, «меченных», и мы с каждым днем всё больше ценим в нем порядочного и доброго человека.

В эти два дня много и откровенно говорили, и многое взаимно узнали, раскрыв наболевшие души. Вечерами за отсутствием керосина сидели впотьмах при пылающей трубке Василия Васильевича; коптилку, дававшую больше копоти, чем света, зажигали во время ужина. Читать при ней невозможно. Радио здесь нет, почта приходит редко.

7.XI. Взят Киев, а Гомель еще раньше. В Москве закончилась конференция союзников.

 

18.XI. Моя жизнеспособность идет всё больше и больше на убыль. Нет уже сил удержать бодрость. Я рублю, колю, варю, мою, но всё думаю и думаю. Не хочется писать.

3.XII. 43. Видела сон, которого нельзя забыть из-за его ясности и содержания. Я с большим трудом какой-то длинной дорогой по глубокой вязкой грязи иду. Оглянулась, а за мной по этой же дороге также идет много, много женщин. На мне жутко черное, глухое платье, очень длинное, а на ногах, поверх туфель большие калоши Ники. Под длинным до земли платьем я ни обуви, ни калош не вижу, но знаю, каждый шаг чувствую, что калоши потеряла, нащупываю ногой, вытаскиваю ногу и опять то же, шаг за шагом. Вижу, что длинное платье, закрывающее ноги, — в грязи и жалею, почему же я не приподняла платья. Рядом со мной появляется знакомая женщина. Она протягивает мне руку и говорит: «я вам помогу», и помогает мне выбраться куда-то на берег. Выйдя, еще раз оглядываюсь и вижу длинную вереницу одних только женщин и удивляюсь, что платье мое в такой грязи не запачкалось, кроме маленького краешка. Смотрю и удивляюсь: ведь я каждый шаг делая по такой грязи ногой наступала на платье, а оно новое и чистое. Потом я увидела себя в каком-то доме, в большом зеркале во весь рост в том же платье и белой фате. Я должна венчаться — не знаю с кем. Вдруг я вижу необыкновенное окно: большое, очень широкое и не как обычно, а на уровне земли и с этой стороны окна, где-то- ниже — стоит Ника и смотрит на меня — вижу его лицо и грудь. Выражение лица вижу ясно: довольное, радостное. Смотрит на меня и говорит: «Я всегда любил тебя в черном... тебе идет это платье». Я попросила его купить какие-то билеты, и он ушел. Сон. кончился, но спать я уже не могла до утра, старалась разгадать и понять значение сна.

4.XII. Я верю в некоторые сны. Вот раньше, ты, Ника, на руках вынес меня от одноглазого огородника и здесь после длинной грязной дороги ты был мною доволен, значит я пройду и не запачкаю платья, несмотря на непролазную грязь. Вспомнила сон, когда я несла гроб, не выдержала тяжести, упала в грязь. Ну, как не верить! И сны меня поддерживают. Но этот последний был особенный: черное платье жуткое, траурное, а Ника как бы навсегда одевает меня в это черное платье. Но взгляд его был радостный. И сон не уходит у меня

 

из памяти. Я всё время под его впечатлением, помню его и хочу объяснить. Тяжелая, вязкая дорога, по которой идем только мы — женщины, это наша общая судьба женщин, разделенных с мужьями. Дорога кончится, и я выйду на сухой берег и встречу Нику. Где-то в глубине моего сознания страшная мысль: на мне жуткий траур, сам Ника оставляет меня в нем и вижу его за необычным окном в глубине, как-то внизу. Мне страшно. Мне страшно, и я отчаянно отгоняю эти мысли, молюсь и плачу ...

19.XII.43. Прошел еще один твой день, Николеыька. Хочется писать, высказать всё, всё и даже это недоступно — кончается бумага, надо беречь последние листки. Нет и керосина и условий — не бываю одна. Достали книги, но читать невозможно. Война и — не до удовольствий.

22.XII. Наш Райлесхоз уплотнили — поместилось еще одно учреждение (Собез) и мне прибавилось работы. Пимы мои проносились (у нас зима). Зачинить нечем — промокают, ноги стали тяжелые, лицо опухает. Плохо сплю. В морозные дни дышится легче. Встретила бывшего главбуха: Мих. Мих. из Заготсырья. Я тащила в мешке кедровые шишки, — подвез меня и предлагал вернуться к оставленной работе, но до весны недалеко, а в его обещание исправиться и не преследовать меня — не верю. Он много раз поздним вечером будил весь дом, требуя, чтоб я пришла к нему «на одну минутку». Бухгалтер нужен и в Собезе, но я предпочитаю убирать грязные полы и колоть дрова... под сенью Лесхоза.

13.1.44 г. Давно не писала. Прошел еще один «Новый Год». В этот раз встретили мы его у себя, в нашей «каюте» втроем с В2 и в канун и в Новый Год. Не работали — годовой отчет, а вечером порешили «попраздновать». Вас. Вас. достал «дубняку», и он меня погубил. После 2-ой рюмки я совершенно опьянела, со мной случилась первая в жизни истерика. Я была причиной испорченного «новогоднего» вечера. В. В. в свой «дубняк» прибавил зубровки. Здесь растет зубровка. Сегодня канун Нового Года по ст. стилю. Все работают, а я первый раз одна дома и сейчас будет полночь. Сделала все работы: наколола дров, вымыла коридор и без 10 мин. 12 была дома. Пишу при крошечной коптилке. А Новый Год пожалел, видимо, что я одна и тихонько уже вошел и сам меня встретил... Суждено ли мне встретить еще Новый Год в кру-

 

гу близких моих?! Есенин говорит: «Не жалею, не зову, не плачу» ... а я и жалею, и зову, и плачу в этот грустный одинокий Новый Год.

У нас теперь нет ни газет, ни радио. Сибирь глухая в полном смысле. Слышала, что Красная Армия уже перешла в одном месте б. польскую границу. Нет времени пойти куда-нибудь на радио. К Фене слишком далеко, а я уже «уходилась» и нет во мне прежней молодой прыти. Многое делаю механически, так как надо сделать, даже почерк «устал» — стала писать безобразно, себя не узнаю и записывать стала реже. Мысль отупела от постоянной физической усталости и безнадежного однообразия. И «наряды» наши подстать. Ко всему я уже привыкла и мне не кажется странным, когда у женщин (и у меня самой) из-под юбки видны «штаны». А в общем мой костюм, особенно на улице достоин негатива: зеленая шинель, под которой мой излатанный полушубок, из-под шинели обтрепанная, когда-то шелковая юбка, а из-под юбки, между юбкой и пимами «штаны» из байкового американского одеяла. Шапка-пилотка коричневая, шинель зеленая, юбка когда-то черная, штаны серые, а на ногах рыжие пимы. Рукавицы цвета охры с разноцветными заплатами. Наши нищие в Польше были одеты приличнее. Идут мои «интеллигенты» из конторы. Кончаю мой новогодний вечер.

1.1.1944. Споры из-за границ Польши. Польское правительство обратилось за посредничеством к союзникам. А ведь осталось так немного, чтоб стало возможным, если не увидеть, то хоть узнать о судьбе моей старушки и сестры! Живы ли они?

23.1. Говоря о польско-советских отношениях Иден выразил уверенность, что надежда на хорошие отношения не потеряна. .. Молодая латышка, шедшая в Парабель из своего поселка замерзла под самой Парабелью. Она тоже разделена со своей семьей. И вот закончила свою жизненную дорогу, не успев выйти на сухой берег. А на этой дороге во сне я видела много нас, женщин. А какой дорогой идут мужчины! Кто дает право одним людям судить, казнить, управлять судьбой множества других людей?!..

24.1.44. Скорее бы весна! Хоть зима в общем легкая. Живем всё хуже. Наше меню: утром чай из шиповника в любом количестве с хлебом. В обеденный перерыв картофель,

 

величиною с грецкий орех (самый крупный), отваренный, в мундире, с солью и кислой капустой или чесноком, и кипяток. Вечером обед: суп из картофеля, капусты, моркови, брюквы, хоть немного заправленный каким-то жиром с луком. Если сидим за полночь, то в час или два еще чаепитие из термоса: хлеб с солью или с брусникой. О. И. не может есть кислого и ей выдается микроскопический кусочек из 400 гр. конфет, полученных по карточкам вместо сахару (два гриба, как говорится, в борщ не полагается: или сахар или конфеты) и то конфеты «по блату». Если бы во мне был жив мой прежний юмор, можно было бы много посмеяться. Жиры у нас вышли, и я никак не могу на базаре загнать (продать) что-нибудь из нашего «имущества». В полчаса мои руки и ноги превращаются в ледяные сосульки, и я деревянными ногами ни с чем возвращаюсь домой. Когда я приезжим из колхозов крестьянам предлагала что-нибудь из своей «галантереи», они мне отвечали: «мы сами барахло продаем» и указывали на висящие на руке кальсоны или юбку. Смотрю сочувственно и отхожу пристыженная. У меня совсем нет способностей к торговле и потому и жиров взять не откуда.

30.1.44. Сегодня во сне Александра Константиновна гадает по картам О. И., которая лежит на постели. Ал. Конст. быстро веером открывает пять карт, и мы с ней, взглянув, ужаснулись: все пять карт черные, начиная с туза. Я делаю Ал. Конст. знак, и она карты смешала, а на вопрос О. И. что вышло, — мы солгали, что это я себе гадала. Сон неприятный, жуткий.

2.11.44. 31. I. меня вызвали в паспортный стол и объявили, что пришел ответ из Москвы от I Специального Отдела и от Берии (я писала много на его имя) через Новосибирский Специальный Отдел по розыску моего мужа. Мне не дали бумагу, а только прочли, что ты, Ника, умер 26.XI.1942 г. в Устьвышлаге. Где это — ни объявлявший, ни я — не знаем. Умер, и нету тебя больше. Но я не хочу верить, я буду ждать тебя даже тогда, когда все ждать перестанут: и, может быть, я буду права. Возможно всё, но могут быть и ошибки. А, может быть, бумажку написали здесь, чтобы я перестала искать, беспокоить их. Почему не дали мне ее в руки, и только, когда я вернулась еще раз с улицы и попросила извещение, — сказал, что адресовано на отдел и положил передо мною, а я переписала дату и слово Устьвышлаг. В какой это области чекист

 

не знал. Бумагу он положил на стол, не выпуская ее из рук. Я прочла имя, отчество и фамилию, год рождения Ники и дату смерти — 26.XI.1942 в Усть-Вышлаге. Какие были печати — не знаю.

Николенька! Единственный мой! Неужели ты и вправду отошел уже по ту сторону окна, выпив свою чашу страданий? Значит, не даром мне приснилось черное платье... «тебе идет это платье»...