Третий курс

 

Рейдовики и снобы. — Венгерские события. — Снова Лернер. —

Детектив в библиотеке. — Вокзальная история. — Комсомольская конференция. —

Мой первый заказ. — Случай в поезде

 

Осенью 56-го года в институте вышла новая стенгазета — «Культура». У нас была компания студентов-интеллектуалов: Бобышев, Найман, Рейн и еще кто-то, кого я сейчас не помню. Учились они на старших курсах, водили дружбу с Бродским, навещали Ахматову. Ко всякой общественной работе они относились свысока, во всех остальных видели серую массу, а нас, рейдовиков, наверное, вообще почитали партийными держимордами. Я же снобов не переваривал (да и теперь терплю с трудом), поэтому тогда ни с кем из них не был знаком.

 

Борис Зеликсон, избранный нами секретарем комитета комсомола, был знаком буквально со всеми. Он привлек интеллектуалов к просветительству этой серой массы. Так появилась «Культура». Поскольку газета обновлялась не целиком, а постатейно, мне трудно припомнить все, что было опубликовано в первый раз. Газету предваряла передовица. В ней говорилось о лакировке и схематизме искусства сталинского периода, из-за чего у многих сложилось отрицательное отношение к советской литературе вообще. Эта точка зрения опровергалась, приводились имена писателей, режиссеров, которые, несмотря на тяжелые условия, создавали серьезные произведения.

Были еше статьи о кинофильме «Чайки умирают в гавани», только что прошедшем на советских экранах, об искусстве плаката и художнике Мооре, о Поле Сезанне; помню статью «Хороший Уфлянд» (Уфлянд учился в университете, на него были там какие-то гонения, что и отмечала статья «Культуры»).

Надо сказать, что обойтись совсем без цензуры Зеликсон не мог. Партком выделил для этой цели комиссию из пяти человек, но, поскольку это был партком института, интеллигентная комиссия прочла и одобрила все представленное редакцией. Одобрил нашу «Культуру» и секретарь райкома комсомола Краюхин, аспирант, кажется, Военмеха, человек, стремившийся к научной, а не чиновничьей карьере.

Все это происходило за несколько дней до возобновления событий в Венгрии (23 октября), принявших столь серьезный оборот: массовые митинги, демонстрации со студенчеством во главе, выступление Надя... Кое-кто из венгерских студентов срочно вернулся на родину. Ходили разговоры, что двое из них погибли. Один — на стороне повстанцев, другой — защищая райком. Я не знал ни того, ни другого. Имре Надь — революционер, но ведь хортисты тоже выступают против СССР. Ситуация оказывалась небинарной: слева — хорошие, справа — плохие. Но вмешательство советских войск было явно грязным делом. Вот мои стихи той поры:

Гремели залпы, зарево пожаров

Багрово освещало небосвод.

И чудилось, что над планетой старой

Встает иной, невиданный восход.

Но день настал, и не сбылись надежды:

Вновь грохот залпов и пожаров гарь.

 

И свой закон в Познани, в Будапеште

Штыками утверждает Русь, как встарь.

Не успела «Культура» провисеть и недели, как в «Технологе» (от 26 октября) появилась статья ЯЛернера «По поводу газеты "Культура"». В ней говорилось о том, что авторы занимаются «смакованием ошибок, имевших место в связи с разоблаченным ЦК КПСС культом личности, таковы статья о М.Кольцове, фельетон о литературе (имелась в виду передовица). В газете имеется попытка навязать свое мнение по ряду вопросов, связанных с зарубежным кино, живописью, музыкой». Кончалась статья так: «Ослабление советской идеологии означает укрепление идеологии буржуазной».

Статья Лернера появилась вовсе не случайно. Через три недели в «Технологе» вышла новая статья на ту же тему, на этот раз редакционная. В ней, кроме перечисления всех грехов членов редакции (у того-то низкая успеваемость, такой-то потерял комсомольский билет), говорилось и о Зеликсоне, который «договорился до того, что имеет свое особое мнение» (речь шла о статьях «Культуры»).

В дело включился обком партии, а после опубликования в декабре «Комсомольской правдой» статьи «Что отстаивают товарищи из Технологического института» о Техноложке заговорило Би-Би-Си, на институт обратил внимание лично Суслов.

«Культура» была прикрыта, ее редакция отделалась легким испугом, Зеликсону было предложено покаяться (от чего он уклонялся, придумывая уважительные причины, чтобы увильнуть от очередного собрания), а комитету комсомола — переизбрать секретаря. Положение осложнялось тем, что никто из членов комитета секретарем быть не соглашался. Наконец где-то в январе Зеликсону удалось уговорить Тамару Волкову сменить его на этом посту (ему грозили исключением за полгода до получения диплома). Но из комитета его так и не вывели. На комсомольской конференции о Зеликсоне снова вспомнили. Но это было уже весной.

 

* * *

 

После зимних каникул рейдбригада провела детективную операцию в стенах родного института. В нашей библиотеке в день выдачи стипендии начали пропадать деньги. Библиотека помещалась в вытянутой комнате, перегороженной барьерчиком,

 

за которым шли полки. Здесь выдавали книги на дом, через абонемент можно было пройти в читальный зал. Чтобы книги оттуда не таскали домой, в проходной комнате был установлен стеллаж, на котором проходящие в «читалку» должны были оставлять свои сумочки и чемоданчики. Вот из этих-то сумочек и стали исчезать деньги. Пострадавшими оказывались девочки — парни держали стипендию в карманах. Библиотекарша претензий не принимала: «Пока я ищу книгу, мне из-за полок стеллажа не видно, а тут толпы ходят». Тем не менее мы заподозрили именно ее. Был разработан и осуществлен хитрый и эффектный план ее разоблачения. Напротив стеллажа для сумочек стоял пустой старинный книжный шкаф с частично застекленными дверцами. Отправив библиотекаршу за книгой, мы сложили на дно шкафа книжные полки, а в шкаф посадили, кажется, Толика Янковского. Присев, он был почти не виден через стекло. Снаружи, на входах в абонемент, установили посты, не пропускавшие туда никого: желавшим пройти сообщалось, что проводится операция по поимке вора, и те соглашались подождать несколько минут. В абонемент вошла наша девочка с сумочкой, в которой лежала только что полученная стипендия, оставила ее на стеллаже и прошла в читальный зал (номера купюр при свидетелях были заранее переписаны). Через некоторое время мы с двух сторон вошли в абонемент, девочка взяла свою сумочку и не обнаружила там стипендии. Библиотекарша повторила свое: «Я была за стеллажами». Тогда мы объяснили ей, что в абонемент никто не мог войти, так как наши посты никого не пропускали, скопившаяся публика подтвердила это в качестве свидетелей. Потом из шкафа торжественно был извлечен еще один свидетель, а библиотекарше был предъявлен список номеров пропавших банкнот. Она расплакалась. Мы ей предложили на выбор — либо мы вызываем милицию проводить обыск, либо она отдает нам хотя бы эти деньги и в тот же день увольняется. Она выбрала второе, и кражи в библиотеке прекратились.

Это был еще сравнительно корректный вариант «охоты на живца». Однако мне вспоминаются и другие варианты: например, как мы, по собственной инициативе, «работали по карманникам» в трамваях. Запускали в трамвай нашу девчонку со «случайно» открывшейся сумочкой, в которой были видны деньги, а сами следили, не сунет ли кто руку в сумочку. Надо сказать, что следователь милиции, которому мы похвастались своей блестящей идеей, нас осудил; «Это же провокация. Открытой сумкой вы сами тол-

 

каете человека на преступление, которого в ином случае он, возможно, и не совершил бы».

Наша патрульная деятельность проходила не только в клубах и на институтских вечерах. Время от времени мы патрулировали улицы, вокзалы. На Московском вокзале нам поручали проверку «отстойников». «Отстойники» — это места, где стояли пассажирские вагоны, временно выведенные из эксплуатации.

В таких вагонах жили бичи, которых мы и должны были «контролировать». Проверяя вагоны в «отстойниках», мы препровождали в милицию их обитателей, подозрительных с нашей точки зрения. Тех же, чьи байки нам казались достоверными, а причины, заставившие их жить в «отстойнике», — уважительными, оставляли «до следующего раза», остальных просто прогоняли.

В одном из таких рейдов мы обнаружили в вагоне троих ребят чуть старше шестнадцати лет. Когда они рассказали нам свои истории, мы поняли, что должны помочь. А истории были такие: Ваня, старший из них, самый рослый и крепкий, был отправлен колхозом на лесоповал. Там у него украли спецодежду — полушубок и валенки, на парня наложили начет, намного превышавший его зарплату. И Ваня сбежал, паспорта у него не было (то ли потому, что он остался в конторе леспромхоза, куда Ваня был командирован, то ли потому, что, как и большинство колхозников той поры, он вообще его не имел). Второй из них, кажется, Борис, сирота, окончил ремесленное училище по специальности «токарь», получил распределение на завод, где его назначили маляром. Маляром Боря быть не хотел, с завода ушел и, чтобы быстрее попасть в армию (из общежития ему предложили убираться), переделал в паспорте год рождения, переделал так неумело, что в отделах кадров с ним вообще не хотели разговаривать. Выглядел он совсем мальчишкой. Третий, не помню, как его звали, осетин, за убийство отсидел в колонии, там ему и выдали паспорт. На родину ехать не хотел, опасаясь кровников, а в России его на работу никто не брал.

Ребята добывали себе на жизнь мелкими кражами, хватали «на рывок» шапку или сумочку, иногда грабили одиноких прохожих. Летом был у ребят еще один промысел. Напротив вокзала была довольно грязная пивная, где собирались гомосексуалисты. Щупленький Борис заходил в пивную, кто-нибудь из посетителей подходил к нему, кормил, а затем, ясно для чего, они отправ-

 

лялись на Волкове кладбище. Борины друзья осторожно следовали сзади. На кладбище они подходили к «клиенту» и предлагали ему отдать бумажник, часы. «Не хочешь? Пойдем в милицию». Гомосексуализм считался уголовным преступлением, и ограбленный предпочитал не поднимать шума.

Мы пришли с ребятами в отделение милиции и начали упрашивать начальство разрешить им переночевать пару ночей, «пока мы их устроим». Офицер отвечал нам, что он не имеет права превращать отделение милиции в ночлежку, что это «пока» займет «не пару дней», но мы все-таки уговорили его. Ребятам же мы насобирали из карманов сколько-то денег, настрого запретили воровство и уговорились встретиться на другой день около нашего института. Устройство затянулось более чем на месяц. Где мы только не были! В управлении милиции нам объяснили, что выдать новые паспорта людям без жилья и работы они не могут, как не могут помочь нам устроить ребят на работу с такими документами, и вообще, если бы всех таких удавалось устроить, то и милицию можно было бы сократить — основная преступность от таких неустроенных, «вы троих разглядели, а таких уйма, но ведь бюрократа ничем не проймешь». Мы собирали деньги среди своих знакомых, отдавали ребятам, вечером шли в очередное отделение милиции и снова устраивали их на ночлег. А днем отправлялись по инстанциям. Однажды мы с Юрой Егоровым прорвались к зампредседателя Ленгорисполкома. Секретарша пошла ему докладывать, а мы вышли в коридор.

В кабинет нас не пригласили, вальяжный чин вышел к нам сам. Мы начали рассказывать, и, когда дошли до судьбы Бориса, чин нас прервал: «Почему это не захотел работать маляром? У нас всякая работа почетна!» Юра не выдержал: «Вот ты бы и пошел маляром работать, если всякая работа почетна!» Мы повернулись и пошли, а чин кричал нам вслед, что мы и сами такая же шпана, как и наши подопечные. Подопечные эти настолько стали нам доверять, что рассказали о пахане, взрослом мужике, который руководил на Московском вокзале беспризорщиной. У нас возникла фантастическая идея — поошиваться на вокзале некоторое время, через подопечных познакомиться с паханом, войти в его окружение и, разумеется, разоблачить всю шайку.

Когда мы в очередной раз пришли в областное управление милиции, нас принял Феликс Приставакин, наш бывший однокашник (в 56-м году его хотели спустить нам на должность институтского секретаря комитета комсомола, но, зная его как

 

партийного карьериста, мы его забаллотировали, тогда и выбрали Борю Зеликсона). Теперь Приставакин работал в милиции — числился там ответственным по работе с молодежью. Помогать нам в трудоустройстве ребят он категорически отказался («Это ведь так всякий может ленинградскую прописку получить»), на наши же объяснения, что ребят надо послать на стройку, в ответ прозвучало: «Здесь вы за них отвечаете. А там кто будет? Тот, кто бумагу напишет?» А когда мы поделились с ним нашей «детективной» фантазией, наш бывший однокашник ответил: «Вас там зарежут, а отвечать буду я».

В райкоме комсомола нас приняла секретарь Марина Журавлева, она заняла этот пост после Краюхина и активно боролась с нашей «Культурой». Она попыталась включить наших протеже в состав ленинградцев, отправлявшихся на целину, но этого ей сделать не разрешили. Потом мы были в обкоме комсомола. Тут нам дали пообедать в смольнинской столовой: инструктор провел нас до дверей, шепнул швейцару, и нас пропустили; обед там стоил трешку, как самый дешевый комплексный обед в студенческой столовой, но ромштекса такой величины я не видел ни раньше, ни потом. В туалете около раковины для мытья рук лежала стопка выглаженных полотенец, использованные «аборигены» опускали в урну, совсем такую же, как на избирательных участках. Были и в обкоме партии. И везде нам повторяли приставакинские доводы. Наконец кто-то из студентов поговорил со своей мамой, работником ПТУ, и ребят туда приняли.

На прощанье они преподнесли нам часы: «Мы больше не воровали, мы их давно отобрали». Мы, естественно, отказались. С Ваней мы встречались, а потом и переписывались. Он ушел в армию и писал нам оттуда, что вступил в комсомол, что у Бори все тоже в порядке, а вот третий снова сел и опять за поножовщину.

Все это послужило для нас грустным уроком — доброе дело оказалось возможным сделать только по блату. Никто из ориентированных на партийную карьеру никогда ничего не делал, если это не было нужным для этой карьеры, и готов был на что угодно, если это карьере благоприятствовало. Журавлева стала членом ЦК ВЛКСМ, а Приставакин попал аж в КГБ.

 

* * *

 

В марте проходила ежегодная комсомольская конференция. События, связанные с «Культурой», были еще свежи в памяти.

 

Глеб Гладковский в самый разгар травли подошел к Зеликсону: «Хочешь, мы устроим бунт?!», но Боря благоразумно отказался. На такие конференции обычно приходили самые послушные. (Кому охота было тратить весеннее воскресенье на пустую болтовню?) На этот раз пришли самые активные. Ведь достаточно было сказать: «Я, ребята, готов пойти», как остальные немедленно соглашались.

С отчетным докладом выступала Тамара Волкова. Она заявила, что только недавно приняла дела, а вся работа, по существу, проводилась комитетом под руководством Бориса Зеликсона (бурные аплодисменты). Аплодисменты и восторженный рев сопровождали весь ее доклад при каждом упоминании имени отстраненного секретаря комитета. Затем слово взял парторг Лепилин. Он начал с обличений (свист, топанье, возмущенные крики). Наконец более сообразительный представитель райкома партии, взяв за плечи Лепилина, оттолкнул его от микрофона. Сам он сказал несколько слов об ошибках и успехах и предложил перейти к текущим делам. Ну тогда речь пошла о привычных делах: предстоящей летом стройке и целине, о театральной студии и хоре, рейдах и прочих делах. Конференция закончилась мирно. На следующий день вышел очередной номер «Технолога» с отчетом, где говорилось о том, что «комсомольская конференция с глубоким вниманием выслушала выступление товарища Лепилина и осудила бывшего секретаря комитета Зеликсона», о стройке, походах, рейдах автор даже не удосужился упомянуть. Немедленно образовалась инициативная группа, написала опровержение по всем пунктам, начав с конкретных (стройка, рейды и т.п.), а кончив идеологией — конференция поддержала Зеликсона и осудила Лепилина. Собрав около ста подписей, мы отнесли наше опровержение в редакцию.

На следующий день меня вызвал Лепилин. «Почему среди подписавшихся столько рейдовиков? Вот мы примем решение распустить патруль!» Я ответил как всегда: «Новых не наберете, а мы будем работать с милицией». Потом меня вызвали в деканат. Присутствовали декан Демарчук и его заместитель Кокурин, который и вел допрос. Вопросы обычные: «Куда лезете?», «Зачем это вам надо?», «Почему ваша подпись первая?» Я как мог отвечал. Подпись моя стояла первой. Инициатор, эдакий интеллектуал, Боб Рабинович, как оказалось, вообще не подписал письма. Получив мою подпись, он взял листок, собрал еще несколько подписей и вернул его мне. Листок был у меня: кого-то останав-

 

ливал я, кого-то для подписания подводили ко мне друзья. Я, естественно, этого не рассказал. И вдруг Кокурин меня спросил: «Почему среди подписавшихся столько евреев?»

Я ответил вопросом: «Вы член партии?» — «Да». — «Почему в партию принимают фашистов?» Кокурин ехидно улыбнулся: «Будете жаловаться?» — «Естественно». — «Небось в Би-Би-Си?» — «Зачем в Би-Би-Си? Буду жаловаться в ЦК КПСС, а сначала в партбюро». Кокурин, как и я, понимал, что дело для меня безусловно кончится плохо, но ведь и ему может попасть. Разговор перешел на успеваемость, у меня было несколько троек, которые я обещал исправить.

Опровержение, конечно, так никогда опубликовано и не было.

 

* * *

 

На первомайские праздники я впервые в жизни сел на самолет, чтобы лететь в Мурманск. Перед этим отец написал мне, что на заводе, где он работал, потребовался дистиллятор, и предложил его рассчитать. Я рассчитал, сделал эскизы и все это отправил отцу. Он же оформил рацпредложение и, получив за него деньги, предложил на них слетать на праздники домой.

Этой же весной случилось забавное приключение. В воскресенье поздно вечером мы возвращались в электричке из однодневного похода. Недалеко от нас уселся какой-то пожилой мужчина, других пассажиров не было. Мы по обыкновению пели. Мужчина, послушав, обратился к нам: «Что вы поете всякую муру, спойте что-нибудь патриотическое». Ну мы и запели: «В танковой бригаде не приходится тужить», а в песне этой были такие строки:

Меня вызывают в особый отдел: «Почему ты, сука, вместе с танком не сгорел?!» «Ладно, — отвечаю, — ладно, — говорю, — В следующей атаке обязательно сгорю».

Потом запели что-то другое. В вагон вошел военный патруль — молоденький лейтенант и двое солдатиков. Сосед наш подозвал их и приглушенным голосом сказал: «Задержите их, они антисоветские песни поют». Лейтенант пожал плечами, патруль прошел в следующий вагон. А мы вслух начали обсуждать — выкинем мы этого гада из вагона на этом перегоне или подождем

 

следующего. Даже кто-то вышел в тамбур и, вернувшись, громко сказал: «Дверь можно открыть!» «Гад» моментально слинял из вагона. Году уже в 89-м я прочел, что во время войны за эту песню давали десятку.

Времена изменились. Вадик Гаенко однажды побывал на лекции о бдительности, которую проводил какой-то гэбист. «Вот студенты поставили палатку, а на ней написали: «Моя нога — хочу и дрыгаю!» Нам, конечно, граждане сразу же сообщили. Мы приехали, арестовывать никого, конечно, не стали, но беседу провели».

В сессию я не оправдал своих обещаний. Без отрыва от комсомольской работы я влюбился в Регину. До сессии ли мне было? Я завалил два экзамена (один успел пересдать, а второй — нет) и остался без стипендии: с тройками в Техноложке стипендию тогда давали.