Озерный

 

Первые впечатления. Шмон. Лёня Рендель. — Котелок. — Знакомство с бытом и начальством. —

Начальник по режиму Тамбовцев. — Работа. — Формула Даниэля. —

Церемония кофепития. Снова национальный вопрос. — Как была разрешена проблема котелка. —

Штрафняк для особо опасных

 

Утром 31 декабря 1966 года нас на грузовиках повезли на лагпункт 17-а, в поселок Озерный (поселки Дубравлага только при зонах и располагались). Все, кроме Лёни Ренделя, тащили не только собственные вещи, но и подушки, одеяла. Выгрузили нас в рабочей зоне и загнали в коридор швейного цеха. В стене, отделявшей коридор от самого цеха, были окна, через которые мы увидели столы со швейными машинками. В цех вновь прибывших запускали группами и «шмонали». По тому, как шел «шмон», мы сразу поняли, что здесь обстановка иная, чем на 11-м. Надзиратели отбирали массу вещей, разрешенных там, — свитера, тапочки, кастрюльки. На обыск вошел Рендель, и через некоторое время мы увидели, как Лёня прохаживается вдоль машинок в одних кальсонах, из которых торчало все, что могло торчать, и возбужденно что-то доказывает, размахивая руками. Пикантность ситуации усиливало то, что большинство надзирателей было женского пола. (Надзирателей на 17-м было мало, очевидно, на подмогу взяли из соседнего большого бытового женского лагеря.)

Еще до начала обыска, увидев такое количество «ментовок», Юлий и Лёня принялись обсуждать вопрос, кем они окажутся — «гуриями» или «фуриями». Теперь, глядя на столь импозантно выглядевшего Ренделя, Юлий не удержался, просунул голову в двери и закричал: «Лёня! Ведь вокруг гурии!», на что Лёня, требовавший в этот момент бумагу и ручку для письма в прокуратуру, ответил: «Ситуация слишком серьезна, и шутки неуместны». Ситуация была действительно серьезной — у Лёни отобрали лыжные брюки, а других у него не было. Наконец штаны ему вернули,

 

на зоне же через пару дней выдали форменные, а спортивные положили в каптерку, «до освобождения».

 

* * *

 

Особую проблему представлял котелок. По тому, что изымалось, мы поняли, что котелок у нас отберут, наличие же его предоставляло единственную возможность сварить себе разрешенный кофе или «контрабандный» чай. Юлию пришла идея вскрыть банку с яблочным повидлом, а содержимое положить в котелок. Повидло это было куплено в лагерном ларьке и хранилось нашим «колхозом» (Даниэль, я, Калниньш, Рендель) как неприкосновенный запас. «Колхоз» этот образовался по пути на 17-й.

Во время обыска надзиратель хотел котелок отобрать, но повидло зэкам иметь не возбранялось. Мы сразу же пригрозили жалобой в прокуратуру. Предложение завернуть содержимое в газету мы тоже отвергли, хором заявив, что в газете повидло испортится, сама газета размокнет, и мы опять-таки будем жаловаться. Менты, привыкшие к безгласной покорности верующих женщин (до нас там была женская зона, где большинство составляли именно верующие), котелок нам отдали, предупредив, что все равно отберут при первом же «шмоне». Впрочем, наличие котелка в зоне никакими правилами не запрещалось, это была местная самодеятельность.

После обыска нашу компанию наконец запустили в зону, где нас уже ждала пестрая компания зэков. Главной моей радостью была встреча с моим подельником Сергеем Мошковым, который вместе с другими прибыл с 11-го двумя днями раньше.

Подушки и одеяла мы захватили с 11 -го, матрасы и все прочее нам должны были выдать на месте, но, к нашему удовольствию, для новоприбывших администрация ничего не подготовила. Поэтому Новый год мы могли справлять без помех — отбоя не было, и мы, как и другие «переселенцы», всю ночь «пировали».

Утром мы отправились гулять по зоне. Я, как всегда, начал обзор с чтения плакатов. Запомнились два текста: «Ленин с нами!» и слова Горького: «Нет ничего прекраснее, чем свободный труд свободно собравшихся людей!»

У встреченного начальника, майора Анненкова, попросили разрешения взять со склада тапочки, и в ответ услышали: «Это вам не санаторий». Тогда-то Юлий и произнес свой историчес-

 

кий афоризм, определивший наши взаимоотношения с начальством: «Край непуганых идиотов. Необходимо пугнуть». Эта фраза Ильфа приобрела в наших условиях совершенно конкретный смысл.

Числа второго администрация начала «знакомиться с контингентом» — нас по очереди вызывали в штаб, где за красным сукном сидело несколько офицеров. «Комиссия» задавала вошедшему несколько формальных вопросов, а затем начинала пугать различными карами, предусмотренными и не предусмотренными «правилами внутреннего распорядка».

При появлении у начальства мы должны были рапортовать: «Заключенный такой-то прибыл». Мы заранее договорились, что будем рапортовать по-иному: «Политзаключенный имярек прибыл». Поскольку, согласно официальным установкам и, соответственно, юриспруденции, в СССР отсутствовали антагонистические классы и никакой политической основы для противодействия властям быть не могло, все мы были уголовными преступниками. Менее изощренные менты формулировали это проще: «Судили вас по уголовному кодексу, значит, вы и есть уголовники». Объявление себя «политическим» считалось недопустимой дерзостью и влекло, как правило, кару.

Юлий смущался титула «политического»: политиком он себя не считал, а врать и притворяться не умел. На вызов к начальству он попал не первым. Несколько человек, вызванных ранее и отрекомендовавшиеся «политзэками», настолько ошарашили наших будущих «воспитателей», что, когда вошел Юлий и сказал: «Здравствуйте, я Юлий Даниэль. Вы меня вызывали?» — это грубейшее нарушение лагерной обрядности прошло незамеченным.

 

* * *

 

Начальником режима в нашем лагере был капитан Тамбовцев. Он был гораздо умнее «среднестатистического» мента, и не было в нем бессмысленной вредности и желания куражиться перед заключенными. Он без слов выдавал нам сигареты или шоколадки, присланные в бандеролях, хотя подобная пересылка запрещалась лагерными инструкциями.

Однажды, когда я получал у него очередную бандероль, за моей спиной хлопнула дверь, и в кабинет кто-то вошел. На столе Тамбовцева лежали две пачки «Опала», присланные мне Иринкой. «А вот сигареты я отдать не могу — не положено. Впрочем, вы можете обратиться к майору Анненкову, может быть, он разрешит». (Во-

 

шедший оказался именно Анненковым.) Я ответил, что, по моему мнению, разговаривать с майором бесполезно, пообещал еще раз напомнить жене о том, что можно присылать в бандеролях, и вышел из кабинета. На другой день Тамбовцев встретил меня в зоне и, вытащив из кармана сигареты, без слов отдал мне.

Следующий случай произошел в зоне под лозунгом «Заключенным не положено держать домашних животных» — началось уничтожение кошек. Бедных животных надзиратели хватали за хвост и ударяли о столб. Зачем-то я был вызван к начальнику. В конце разговора я заметил, что и мышей в зоне быть не должно. Анненков стал объяснять мне, что мышей действительно быть не должно, но вносить яды в зону не положено, поэтому администрация тут бессильна. Находившийся в кабинете Тамбовцев попытался исправить положение. «Зря вы так заступаетесь за кошек; в поселке какая-то эпидемия, и кошек уничтожают не только у вас, поскольку от этой болезни пострадать могут и люди». Я было поверил, но тут вмешался Анненков: «Все правильно говорит капитан Тамбовцев, к тому же заключенным запрещается держать домашних животных». Капитан только безнадежно махнул рукой. (Сережка Мошков как-то поймал огромного паука, посадил его в банку, и подкармливал мухами. Паук был вытряхнут из банки и раздавлен майорским сапогом со словами: «Заключенным не разрешается содержать домашних животных».)

Однажды я перекидывал в карцер пакетик с куревом, часовой на вышке увидел и позвонил в штаб. Меня вызвал Тамбовцев: «Что вы перекидывали? Табак? А оружия не перекидывали? Ну тогда о чем разговор — можете идти». Замечу, что рядовые надзиратели собирали в это время на нас любой компромат, этот же инцидент в мое личное дело не попал — ни в момент водворения в ПКТ (помещение камерного типа — внутренняя тюрьма на зоне), ни позже, когда меня отправляли во Владимирскую тюрьму, он не фигурировал.

Увы, и когда меня сажали в ПКТ, и позже, когда отправляли в тюрьму, под актами с явно вымышленными обвинениями стояла подпись Тамбовцева.

На следующий день нас распределили на работу — отряд, в который нас зачислили, был отправлен на стройку жилого дома, предназначенного для надзирателей и лагерных офицеров (другого населения в Озерном не было). Мы решили, что этой рабо-

 

той заниматься не будем. На наше счастье, в зоне не оказалось спецодежды и мы смогли отказаться на законном основании. Через пять дней нас вывезли на объект, где мы «ждали» спецодежду. Мы устроились в одной из комнат будущего дома, обогреваемой печью, в которую шло все деревянное, что попадалось под руку. В конце концов нас оставили в зоне шить рукавицы.

 

* * *

 

Через какое-то время нас вызвали на медкомиссию, чтобы поставить в деле очередную галочку. Войдя в кабинет, мы с Юлием увидели там очень молодого человека в лейтенантских погонах, перед которым стоял дед с огромной седой бородой. Врач, сидя, командовал: «Подойди ко мне, повернись», потом стал что-то записывать, а старик продолжал стоять.

Юлий обратился к врачу: «Как вам не стыдно? Перед вами стоит человек, который вам в деды годится, а вы ему стул не предложили и тыкаете. Вы же врач, а не надзиратель. Вот узнаем, какой институт вы окончили, и напишем вашим бывшим однокашникам». Юноша покраснел, предложил делу стул и перешел на «вы».

Он оказался хорошим человеком, доброжелательным и внимательным медиком. Когда менты избили одного «полублатняка», сидевшего за попытку удрать за кордон, и тот, войдя в раж, ударил офицера в пах ногой, наш доктор составил два медицинских акта — один по поводу избиения заключенного, а второй по поводу офицера. Акт, составленный по поводу избитого парня, был, естественно, страшнее, ведь били его целой командой. Начальство вынуждено было отказаться от передачи дела в суд. Во всех подобных случаях наш доктор повторял: «Я врач, а не надзиратель». Возможно, влияние на него оказал не только Юлий. При медпункте была очень хорошая фельдшерица, она с теплотой вспоминала наших подельниц Люсю и Валю (пока в Озерном была женская политзона, они находились именно здесь) и не жалела для заключенных витаминов.

 

* * *

 

Как-то вскоре после нашего появления на зоне мы собрались в сушилке на традиционное кофепитие. Мы — это Даниэль, Калниньш, Рендель, Мошков и я. Еще там было несколько латышей, украинцы и уже не помню кто. Ритуал кофепития был такой: кружка ходила по кругу, и каждый отпивал из нее по два глотка,

 

после чего передавал соседу. В особо торжественных случаях перед тем, как сделать глоток, получивший кружку, произносил нечто вроде спича. Так было и на этот раз. Когда очередь дошла до одного из украинцев, он сказал что-то определенно «антимоскальское» и завуалированно антисемитское. Воцарилось неловкое молчание. И тут кружку взял старик латыш — Ян Вейде. Был он похож на медведя, рослый и широкоплечий, до «воссоединения» служил начальником полиции в Риге, потом партизанил. Отбыв свой двадцатипятилетний срок, поселился в доме престарелых и с гордостью писал в зону, что в союзе с директором (главврачом?) они сделали это заведение очень даже приспособленным для человеческого существования.

Но вернемся в сушилку. Седой латыш встал (остальные высказывались сидя), поднял кружку и торжественно произнес: «Я рад, что здесь собрались молодые люди из Москвы, Ленинграда, Риги и Львова! Зверь могуч и силен, и только общими усилиями мы можем повалить его».

После того как «выпивка» кончилась, мы с Сергеем обсуждали вопрос — где кончается национализм и начинается интернационализм. Несколько позже Виктор Калниньш сформулировал это так — интернационализм вовсе не противоречит существованию наций (само это слово означает «межнационализм»). Унификация наций — это имперская политика, антипод интернационализма.

 

* * *

 

Во время очередного шмона надзиратель, как и было обещано, отобрал у нас котелок. Юлий и я отправились к Анненкову. «Вы нормальный человек, майор, а надзиратель, проводивший обыск, считает вас идиотом. Но вы же не идиот?» Майор был явно заинтригован. Юлий объяснил, что, поскольку з/к имеют право получать и пить кофе, они имеют право и варить его, для чего и необходим котелок. «А надзиратель отобрал его у нас и при этом ссылался на ваше распоряжение, но мы не можем поверить, что вы способны были отдать такой идиотский приказ, ведь вы же не идиот». Кончилось тем, что майор вызвал надзирателя и велел вернуть нашу собственность. Тот было заикнулся: «Товарищ майор, вы же сами...», но на этих словах был жестко оборван: «Верни котелок!»

Вообще-то мы старались по мелочам не нарушать лагерных правил, но не все зависело от нас. На этой зоне, как уже сказано,

 

мы шили рукавицы. Прошло около двух месяцев, прежде чем мы научились выполнять норму. Но были еще и перчатки, и это было гораздо сложнее, правда, и нормы ниже. Впрочем, перчатки мы шили очень редко, поэтому приладиться к ним практически никто не успевал.

17-й лагерь был задуман как некий штрафняк для особо активных зэков. Порядки здесь были строже, чем на 11-м: строже наказывали за невыполнение рабочей нормы, строже преследовали всякое уклонение от лагерной формы одежды, свидания были гораздо короче и обязательно с выводом на работу, письма пропадали чаще (посылать письма заказными или ценными нам не разрешали, и в случае пропажи следовала ссылка на плохую работу почты). Через некоторое время начальство и вовсе под разными предлогами начало лишать заключенных свиданий.

Другие репрессии — «лишить ларьком», карцеры. «Лишить ларьком» (ларек в творительном падеже употреблялся даже в письменных приказах майора Анненкова, вывешиваемых в зоне) означало запретить покупки дополнительной провизии, курева, а также всяких там зубных порошков, мыла и почтовых конвертов, которые разрешалось делать на 5 руб. из заработанных денег.