Карцер

 

Даниэль в карцере. — Я в карцере. Голодовка: первый опыт. —

Вся наша компания в карцере. — Устройство и организация ШИЗО на 17-м. —

Как мы добывали махорку. — Воспитание Раздолбая. —

Мы празднуем юбилей октябрьского переворота

 

Первым из нашей компании на 17-м лаготделении «за невыполнение нормы» попал в карцер Даниэль (на 11-м он уже имел это удовольствие). На этот раз он отсидел пятнадцать суток, и через пару часов свободы ему объявили, что он снова должен отправляться в карцер. Лагерные правила разрешали держать в карцере не более пятнадцати суток, но ничто не мешало начальству, выпустив человека, через час посадить его снова, якобы за другую провинность.

На этот раз Юлий захватил с собою в карцер тюбик «Тайги» (мази против комаров, которые его сильно донимали). Менты тюбик этот стали отнимать, Юлий сопротивлялся. Результатом стал синяк у него под глазом.

 

По этому поводу я сочинил очередной стишок:

Люблю грозу в конце апреля,

Когда весенний первый гром,

Как будто голос Даниэля,

Грохочет в небе голубом.

Здесь Даниэль, — замечу кстати, —

Помянут мной не рифмы ради:

Припомнил я, как мазь "Тайгу"

Он не хотел отдать врагу.

А что касается апреля ,

То он-то ради Даниэля.

 

* * *

 

Через некоторое время оказался в карцере и я. На первый раз мне дали 5 суток, и я тут же объявил голодовку. Внешне это выглядело бессмысленно — я даже не написал официального заявления, но мне важно было проверить себя. Первые два дня я держал сухую голодовку, но потом ребята, оставшиеся в зоне, уговорили меня начать пить.

Пять дней я «постился» совершенно спокойно. Когда меня освободили из карцера, ребята предложили мне два глотка бульона (где-то достали кубик) и маленький кусочек шоколада. Через полчаса дали еще два глотка и еще кусочек. Наконец мне удалось сбежать от своей компании и наесться селедки с хлебом.

В следующий раз мы попали в карцер большой компанией. Разговоры на тему «выполнения нормы» нам изрядно надоели. Поэтому мы на любую претензию начали отвечать начальству их же выражением: «Это вам не санаторий!» Так мы развлекались некоторое время, а потом и вообще объявили майору Анненкову бойкот — перестали с ним разговаривать. И через некоторое время все «загремели» в карцер. (Впрочем, карцеров в лагерях давно уже не было, соответствующие заведения были переименованы в штрафные изоляторы — ШИЗО.)

 

* * *

 

ШИЗО на 17-м лагпункте был не чета другим. Он был деревянным! И пол, и бревенчатые стены — кругом дерево! В бетонных помещениях было гораздо хуже.

Вплотную к торцевой стене с зарешеченным окошком от одной боковой стены до другой шел сплошной настил из досок —

 

нары. Дабы зэки под них не прятались от положенного им надзора, торец нар до пола был заколочен теми же толстыми досками, так что пространство под нарами было нам недоступно.

Лагерь был маленький, и в ШИЗО не было специальных надзирателей — они появлялись только во время кормежки, оправки и передачи смены. Запирая и отпирая огромный амбарный замок, под которым мы «хранились», надзиратель гремел и замком, и засовом, и ключами достаточно громко. Поэтому мы хорошо знали, есть тут кто-нибудь из ментов или нет.

 

* * *

 

Когда нас, пятерых, привели в ШИЗО, там был один уголовничек, безобидный воришка, просидевший за мелкие кражи чуть не всю жизнь. Выводить нас на работу начальство посчитало излишним — и возни много, и ребята дадут чего-нибудь поесть, а уж закурить — тем более.

Курить действительно очень хотелось, тем более что, по слухам, при ремонте ШИЗО в пространство под нарами была «затарена» махорка. Оставалось проникнуть туда. Надо сказать, что доски нар были обиты толстой железной полосой по краям и еще посередине. Но нам повезло.

Двери камер в ШИЗО делаются двойными: обычная деревянная дверь, обитая железом изнутри, с «кормушкой», и внутренняя — решетчатая, сваренная из толстых арматурин, которая открывается только тогда, когда в камеру кого-то вводят или из нее выводят.

Но поскольку двери делались в Союзе, размер «кормушки» не соответствовал вырезу в решетке внутренней двери — миску с баландой было не просунуть. Поэтому отверстие расширили с одной стороны, а вырезанный кусок арматурины приварили с другой, ибо отверстие должно было соответствовать ГОСТу.

На этот-то кусок арматурины мы и покусились. Сняли с ноги тяжелый ботинок и начали каблуком лупить по нему, благо в помещении, кроме нас, никого не было. Через какое-то время сварка дала трещину, а потом в наших руках оказался железный штырь сантиметров в тридцать. Им нам удалось отковырять конец одной из железных полос, прикрепленных к нарам. Затем, сгибая ее вперед-назад, отломать от нее метровый кусок, и дело пошло — мы вскрыли пару досок, забрались под нары и — УРА! — добыли махры! Но спичек там не оказалось. (Газетная бумага у нас была.) Выручил «блатнячок» — достал из-под подкладки

 

шапки кусок ваты, скатал ее толстым фитильком, повозил по полу (чтобы налип песок для увеличения трения), потом все тем же ботинком стал катать по нарам. «Упирался» он отчаянно, вдруг отбросил ботинок и резко разорвал вату. Подул — и на месте разрыва затлел огонек! Мы закурили.

Потом привели в порядок камеру, а железки положили в парашу. При выводе на «оправку» хорошо спрятал их в туалете.

Во время раздачи ужина мы видели, как взор надзирателя остановился на белой полоске, оставшейся под сорванным куском железной полосы, затем он увидел и оторванный штырь на двери.

Вахту сдавали надзиратели вдвоем: один стал спиной к открытой решетке, другой прикрыл своим телом то место, где должна была быть оторванная нами полоса. Все прошло гладко, и только при раздаче завтрака новая смена обнаружила изменения, но... не подала виду и сдала ее таким же образом. Мы уже ожидали скандала, когда вновь на вахту придется заступать тем, кто уже знал о пропаже двух кусков металла в карцере, но на смену заступил Раздолбай. (Фамилии надзирателей, извиняюсь, «контролеров» — на «надзиратель» они обижались! — нам известны не были, вот и приходилось придумывать клички, поскольку между собой надо было обмениваться информацией.)

Раздолбай где-то перед концом смены увидел непорядок и сразу же позвонил начальнику. И получил приказ искать. Мы ответили, что карцер под расписку не принимали и ничего не знаем, «так и было». Сдав смену в десять вечера, он принялся за «шмон», переместив нас в соседнюю пустую камеру. Было слышно, как он вскрывает доски нар и, как выяснилось, пола. В одиннадцать часов он появился у нас весь в пыли и паутине, снова стал требовать «отдать железины», мы повторили прежнее. В полночь он появился опять. Уже просил. Мы ему объяснили, что прежняя и даже предыдущая ей смены уже видели этот «непорядок», но благоразумно промолчали, он же хотел отличиться бдительностью перед начальством, и в этом мы ему ничем помочь не можем. В час ночи он появился снова и стал уже ныть.

И тогда мы ему объяснили, что, питаясь карцерной баландой, совсем потеряли память. Вот ежели бы полкило сала, буханочку хлеба, да по кружечке сладкого чая... Раздолбай согласился, но обещал все это утром — с собой у него уже ничего не было. Посулив припомнить ему, если обманет, мы рассказали, где лежит искомое.

 

Утром он действительно принес нам полбуханки, кусок сала и несколько кусков сахара.

 

* * *

 

Когда в октябре 67-го года Юлия снова зачем-то возили в Явас, мы, к сожалению, без него «отметили» 50-летие октябрьского переворота (я не ерничаю — в двадцатых годах это было официальным названием). Этому событию (не перевороту, а его юбилею) я даже посвятил стихи:

Юбилей! О юбилее

Рассужденья, разговоры...

За амнистию болеют

И «политики», и воры.

 

Рассуждают инвалиды,

Предрекая судьбы наши.

Как ракеты на орбиты,

Запускаются параши.

 

Говорят, что всю Европу

Мы волнуем чрезвычайно —

Быть Указу! — только б стропы

Не запутались случайно.

 

Не запутались бы стропы,

Не задрались бы евреи,

Не попал репей бы в жопу

Режиссерам юбилея.

 

Юбилей! О юбилее

Рассужденья, разговоры...

Свежей известью белеют

Подновленные заборы.

К этому стишку надо дать некоторые объяснения:

— «параши» — 1) бачки для оправки естественных надобностей, устанавливаемые в камерах, 2) слухи;

— «запутавшиеся стропы» — официальное объяснение гибели экипажа космического корабля, запущенного в преддверии юбилея;

— «задравшиеся евреи» — намек на шестидневную войну (лето 1967 года).

Стихи оказались пророческими, но коньяк от своего бывшего адвоката я так и не получил.