Внутренняя тюрьма
Как мы попали в ПКТ. — Даниэль как сокамерник. Шашки. — Пожар. —
Между нормой и пайкой. — Маленький и Седая Крыса. —
«Холуй» или «хам»? — Авоськи больше не вязать!
Наши связи внутри зоны начали беспокоить начальство, а за «утечку информации», то бишь стихов Даниэля, лагадминистрация получила не один втык. Поскольку и то и другое в значительной степени объяснялось популярностью и личными качествами Даниэля, первым на 6 месяцев во внутрилагерную тюрьму угодил именно он.
Среди зэков это место еще со сталинских времен называлось БУРом — бараком усиленного режима, хотя в наше время официально эта кара именовалась ПКТ — помещение камерного типа; в этом же помещении зэки отбывали и наказание карцером (официально это называлось «водворить в ШИЗО — штрафной изолятор»: туда сажали номинально только на пятнадцать суток).
Вместе с Юлием туда же посадили и Лёню Ренделя, надоевшего начальству вечными жалобами. Их отправили в БУР на 11-е, в Явас. Там, на 11-м, Лёня и плюнул в лицо своему подельнику Краснопевцеву.
Через месяц Юлия вернули в БУР к нам, на 17-а, и меня подсадили к нему. Пять месяцев мы сидели вдвоем, первое время — довольно спокойно.
Сидеть в компании Даниэля, да простится мне такое выражение, было одно удовольствие. В первый же день моего появления надзиратель сунул нам в кормушку шашечную доску и мешочек
шашек. Мы сели за игру. Я не очень люблю настольные игры, но надо же как-то скрасить время своего соседа.
Сыграли раз, другой. Юлий спрашивает: «Валерий, Вы очень любите шашки?» «Когда — как», — дипломатично отвечаю я. «А Вы?» (Тогда мы были еще на «вы».) «Иногда», — говорит он. Играем дальше. Наконец я интересуюсь, не устал ли сосед. А потом мы долго и весело смеемся. Не желая играть, каждый из нас мучался, но считал, что развлекает другого. (Та же ситуация повторилась с нами через два года во Владимире, где беспрерывно голосило радио. Мы оба думали, что сокамерник слушает, и не хотели ему мешать.)
Юлий был идеальным сокамерником. Таким, с одной стороны, делала его деликатность, с другой — фантастическое знание стихов самых различных поэтов. Я до сих пор не могу не удивляться этой его способности — читать стихи, каждый раз новые, попадая при этом в резонанс со слушателем, учитывая его вкусы и настрой, который, конечно, менялся в зависимости от ситуации. Его литературные ассоциации были неожиданны и точны. Как-то, когда мы были уже снова в зоне, он увидел, что кто-то чистит селедку с хвоста. «Чехова надо читать, — наставительно произнес Юлий. — Знаешь, за что попало Ваньке Жукову?»
* * *
Напротив нашей камеры находилась камера-карцер. Отличалась она от той, в которой находились мы, только функционально — туда сажали на срок до пятнадцати суток, с запрещением курить. Мы, как могли, передавали туда спички и курево. Как-то посадили в карцер полусумасшедшего блатнячка (кричал у себя в уголовной зоне: «Коммунисты — сволочи!» — и заработал политическую статью). Мы передали ему спички и махорку, ему показалось мало. Во время обхода он пристал к надзирателю: «Дай покурить». Тот не дал. «Ах, так, — сказал наш сосед, — тогда я подожгу карцер!» Надзиратель ушел.
Зона наша была маленькая, всего человек двести, надзиратели в карцере не дежурили, сделают обход и уйдут. Помещение, где мы сидели, было деревянным. Через какое-то время мы почувствовали запах гари — сосед устроил-таки пожар.
Мы прикинули, что выбить решетку на окне особого труда не составит, собрали в пакетик книги, фотографии, письма и продолжили наши беседы — дело было в выходной день. В камеру начал пробиваться дым, но мы продолжали читать или беседо-
вать, уж и не помню. Наконец прибежал надзиратель и начал кричать в телефонную трубку: «Пожар!! Пожар!!», потом вывел на улицу нас и соседа, которому Юлий сразу же, к удивлению ментов, дал закурить.
Мы бродили по зеленой травке вокруг БУРа, наслаждались солнышком, глядели на суету пожарников и беседовали. «Знаете, Юлий Маркович, очень жаль, что Вы не сгорели», — высказался я. «Почему?» — спросил Юлий. «Представляете, какой международный резонанс это бы вызвало. А я написал бы чудесный некролог!»
Наша беседа была подслушана. Я узнал, что в своих «воспитательных беседах» начальство использовало ее фрагмент, утверждая, что зэки ради «международного резонанса» готовы посжигать друг друга.
* * *
Сидя в ПКТ, мы не могли участвовать в «общем трудовом процессе», и начальство придумало для нас такую «индивидуальную деятельность», как я уже сказал, — вязать сетки. Работа не трудная, но требующая сноровки и практики.
К концу своего буровского срока я уже легко делал норму, но сначала она казалась нам совершенно невыполнимой. Между тем майор Анненков стал ежедневно напоминать нам о том, что «за умышленное невыполнение нормы нам будет выдаваться пониженная норма питания».
Питание в зоне и так трудно было назвать нормальным, к тому же из того, что нам определило государство, начальство воровало добрую половину. Однажды мы взвесили на пробу десяток порций рыбы. Полагалось нам 80 г, реальный же вес колебался от 30 до 40. Мы написали жалобу в Генеральную прокуратуру и получили ответ от лагерного начальства: «Заключенная такая-то, нарезавшая порции, наказана десятью сутками карцера» (в связи с малочисленностью нашей зоны еду нам привозили из соседней женской уголовной). Если бы воровала резчица, у нее ежедневно должно было накапливаться 15 кг рыбы, поэтому неудивительно, что порции после водворения в карцер бедной зэчки больше не стали.
Как бы там ни было, садиться на голодный паек нам не хотелось. Конечно, мы могли бы малость поднажать и несколько увеличить выработку, но это означало, что все оставшееся время мы будем жить под страхом этого самого голодного пайка. Поэтому мы сказали, что сколько у нас получается, столько и делаем. Наконец нам объявили о переводе на «пониженный». Наш на-
чальник просчитался — вместо того чтобы увеличить производительность, мы вообще отказались работать. Теперь он при всем желании не мог нам вернуть нормальное питание.
* * *
Однажды кормушка открылась и дежурный надзиратель (мы его звали между собой Маленький — он был небольшого роста и совсем невредный), так вот, надзиратель протянул нам хлеб, колбасу, помидоры и предложил отметить его день рождения. Немного погодя он зашел в камеру и уселся с нами на нарах. (В карцере дежурил один человек, и то не все время, вход на территорию, где было расположено помещение, запирался изнутри, другие надзиратели, прежде чем войти, должны были нажать кнопку звонка.) Он сам начал разговор о том, что здесь издеваются над людьми, что его жена, агроном, давно требует, чтобы он поменял профессию. «Но я ничего не умею, да и где найду жилье?»
Через год примерно его уволили. От других надзирателей мы узнали, за что. Маленький, подвыпив, шел по поселку и провозглашал: «Сволочи! Что с людьми делаете? Издеваетесь!» Навстречу ему попался офицер: «Иди проспись, ты что, лучше других?» «Я такая же сволочь, но сейчас я искуплю свою вину!» (плакаты с призывом «Искупить вину перед Родиной» висели во всех лагерях), после чего Маленький схватил дрын и погнался за офицером.
Увольнение в подобной ситуации означало необходимость покинуть поселок в течение двадцати четырех часов. Куда делся Маленький с женой и детьми, мы так и не узнали.
Прямой противоположностью ему был мент, прозванный Седая Крыса. Ему было лет под шестьдесят. Рассказывали, что некогда он имел звание майора. Из зоны, где он служил, сбежал уголовничек. Бегал он недолго и был пойман внешней охраной (солдатами срочной службы). Когда те уже подводили беглеца к зоне, появился майор и убил пленника выстрелом в упор. Солдаты написали коллективную жалобу, и убийцу разжаловали, оставив в прежней должности — нач. режима (у нас он был зам. начальника). Не знаю, правда ли эта история, но его слова: «Жалко, нет у меня права тебя расстрелять!», обращенные к любому случайно встреченному заключенному, я неоднократно слышал сам.
Однажды мы о чем-то болтали и вдруг услышали шорох под окном. «Седая Крыса подслушивает», — сказал Юлий (мы только что видели, как тот вошел на территорию). «Пусть себе, все равно ничего не поймет. Боюсь только, не спер бы портянку» (портян-
кой была завешена форточка от комаров). Седая Крыса объявился, как чертик из табакерки: «Думаешь, у меня портянок нет? У меня есть и получше ваших!»
* * *
Сидим, значит, мы на голодном пайке. В те поры заключенные имели право (позднее отмененное) обращаться с жалобами к своим адвокатам. Я воспользовался этим правом. К моему удивлению, Лурьи показал письмо Иринке и дал снять копию, которую она передала в Москву Ларисе Богораз.
Начался шум, и к нам пожаловала комиссия. Юлий отказался разговаривать с ними, а мне, как автору жалобы, пришлось, да и поразвлекаться хотелось. Начальствовала там сановная дама в форме, кажется, прокурорской. Я объяснил, что умысла не выполнять норму у нас не было, мы постепенно увеличивали выработку, а жить под вечным страхом голодного пайка не собираемся. Далее я вообще поставил под сомнение правомочность нашего перевода в ПКТ, привел примеры из своего «обвинения», на основе которого и был в ПКТ посажен.
А вменялось мне в вину, что «ночью после отбоя бродил по зоне» (шел в туалет, был остановлен надзирателем, объяснил ему, назавтра вызван командиром отряда, снова объяснил, тот удовлетворился и отпустил меня, но, как оказалось, в деле сохранился только рапорт надзирателя). Маленький еще месяца за три до репрессий советовал нам быть осторожнее: «На вас велено писать докладные по любому поводу». Второе обвинение выглядело страшнее: «Угрожал надзорсоставу». (Действительно, я обещал написать письмо в прокуратуру, и не один я — через забор мы видели, как надзиратель толкнул старуху, приехавшую к сыну на свидание. Заявления мы написали и отправили, а надзиратель написал рапорта.)
С этими моими объяснениями комиссия спорить не стала. Оставалось еще одно: «грубил надзорсоставу», называл надзирателя «холуем». Похожий факт действительно имел место. Надзиратель обратился ко мне на «ты», я его поправил, но он повторил свое «ты», я снова поправил. Не помню, сколько раз я его поправлял, наконец мне надоело и я взорвался: «Хам! Как стоишь перед политзаключенным!» От неожиданности тот вытянулся по стойке «смирно» под наш общий хохот.
Я заявил, что свое высказывание допустил по поводу явного хамства и посему назвал надзирателя не «холуем», а «хамом», что является сущей правдой, а не оскорблением.
Кроме того, я слышал действительное оскорбление в адрес Анненкова, когда один из заключенных предложил ему пососать свой половой орган. «Не хочу быть обвиненным в клевете, выполнил ли майор это пожелание, я не знаю, но предлагавший никак не был наказан». Тут наш бравый майор вскочил и спросил меня: «Вы имеете в виду Ш.?» Я не мог отказать себе в удовольствии: «А что, Ш. вам тоже предлагал?» (хотя имел в виду действительно Ш., не больно церемонившегося с ментами).
Ш. где-то в Средней Азии ограбил ювелирный отдел универмага и пытался уйти за рубеж. Почему таких, как он, судили еще и за «измену Родине», не могу понять до сих пор. Он стучал в КГБ и поэтому в карцере был бесполезен. Нам он сознался в том, что стучит, перед обыском предупреждал: «Прячьте все сегодня, завтра велено за вами следить, если что увижу, сообщу».
Наконец даме, возглавлявшей комиссию, все эти выяснения надоели, и она перешла к делу. Нам было предложено назавтра выйти на работу, сделать одну лишнюю сетку и (авансом!) получить нормальный обед. На этом мы и разошлись.
* * *
К моменту, когда Юлий покинул ПКТ, мы уже легко делали норму. Оставшись в одиночестве досиживать свой месяц, я, чтобы занять время, вязал авоськи, но мне объявили, что сеток больше не нужно и я могу спокойно досиживать свой срок, не выходя из жилой камеры (сетки мы вязали в соседней — «рабочей»). Через некоторое время я узнал подоплеку этого распоряжения. Меня посетил какой-то важный чин из лагуправления и увидел, что я перевожу на авоськи капроновую нить, из коей можно вязать рыболовные сети. Нить он, соответственно, упер и передал на уголовную зону; попытка использовать труд политзаключенного в корыстных целях могла быть чревата оглаской и скандалом, да еще мог встать вопрос и о браконьерстве.