Еще о начальниках

 

Как начальство ментов пугало. — Даниэль и обезьяна. — Рендель — царь Грузии и Даниэль-парашютист. —

Как начальство само пугалось. Вертухаи и крито-микенская письменность. —

«Депрессия». — Сон. — Чехословакия

 

Уже когда я сидел в ПКТ, у нас произошел еще один конфликт с Раздолбаем. В камере было радио, динамик был вставлен в зарешеченное отверстие над дверью, а «управление» его, регулятор громкости, из камеры доступно не было. Однажды я попросил надзирателя выключить радио и в ответ услышал: «Ничего, послушаешь, я тебя обязан воспитывать!» Я ответил, что он «замок на двух ногах — ваше дело смотреть, чтобы я не сбежал, а воспитателей и так у меня хватает», но надзиратель ушел, оставив меня одного с радио. Тогда я вскарабкался под потолок и пописал в амбразуру. С той поры, пока я не покинул ПКТ, радио там не работало.

Впрочем, даже с Раздолбаем наши отношения были не только враждебными. Иногда мы болтали весьма мирно на самые разно-

 

образные темы, хотя напрямую обсуждать политику мы оба опасались.

Однажды я прочел в «Литературке» статью о психологическом эксперименте, проведенном в одном из американских университетов. Суть его заключалась в том, что через газету предлагалась неплохо оплачиваемая работа лаборанта. Желающим объяснялось, что они должны исследовать работу памяти человека в условиях стресса. Принятого на работу усаживали за пульт с кнопками — за испытуемым он наблюдал по телевизору. Лаборант предлагал испытуемому набор слов, тот повторял, при ошибках лаборант наказывал испытуемого ударом тока — на пульте были кнопки, включавшие ток разной силы, и на одной из них даже было написано: «Осторожно! Опасно для жизни!» (На самом деле роль испытуемого играл актер, узнававший о том, какая кнопка нажата, по загоранию лампочки.) Оказалось, что шестьдесят процентов согласившихся с условиями работы способны нажать на красную кнопку.

Я пересказал Раздолбаю эту статью и в ответ услышал: «Конечно, эти американцы на все способны!», потом я излагал этот текст еще нескольким надзирателям и ото всех слышал приблизительно то же самое.

(Кстати о психологических экспериментах: в каком-то другом журнале мы прочли о таком: обезьяне давали веревочку с привязанной к ней гирей, гвоздь, молоток; гвоздь нужно было забить в стену, груз на веревочке раскачать, как маятник, — и обезьяна получала банан; когда она хорошо усваивала последовательность операций, молоток у нее внезапно отбирали; цель опыта состояла в том, чтобы выяснить, сколько подопытных догадаются использовать вместо молотка гирю. Мы немедленно составили заговор, объяснили Юлию, что от него требуется, но только он собрался ударить по шляпке гвоздя, как прибежал, кажется, Мошков и, сказав: «Юлик, дай на минуточку», взял у него молоток и убежал. С веревочкой, на которой болталась гиря, в одной руке и гвозде — в другой, Юлий терпеливо ждал возвращения Мошкова. Мы начали хихикать, объяснили ему, наконец, суть затеи. Юлий не обиделся. «Если бы вы мне обещали банан...» — сказал он. В защиту Даниэля добавлю, что студенты американского технического колледжа оказались не сообразительнее обезьян.)

Возвращаясь к Раздолбаю, добавлю лишь, что он совершенно серьезно считал, что Израиль готовит нападение на Кубу и что находятся они рядом.

 

Начальство сообщало рядовым ментам совершенно фантастические сведения о заключенных. Один из надзирателей, например, утверждал, что Лёня Рендель хотел отделить Грузию от Союза и стать там царем, другой вполне серьезно спрашивал у Даниэля, не страшно ли ему было прыгать с парашютом, когда его из ФРГ забрасывали в СССР. В пути молоденький конвоир рассказывал о взрыве на минском радиозаводе (в газетах сообщалось, что взрыв произошел из-за нарушения техники безопасности). «Не верь газетам, нам замполит рассказывал, что завод взорвали евреи! Ни одного из них в тот день на работе не было — кто «заболел», кто просто отпросился. Это евреи сделали, чтобы на похоронах устроить митинг и оплевать советскую власть. Нас тогда посылали их разгонять!» (О том, что похороны жертв аварии вылились или могли вылиться в митинг, газеты не сообщали, как не сообщали и о том, что заранее туда направили войска МВД.)

 

* * *

 

Начальство тоже всего боялось. Один зэк-грузин в письме попросил привезти ему на свидание гранат (он хотел написать «фанатов»), пришлось ему объясняться с гэбэшным капитаном Крутем, который, правда, понял, что речь идет о фруктах и письмо не задержал. Второй зэк попросил в письме купить от его имени племяннику пистолет с патронами — пришлось объяснять, что имелись в виду пистоны.

Однажды, еще в зоне, мы сидели своей компанией и Виктор Калниньш рассказывал о крито-микенской цивилизации. На листочке он чертил знаки нерасшифрованного критского письма. В это время в бараке начался «шмон». Когда надзиратели подошли к нам, Юлий схватил бумажку с каракулями Калниньша и, разорвав ее на мелкие куски, бросил под кровать. «Теперь-то критское письмо будет, наконец, расшифровано», — сказал он, глядя, как тщательно они собирают с пола обрывки. Увы, он преувеличил их возможности — а мы так надеялись!

 

* * *

 

Не следует думать, что в зоне мы только и делали, что издевались над начальством, а ему было хуже, чем нам. Таково свойство человеческой памяти — остается только хорошее. Сидя в ПКТ, я написал стихи, которые пару раз пелись на мотив песни «На улице Заречной»:

 

Прожектора, колючка, вышки,

Собачий лай издалека.

И мы, вчерашние мальчишки, —

Политзэка, политзэка.

 

Когда в ночи темно и душно

И не дает уснуть тоска,

Оружье наше — наша дружба,

Политзэка, политзэка.

 

Наш быт совсем не из приятных,

И доля наша нелегка,

Но мы не повернем обратно,

Политзэка, политзэка.

 

Пускай о нас никто не знает

И маловато нас пока,

Сегодня на переднем крае

Политзэка, политзэка!

Через некоторое время сии вирши подтвердились практикой. Однажды в воскресный день, не сговариваясь и безо всякой на то внешней причины, Мошков и я проснулись в отвратительном настроении. Не хотелось ни с кем ни о чем говорить, ни читать, казалось, мне и жить-то тоже не хотелось. Мы отрешенно бродили по зоне или сидели на кроватях и на все вопросы друзей отвечали одно: «Депрессия». Друзья посовещались, потом позвали нас и поставили перед нами уже открытую пол-литровую банку с яблочным конфитюром, из которой торчали две ложки, а сами отошли. Как сомнамбулы, мы принялись есть конфитюр, депрессия вроде бы начала отступать: когда банка опустела, ее уже как рукой сняло.

Уже летом мне приснился удивительный сон, чуть было не вогнавший меня снова в эту самую депрессию. Был тоже воскресный день, и после обеда вся наша компания решила вздремнуть (мы формулировали это так: «Нирвануть ли нам?», что означало «не уйти ли в нирвану?»). Только я задремал, как появился шнырь (посыльный из штаба): «Ронкин, к тебе жена приехала на свидание». Я аккуратно, чтобы не разбудить друзей, слез с полки и отправился на вахту, в душе негодуя на жену: «Срок свидания еще не пришел. Ничего не дадут. Зачем надо было ехать, мучить

 

себя и унижаться перед этой сволочью?!» Прихожу на вахту, так и есть: «Свидание вам еще не положено». Хочу идти назад, но меня окликают и вручают огромный, свернутый из целой газеты кулек с виноградом. «Свидание вам не положено, а вот это жена передала, так можете взять». Ягоды эти, крупные и сочные, стоят у меня перед глазами и сейчас. Возвращаюсь в барак, снова залезаю к себе на койку и принимаюсь рассуждать: «Свидание мне не положено, но ведь и передача — тоже. Почему разрешили передачу? Какую пакость я сотворил? Чем угодил начальству?» Даже страшно стало и муторно. Посылки и передачи на строгом режиме разрешались только при хорошем поведении. Передачи (т.е. нечто, привезенное с воли родственниками) нам изредка удавалось получить, посылок же никто из нас за весь срок не видел — условия соблюсти было практически невозможно.

«Нет, — думаю, — наверное, это все мне просто приснилось». Откуда-то я знаю, что во сне не бывает вкусовых ощущений. «Сейчас проверю». Кладу в рот крупную ягоду, зубы входят в упругую мякоть — виноградина сочная и сладкая. «Может быть, действительно что-то наделал? Нет, все-таки это сон. Надо проснуться. Надо проснуться. Надо проснуться...» Усилием воли просыпаюсь. Напротив храпит Сергей, внизу посапывает Виктор. Никакого пакета, никакого винограда! И Иринка зря не тащилась в Мордовию. И я ничем начальству не угодил. На душе ясно и спокойно, а срок идет.

 

* * *

 

Между тем, судя по газетам и радио, назревали нешуточные события в Чехословакии. Кто-то из зэков ухитрился даже выписать «Руде право». Наконец-то! В нерушимость «реального социализма», аналога древневосточных деспотий, мы не верили, но, оказывается, он начинает рушиться на наших глазах!

Имели мы и дополнительные сведения о событиях — то от ментов, слушавших голоса, то со свиданий, то из писем. Моя мама, например, описывала мне в письмах все перипетии ссоры тети Розы со своим мужем Миреком (так звали моего однокашника-чеха). Иносказательно она ухитрялась передать сведения, почерпнутые отнюдь не из советской прессы.

Из чешских событий следовал один серьезный вывод — среди высшей бюрократии могут найтись люди, для которых благо страны окажется выше собственного классового блага. Мы понимали, почему в СССР, Китае или Северной Корее к власти

 

пришла бюрократия, — страны эти к моменту захвата власти коммунистами были в основном крестьянскими, и ни о какой диктатуре пролетариата там и речи быть не могло. В странах же, прошедших этап капитализма в полной мере, какой была Чехословакия, бюрократизм был навязан извне.

Чехословакия находилась под властью бюрократии на тридцать лет меньше Союза, и, несмотря на все чистки, в ее коммунистической партии могли сохраниться люди, ушедшие в политику ради социалистических идеалов, а не ради постов и кормушек. Была надежда, что им удастся построить социализм с человеческим лицом, т.е. тот социализм, о котором мечтали первые, досталинские, революционеры. Начало военных маневров на границе с Чехословакией я воспринял как непосредственную подготовку к интервенции: у советских руководителей просто не было другого выхода — они-то знали цену строю, установленному в СССР и «странах народной демократии». Ввод войск окончательно развеял иллюзии тех, кто надеялся на счастливый исход. Юра Галансков, недавно появившийся в зоне, предложил нам начать бессрочную голодовку по этому поводу, но к самоубийству, кроме него, никто готов не оказался.

Мы продолжали тянуть свои срока, довольствуясь «теорией малых дел».