«На перевоспитание»

 

Поездки в Саранск. — Встречи на пересылках. — Я читаю Библию. —

Алма-атинская четверка. — «Культурная революция» и непротивление злу насилием. —

Знакомство с Гинзбургом и Галансковым. — Вторая поездка. Овчарки и их хозяева.

Разговор со старшиной. Старушка. — Мой солагерник Т. — Саранские разговоры. —

Как мы встретили Новый год

 

После голодовки в нашу жизнь вошло некоторое разнообразие. Нас начали возить в Саранск — столицу Мордовии. Возили «на перевоспитание»: на месяц примерно нас помещали в саран-

 

ский следственный изолятор КГБ и раза два-три вызывали на беседы с начальством, после чего, судя по всему, в личное дело ставили отметку: «Воспитательная работа проведена, заключенный такой-то перевоспитанию не поддается».

Режим там был, как и во всяком следственном изоляторе КГБ: кормили получше и разрешали получать дополнительные посылки. Но пока дойдет письмо домой и посылка из дому, тебя могли вернуть в зону, где дополнительная посылка уже не положена.

Лично меня в Саранск возили дважды. В основном запомнились встречи на пересылках. Само собой, я могу напутать некоторые детали — что и в какую поездку было.

В первый раз ехал в марте 1968 года вместе с Мешковым и Здоровцом. На пересылке в Потьме нас посадили в огромную камеру вместе с «блатняками». Те сразу же стали предлагать нам «Беломор» с планом, но мы отказались. Один из них все время выходил из камеры — то не вовремя вынести пустую парашу, то еще за чем-то, выпускал его один и тот же надзиратель. Уже на обратном пути во время прогулки мы поругались с этим надзирателем, и Борис заметил ему, что тот, кто торгует наркотиками, не должен придираться к мелочам. «А ты докажи!» — ответил мент, правда, при этом сбавил тон и перестал придираться.

(Это его высказывание я вспомнил году в 96-м. Я отдал свою статью в «Невское время». Заведующий отделом политики сказал мне, что статья будет напечатана через неделю. Как я узнал позже, статья моя была уже набрана, но этот человек из газеты ушел, и вместо моей появилась другая — на тему выборов президента. Суть в том, что в этой вполне конъюнктурной статье пересказывался, естественно, без кавычек и ссылок на автора, довольно большой отрывок из моего опуса. Через месяц я заглянул в редакцию. Меня приняла интеллигентного вида дама — секретарь редакции. Я показал ей оба текста; прочтя тот и другой, она спросила у меня: «А как вы докажете?»)

На пересылке мы познакомились с ребятами, пытавшимися удрать с военного корабля, стоявшего где-то у берегов Италии. Корабль вместе с остальной командой они хотели взорвать, полагая, что натовцы им будут за это особо благодарны. До взрыва дело не дошло, а попытка «измены Родине» была — ребята пытались вплавь добраться до американского судна. Когда они попрыгали в воду, выяснилось, что оружейка закрыта на замок, а у кого ключ — неизвестно. Поэтому в них не стреляли, спустили

 

шлюпку и били веслами. Когда после первых допросов выяснилось, что беглецы хотели взорвать корабль, их отдали в руки команды. Судили их с еще не ликвидированными следами побоев. Дали кому десять, кому и больше. Один из них имел при себе гитару и пел — уже тогда — Высоцкого: «Пришел ко мне в шапиру защитничек-старик». Я спросил его: «Что значит «шапи-ра»?», он ответил: «Ну, вроде какхавира».

Эти ребята недолго общались с нами — «блатная» компания их больше устраивала. Зато рядом с нами все время держался какой-то пожилой мужчина. Он был еще в обычном пальто и не острижен. Мат и разборки пугали его. Мужчина этот тяжело вздыхал и бормотал про себя: «Как я это переживу, как переживу?!» Кто-то спросил его: «Дед, сколько тебе дали?» — «Четыре». Прислушавшийся к разговору «блатнячок» успокоил его: «Четыре года и на параше пересидеть можно». «Что ты — года, — испуганно отозвался дед, — месяца!» Хохот потряс камеру. Деда стали расспрашивать, за что его судили. А судили его за нецензурные выражения в общественных местах. Он пришел к жене на работу (она была уборщицей в интернате) требовать денег на выпивку. Жена денег не давала, и дед прибегнул к обычной в таких случаях аргументации — начал материться. Сотрудники интерната вызвали милицию, очередной указ по борьбе с нецензурными выражениями был еще свеж, и вкатали старику полгода. Два месяца он провел под следствием — осталось четыре. Все этого деда очень жалели, а Борис сказал: «Жалко тебя, но все-таки матом при детях ругаться нельзя». — «Так они же ничего не слышали — интернат-то для глухонемых». Камера грянула опять дружным хохотом.

Со Здоровцом я делил на двоих камеру в саранском СИЗО. Там я впервые читал Библию: Борису ее дали в камеру, предварительно подчеркнув красным все места, где говорилось, что любая власть от Бога. Он ее некоторое время читал, потом, уступив моей просьбе, отдал мне. «Я ее уже знаю почти наизусть, а ты никогда ее не видел. Мне, конечно, отрадно читать Библию, чего бы там ни наподчеркивали, но тебе это нужнее». В этом высказывании — весь Борис.

В Библии самое большое впечатление произвело на меня Откровение Иоанна Богослова. Гонимые легко вдохновляются картинами космической катастрофы, в которой безвозвратно гибнет этот жестокий и несправедливый мир. Зрелище «небес, сворачивающихся, как свиток», вызывает у них не столько ужас, сколь-

 

ко какой-то мрачный восторг. При этом как-то забываешь о том, что вместе с «прежним небом и прежней землей» гибнет множество ни в чем не повинных людей. Вероятно, с подобным же чувством читали откровение, посетившее ссыльного апостола на острове Патмос, первые христиане Римской империи. В зоне «апокалиптические» настроения были очень распространены, и не только среди религиозников.

Вояж наш совершался в конце мая. Ежедневно нас выводили гулять по тюремному дворику, причем не все конвойные строго следили, чтобы мы ходили только по дорожке. Мы могли бродить и по траве, при этом Борис учил меня собирать съедобные травы. Мы приносили в камеру листья тысячелистника, одуванчика и еще чего-то, толкли в кружке, солили и ели полученный салат. Голода мы не испытывали ни в Саранске, ни в зоне (человек ко всему привыкает), но в какой-то степени ощущался белковый и особенно витаминный дефицит.

Однажды мы подошли к окну первого этажа и в траве увидели кучу бутылок из-под вина и водки, на бутылках красовались использованные презервативы. По объяснению конвоира, это начальство праздновало то ли Первое, то ли Девятое мая.

На обратном пути мы снова оказались в Потьминской пересылке. На этот раз всех нас, политических, посадили отдельно от остальных. Через некоторое время в нашу камеру пришло пополнение — четверо ребят этапом из Алма-Аты.

Один был русский, осужденный, как и я, по ст.70 и 72 (в переводе с казахского УК на русский). Он работал милиционером, боролся с торговлей наркотиками. Один из его подельников работал участковым. В милицию ребята пошли после школы, чтобы служить обществу, оберегать его от преступников. Еще один работал столяром на заводе. Все трое были школьными друзьями. Возглавлял группу тоже их бывший школьный приятель, врач.

Занимались ребята тем, что расклеивали листовки «Решения XX съезда партии — в жизнь!», в них они требовали продолжения десталинизации, решения квартирного вопроса, улучшения материального положения трудящихся.

Их руководитель по личным причинам покончил с собой, и архив организации был найден у него при обыске. Мой знакомый получил шесть лет. Арестовывали его так: сначала в отделении милиции, где он служил, устроили проверку оружия. Когда он сдал в оружейку свой пистолет, его вызвали в кабинет начальника, где и арестовали. На допросах гэбистов особенно интересе-

 

вало, пустил бы он в ход оружие, если бы его задержали при расклеивании листовок.

Еще трое «алмаатинцев» были из Китая. Их осудили за незаконный переход границы. Один из них, казах, был уголовником — имел в Китае «десятку» за убийство. В Казахстане он жил уже несколько месяцев, разговаривая по-казахски и зарабатывая кладкой печей, мог бы так существовать и далее, да попал по пьянке в милицию.

Двое других были птицы нашего полета — они клеили антимаоистские листовки и, когда им показалось, что их вот-вот должны забрать, перешли через границу по всем правилам детективной литературы — оставили у воды одежду, чтобы инсценировать несчастный случай, к речке шли спиной, чтобы запутать следы.

Старший из них имел какого-то родственника в Гонконге, и хотел очутиться там. Младший, лет девятнадцати, сын учительницы, отправленный из вуза на китайскую целину в Синцзян на неопределенное время, мечтал бороться за справедливость. Он довольно неплохо понимал по-русски, хотя, как и мы, учил иностранный только в школе. На мой вопрос, как ему удалось так выучить наш язык, ответил: «Если выучишь три тысячи иероглифов, остальное уже не страшно». Они были удивлены, встретив в советской тюрьме политических заключенных. Объясняя свое удивление, Ли (кажется, его звали так) сказал: «Но "Голос Москвы"...». Его перебили: «А "Голос Пекина" что говорил?» «Но кто же верит Пекину!» — отвечал китаец — и сам же расхохотался.

Он много рассказывал нам о «культурной революции». «Раньше родители хоть сдерживали — будешь болтаться, не дам есть». А потом мальчишки получили оружие. Придет такой в столовую или магазин — «винтовка дает власть!» Рассказывал, как одна коммуна с оружием отбирала у другой продовольствие, как пацаны, получив миномет, просто так обстреляли поезд, как, подделав подпись тов. Мао (скопировав с обложки собрания сочинений), можно было получить в банке крупную сумму (так все были запуганы), и Мао пришлось специально делать заявление, что он никому таких записок не дает. Все это можно было узнать из прессы, которая осуждала «некоторые перегибы» «культурной революции».

Беседовали мы не только о политике. Ли читал по-китайски Пушкина, я по-русски — Ду Фу. Обсуждали наши профессии, особый интерес Ли проявил к пчеловодству (Борис Здоровей

 

был пасечником). Однажды мы увидели, что китайчат взяли в оборот Свидетели Иеговы. Глядя со стороны, мы хихикали. Объяснить хоть как-то основы Библии человеку нехристианской культуры, сравнительно слабо владеющему русским языком, нам казалось совершенно невозможным. Неверующие подсмеивались над настырностью проповедников, Борис — над «конкурирующей фирмой».

Вдруг Ли в возбуждении вскочил на нары: «Подставить другая щека? Банде Мао — подставить другая щека?! Банда Мао!..» Воображаемый автомат запрыгал в его руках.

Мы договорились, что будем поддерживать связь с алма-атинскими ребятами через наших подельников на 11-м, и наоборот. Увы, в зоне они как-то не сошлись характерами — наши друзья не завязали с алмаатинцами тесного знакомства, и связи оборвались.

А мы вернулись в Озерный.

 

* * *

 

Мы снова оказались в привычном кругу. К этому времени там появились новички — Алик Гинзбург и Юра Галансков, о которых мы уже знали из газет. Через некоторое время после моего появления в Озерном ко мне подошел розовощекий юноша и представился: «Алик». «С какой это поры начали сажать младенцев?» — откликнулся я. Оказалось, что я старше этого «младенца» всего на полтора месяца. Алик и Юра органически вошли в нашу компанию, и уже через полгода, когда на «перевоспитание» в Саранск отправили очередную группу, Алик попал в ее состав. Я — тоже.

Конвой доставил нас в Явас заранее, и мы ждали поезда довольно долго не на территории вокзала, а около железнодорожных путей. У одного из охранников на поводке была большая овчарка.

Однажды мы уже имели возможность познакомиться с таким четвероногим конвоиром. Нас повели работать куда-то за зону. Выстроили у проходной, и тут кто-то из латышей заявил, что без собаки мы никуда не пойдем: «Вам покажется, что я бегу, так вы собаку спустите, — а без нее сразу из автомата трахнете». Один из конвойных ушел, мы ждали около часа, и наконец он появился с псом на поводке. Мы тронулись. Не успели отойти ста метров от проходной, как пес увидел поросенка и бросился за ним (конво-

 

ир надел петлю от поводка на руку, петля затянулась, и ему пришлось, не разбирая дороги, мчаться за тем же поросенком). После этого эпизода конвойные собрались в кучку, о чем-то потолковали и повели нас назад. Так мне и не удалось побыть за зоной. Те же, кому это все-таки удалось, рассказывали, что стоит воткнуть лопату на штык в землю (при копке картошки или при добыче глины), как она утыкается в человеческие кости.

Итак, мы ждали поезда довольно долго и успели изрядно соскучиться. За отсутствием других тем начали обсуждать конвойную собаку. Любитель собак Алик сказал, что овчарки, конечно, ни в чем не виноваты, но теперь, случись ему заводить собаку, овчарку он ни за что не возьмет. Кто-то заявил, что собака уж больно жирная (пес был худющий, чего нельзя было сказать об офицере, начальнике конвоя). Другой зэк подхватил: «Этой собаке в колхозе бы работать, а не тут дармоедничать».

Начальник резонно принял эти высказывания на свой счет и отреагировал, как и подобает необученной собаке: «Всем на колени!» — конвоиры направили на нас автоматы, но мы продолжали стоять на ногах. Кто-то, кажется, Алик, сказал: «А ты стреляй». Офицерик выматерился, посмотрел на часы, и нас повели к вокзалу, где мы ждали еще более получаса.

Дня два-три мы пробыли на потьминской пересылке, а потом нас опять повели на вокзал. К великому нашему удивлению, посадили нас в купированный вагон, расположили в одном из купе, тут же сел старшина, за дверями поставили конвоира, и поезд тронулся. Со старшиной разговорились. Поначалу на какой-то вопрос ему ответили резкостью, но потом разговор принял нормальную тональность. Обезоружил нас старшина вопросом: «Вы же не хотите, чтобы вас ограбили, вашу жену или дочь изнасиловали? Мы и охраняем общество от таких людей — и вас в том числе». Я ответил, что готов признать такую службу достойной уважения, но, во-первых, мы никого не насиловали и не грабили и представляем опасность не для общества, а для начальства, во-вторых, даже насильников нужно содержать, не нарушая закона. «Насчет политзаключенных, — возразил старшина, — так я с такими, как вы, встречаюсь впервые. Вас осудил суд, и я, хочу того или нет, обязан вас конвоировать, но такие, как вы, редкое исключение, в основном я охраняю уголовников. Да, я знаю, что в лагерях зачастую нарушают закон и поступают негуманно, но вы меня видите впервые, так почему вы уверены, что и я сволочь?» Мы извинились за резкость, и разговор перешел на пересказ наших

 

прегрешений перед властью. Вдруг дверь открылась — на пороге стоял конвойный офицер. «Выйди вон! — это относилось к старшине. — Ишь разговорились». Офицер занял его место.

Через год на Потьме мы вновь повстречались с этим старшиной. Тогда нас с Юлием во второй раз судили — остаток срока нам предстояло досиживать в тюрьме. Но об этом — позже.

На этот раз мы ехали еще не во Владимир, а всего лишь в Саранск. Когда мы выгрузились в Саранске, нас повели по территории вокзала к какой-то калитке под замком — с другой ее стороны ожидал «воронок». Через несколько минут рядом с «вороном», по ту сторону калитки, появилась отчаянно сигналившая машина «скорой помощи». Рядом с нами, «по эту сторону», стояла старуха — ее поддерживали санитары — «скорая» была вызвана ради нее. А ключей от калитки не было. Недалеко от всего этого возвышался станционный надземный переход — люди оттуда наблюдали странную картину, вокруг тоже собрались любопытные. Старуха тихо стонала: несмотря на поддержку санитаров, стоять ей было тяжело. Прошло уже более получаса, а калитка оставалась на замке. У меня с собой был чемодан с книгами и кое-какими вещами, я сделал шаг мимо конвоира, поставил чемодан около старушки и, сказав: «Садитесь, бабушка», вернулся к своим. Старуха, кряхтя, уселась на чемодан. Начальник конвоя разразился бранью и приказал одному из солдат взять чемодан и поставить около меня. Солдат, явно нехотя, повиновался. Посторонние наблюдатели начали высказываться, что, мол, уголовники душевнее ментов, а кто-то из наших сказал, что мы не уголовники, а политические. Начальник конвоя пытался прекратить «разговорчики», угрожая, что прикажет стрелять, — это еще больше накалило обстановку. Любопытные начали осведомляться, в кого он прикажет стрелять: в бабку, в толпу или в зэков? Один из конвоиров был отправлен на поиски ключа. На этот раз он вернулся с женщиной в железнодорожной форме, которая отперла калитку.

Старуху запихали в «скорую», нас — в «воронок». Выгрузили на территории уже знакомого мне саранского следственного изолятора КГБ и рассадили по камерам.

 

* * *

 

Со мною в камере оказался мой солагерник Т., осужденный за попытку перехода границы. Он учился в калининградской мореходке на радиста. Где-то, кажется в Ставрополе, у него была

 

жена. Однажды его приятель сообщил Т., что супруга ему изменяет. Т. сбежал из училища домой, дома в шкафу нашел чужой галстук и по приходе жены избил ее. Досталось и тестю, когда тот пришел выяснять отношения. Т., предполагая, что из училища он будет отчислен за столь длительную самоволку, а на родине его ожидают неприятности (тесть подал заявление в прокуратуру), решил бежать куда глаза глядят и отправился на турецкую границу. Ему удалось дойти до колючки, и он хотел уже перелезать через нее, но пожалел свои еще новые брюки и повернул обратно. На обратном пути все-таки нарвался на пограничников, которым объяснил, что хотел перейти границу, но в последний момент раздумал. На следствии его убеждали, что он не мог не оказаться изменником: ведь его, почти что радиста, непременно заслали бы обратно в Союз передавать агентурные сообщения. Т. возражал: «Да окажись я за границей, никакому ЦРУ меня сюда не затащить было бы!» «Измена Родине» каралась от десяти лет и до расстрела, Т. получил восемь, но, несмотря на проявленный властью гуманизм, Т. писал жалобы во все инстанции, доказывая, что добровольный отказ от совершения преступления освобождает от наказания.

Люди подобного типа обычно не конфликтовали с начальством, но под конец срывались. У Т. шел последний год. Однажды он сидел на скамеечке, а около него остановился майор Анненков. «Заключенный, встаньте». Т. продолжал сидеть. «Если вы меня не уважаете, то хотя бы уважали мои погоны!» Т. встал, поднялся на цыпочки (он был меньше ростом, чем Анненков), посмотрел на погоны и, со словами «Да они обосранные», сел на скамейку. Его посадили в карцер. Через некоторое время он опять что-то сказанул, на этот раз Кишке, и остался без ларька.

Т. подкармливал кошку Муську. Кошка эта достойна отдельного рассказа. Во время тотального уничтожения «домашних животных» она уцелела — сначала ее спасала окраска под цвет серого лагерного одеяла, потом на примере других, не столь везуче окрашенных кошек она поняла, что при появлении человека в форме необходимо немедленно прятаться. Однажды, когда кампания охоты за кошками уже окончилась, надзиратель подошел к Муське, спавшей на одеяле, и погладил. Та мурлыкнула, открыла глаза и увидела, с кем имеет дело, — рот ее судорожно перекосило, она подпрыгнула вверх и помчалась прочь под койками.

Добежав до Т., Муська стала тереться об его ногу и мурлыкать. Тот громко заметил: «Я тебя кормил, пока было чем, а вот

 

теперь сижу без ларька, теперь ты меня должна кормить». На следующее утро Т. обнаружил на своей подушке здоровенную крысу. Мы пытались узнать, кто из соседей, слышавших жалобы Т., положил ее, но никто не признался.

Т. в зоне вертелся около нас, некоторые подозревали, что он стукач, но в нашей компании было не принято без серьезных доказательств кого-либо травить, к тому же действительно важной информацией мы делились только с теми, кому абсолютно доверяли.

Вернемся в Саранск. Там меня начали почему-то пугать хранением нелегальщины (очевидно, подразумевались стихи Даниэля). Я отвечал, что даже если я что-нибудь и храню, то вряд ли охрана это нашла бы, «не могут же они найти лампочки, которые мы от них прячем». — «Какие лампочки?» — «В цеху. Во время ночного обхода надзиратели воруют электролампочки, потом работать нельзя, вот мы по приказу начальства и прячем их каждый раз, уходя с работы». Мой собеседник (полковник, замначальника мордовского комитета ГБ), выслушав это сообщение, воскликнул: «Черт знает что у вас там делается!», я поправил: «Не у нас, а у вас!» Наскучив моим «очернительством», полковник спросил: «Ронкин, вот вы всё ругаете, неужели же нет ни одного решения партии и правительства, которое вы могли бы безусловно одобрить?» Еще в зоне я слышал байку: после ареста Берия был водворен на московскую офицерскую гауптвахту, и охрана получила приказ: «При появлении лиц в форме МГБ — стрелять без предупреждения». Я пересказал эту байку, заменив МГБ на КГБ, и добавил, что с этим приказом я согласен безусловно и готов выполнять его лично. На сем меня отправили в камеру, и больше мы не встречались.

Сидеть мне было скучно, и, воспользовавшись тем, что у меня заболело ухо, я потребовал врача. Тюремный фельдшер дал мне направление к ушному врачу, и меня повезли в город. Выпустили из «воронка» около поликлиники и под охраной двух автоматчиков ввели в здание. Поликлиника была эмвэдистская, на вешалке висели шинели с погонами, около полковничьей шинели я повесил свой ватничек, и меня без очереди ввели в кабинет. Один конвоир остался за дверью, второго я видел из окна. Женщина-врач задала мне первый вопрос: зачем я отрастил усы и бороду (почему-то эта проблема очень волновала эмвэдистскую общественность) — я спросил у нее, зачем она красит губы. Мне выписали капли и отправили «домой».

 

Очевидно, этот мой треп с начальством и привел к тому, что Новый, 1969 год мы с Т. встречали на пересылке. Алика Гинзбурга отправили на зону раньше.

На этот раз мы получили посылки, которые наши родные успели отправить в Саранск. Кроме конфет, кофе и колбасы (в следизоляторе, в отличие от зоны, ее можно было получать) мне мама прислала маленькую, сантиметров в пять высотой, пластиковую елочку. Оставалось сварить кофе. В Саранске как-то по всей тюрьме погас свет, и в камеры принесли свечи. Мой сосед перевернул свечу и начал ее оплавлять — оплавил чуть не до половины и полученный ком парафина спрятал («Зачем тебе?» — «Пригодится»).

Теперь мы этот парафин использовали — в консервную банку положили комок, на него — вату, выдранную из ватника, — получился небольшой костерок. На нем мы и сварили кофе в баночке из-под кофе — она была картонная, изнутри выложенная полиэтиленом, но донышко было железное.

Кончая разговор о Саранске, хочется вспомнить еще одну встречу на этапе, на этот раз с уголовничком. В зоне, где он отбывал срок, произошла драка с убийством. Почему-то подумали на него. Полгода парня держали в карцере (полагалось не более пятнадцати суток, но его выпускали на полчаса и сажали снова), отобрали ватник и почти не кормили, но он признавать свою вину отказывался. Потом произошло еще одно убийство, следствие выяснило, что и первое, и второе совершил другой зэк. Пришлось нашего знакомца выпустить из карцера и, чтобы не мозолил глаза, этапировать в другую зону.