Свидания

 

Порядок и практика предоставления. — Наши свидания. — Мой воспитатель Голубятников

 

Между тем свидание, которого я чуть было не лишился из-за своей реплики на лекции, приближалось.

Два свидания я получил еще в питерском следизоляторе. На первое пришли мама, тетя Дора — ее двоюродная сестра, которая специально ради этого приехала из Каунаса, и, разумеется, Иринка. На второе свидание Ирина привела нашу двухлетнюю дочь Маринку. Но это, повторяю, был еще следственный изолятор.

В зоне порядки были иные. Свидания разделялись на общие и личные.

Общие свидания, продолжительностью до четырех часов, нам были положены через каждые три месяца. Свидания проходили в присутствии надзирателя. Сначала можно было сидеть рядом, потом — только через стол. Уже после моего освобождения ввели новый порядок — через стекло, когда разговор заключенного с

 

родственниками идет через микрофон и динамик, а надзиратель в любой момент может нажать кнопку и прервать беседу. Личные свидания можно было получать раз в год, до трех суток, с выводом на работу или без вывода. Давались они в отдельной комнате. На общих свиданиях угощение заключенного запрещалось (впрочем, надзиратель мог и не обратить на это внимания). На личных — разрешалось кормить заключенного все время, пока свидание продолжалось: в «доме свиданий» была даже кухня, где можно было готовить еду. Но выносить продукты в зону заключенный мог, только если ему было разрешено получение очередной передачи или посылки.

Четыре часа общего свидания или трое суток личного — это был максимум; администрация могла дать и меньше. А могла в определенный день вообще не дать свидания никому: объявить в зоне карантин и держать его до отъезда нежелательных гостей, — случалось и такое.

Первое личное свидание в зоне, еще на Явасе, я получил в апреле 1966 года. Иринка и Нина Гаенко приехали одновременно. Оказалось, что и на свидание существует очередь, и наши жены ждали дня два, пока освободились комнаты. Из возможных трех дней нам дали по два — Вадику без вывода на работу, мне с выводом. Это было самое продолжительное наше свидание за все семь лет срока.

В начале июня Иринка вместе с мамой приехали на общее свидание. На этот раз нам повезло — нас поместили в отдельную комнату, и вместо четырех часов мы провели вместе целых шесть (мама ухитрилась на кухне даже приготовить мне что-то вкусненькое) — по сути, это было короткое личное свидание. Надзиратель по неизвестным причинам разрешил мне унести в зону кучу всякой снеди.

Следующее общее свидание могло состояться в сентябре, но Иринка выбралась только к ноябрьским праздникам.

Поскольку наши жены работали, поездки на свидания оказывались во власти не только лагерного начальства, но и их начальства на работе. Иринкино техническое руководство занимало по отношению к ней весьма либеральную позицию, чего нельзя сказать о кадровичке, она же парторг завода.

Для того чтобы получить несколько свободных дней, Иринка сдавала кровь. Оказалось, что существуют два положения об отгу-

 

лах — одно, подписанное Минздравом, разрешало отгул в любое время, другое (ВЦСПС) разрешало отгул только на следующий день после сдачи крови. Иринке приходилось доказывать кадровичке правомочность именно минздравовского постановления. д когда ей после тяжелой болезни хотели предоставить путевку в санаторий, начальник отдела кадров выступила с протестом: нельзя давать путевку Ронкиной, которая «ведет себя, как декабристка, ездит к мужу, особо опасному преступнику».

Ноябрьское свидание 66-го года уже проходило через стол, в присутствии надзирательницы, которая, впрочем, время от времени выходила из комнаты, оставляя нас вдвоем.

В Озерном все эти послабления кончились. В январе 1967-го Иринка приехала в Озерный на очередное личное свидание. Я специально узнавал у начальства, могу ли я его получить — свидание положено раз в год, прошлое было в 66-м, но мало ли что. Мне подтвердили, что да, могу, и я написал Иринке. Оставив заболевшую Маринку на попечении Володи Шнитке, моя жена покатила в Мордовию. Однако, пока она собиралась да ехала, вышло новое постановление — свидание предоставляется не раз в год, а через год после предыдущего (соответственно, общее не раз в квартал, а через три месяца). По приезде Ирины майор Анненков и сообщил эту новость. Кроме того, он заявил, что я отрастил бороду, пишу жалобы и вообще веду себя не так, как полагается заключенному (под его началом я не пробыл и месяца). На ночь Иринка приютилась у какой-то бабуси, оставив в качестве платы часть привезенных с собою продуктов. Утром Иринка поехала в Явас, в управление. Там ее послали в первый отдел. Имевший с нею беседу особист заявил, что я вообще себя плохо веду и максимум, что он может ей предложить, это пятнадцать минут общего свидания, но отсчет следующего будет тогда уже не с октября, а с января. Ирина отказалась от подачки и вернулась в Питер.

В начале мая нам дали сутки личного свидания с выводом на работу, а в июле я уже загремел в ПКТ, и общих свиданий в этот год не было (тем, кто сидит в ПКТ, вообще никаких свиданий не полагалось). Следующее личное свидание (1968), как я уже говорил, благодаря вмешательству Бори Здоровца нам все-таки дали — опять сутки с выводом на работу. Были ли за это время общие свидания, мы уже и не помним.

Иринке моя борода не нравилась, и поэтому я перед свиданиями ее сбривал. Однажды после свидания Анненков поинтересовался, почему ради жены я бороду брею, а ради него — отказы-

 

ваюсь. Я ответил, что жену я люблю, а его — нет. Вообще на Руси вопрос ношения бороды во все времена был политически актуален. Еще в институте, я помню, один из студентов на целине отрастил бороду. Встретившийся ему в коридоре декан коротко бросил: «Борода? Убрать!», и тот пошел бриться. В зоне начальство пыталось прибегать даже к прагматическим доводам: «Вот вы, Ронкин, на фотографиях без бороды, так как же вас ловить в случае побега?», но мы знали от прокурорского работника, который сообщил нам правила этапирования, что ношение бороды и усов никак не оговорено, и на подобные доводы отвечали: «Это уж ваша проблема, а закона такого нет».

В 68-м мое и Юлия свидания совпали. Он захватил с собой мою сбритую бороду и передал Иринке. Так я совершил частичный побег. Этот клок волос до сих пор хранится у нас.

 

* * *

 

В мае 1969-го Иринка опять собиралась появиться наличное. Но на этот раз положение осложнилось, и причиной тому был лагерный замполит майор Голубятников.

Еще в первые дни пребывания в Озерном он как-то вызвал меня к себе. Представившись, заявил, что по должности обязан меня воспитывать. Я ответил, что для этого у него не хватит ни ума, ни образования. На этом наша беседа и кончилась.

В 69-м году мы встретились случайно — меня вызвала кадровичка для уточнения каких-то данных в анкете. В комнате оказался этот самый майор. Я постучался, вошел и направился было к ней, но был остановлен Голубятниковым: «Почему не отрапортовали?» Я отрапортовал: «Политзаключенный Ронкин явился». — «У нас нет политзаключенных!» — «У вас нет, а у нас есть». Майор вскипел: «Выйдите вон!» Я повернулся к выходу, по пути бросив: «Подумаешь, всякое говно...»

Минут через двадцать я узнал, что лишен свидания. Собралась вся наша братия. Ребята предложили снова прибегнуть к голодовке. У Юлия через пару дней должно было быть свидание, и он мог передать на волю это сообщение. Так и произошло. В Москве Саня (его сын) зашел в ГУИТУ (Главное управление исправительно-трудовых учреждений) и сообщил им о намечаемой голодовке.

Через некоторое время Голубятников вызвал меня и заявил, что отменяет приказ о лишении меня свидания. И тут мне его стало жалко. Ведь я действительно нарушил не только правила

 

внутреннего распорядка, но повел себя, со своей же точки зрения, непорядочно. Я ведь ни на минуту не сомневался, что это не личное решение майора — ему приказали, а потом его же коллеги (и приятели) его и предали. Надо было, наверное, в этих условиях извиниться перед ним, но я не сделал этого, о чем теперь сожалею. Вместо этого я сказал, что не грубил ему, что он ослышался, что я сказал не «говно», а «все равно». Эта версия и была им принята.

Но свидание все-таки не состоялось — у Иринки пошла кровь горлом. В больнице диагностировали язву и в связи с ней — резкое падение гемоглобина. Когда, наконец, она смогла поехать, я уже был отправлен во Владимир.