Новый виток: тюрьма

 

Суд в красном уголке. — Встреча со знакомым старшиной. — Юридическая сторона дела. —

Граффити немецкие и русские. — Мордовский колхозник. Теоретическое отступление: Томас Мор, министр Кулик и ленинградский милиционер. —

Владимир. — «Пониженный паек». — Стихи и пауки. — Новые соседи. —

Свидание с Иринкой. — Сонет. — «Надзиратели» и «контролеры»

 

Нас привезли в Явас, высадили из «воронка» на вокзале, провели в зал ожидания и усадили за стойку аптечного киоска, который в этот день не работал. Около киоска остался конвой, офицер, сопровождавший нас, куда-то ушел. Пока мы пытались разгадать суть происходящего, меня вызвали и привели в красный уголок вокзала. Красные уголки и «ленинские комнаты» в те поры выполняли роль коммунистических часовен.

 

На этот раз там заседал суд. Лагерное начальство обвиняло меня в систематическом нарушении правил внутреннего распорядка и требовало заменить мне лагерный режим на тюремный. Тюрьма, «крытка», находилась во Владимире. Поскольку ленинградский суд определил мне менее суровый режим (лагерь строгого режима), для его изменения формально тоже требовалось решение суда. Пока я ждал суда, мимо проходил уже знакомый старшина (тот, что разговаривал с нами по дороге из Саранска). Он удивился и спросил, что я здесь делаю. Я ответил, что вот отправляют нас с Юлием в тюрьму. «На сколько?» — «Меня почти на три года, до конца срока». Старшина хотел спросить что-то еще, но мой конвоир запротестовал. Старшина направился к выходу из здания, на ходу громко бросив: «Вот сволочи! Что делают с людьми».

Мне предоставили слово, и я без труда доказал, что все предъявленные обвинения — «липа». Это нетрудно было сделать, ведь администрация играла в известную детскую игру — «да и нет не говорите, черное и белое не берите».

Нельзя было заявить, что наказывают нас за голодовки, за письма в прокуратуру или в Верховный Совет. Такое коллективное письмо, незадолго до этого направленное в Москву, вдруг оказалось достоянием западной прессы. На все вопросы гэбистов мы отвечали одинаково: «Опустили вот в этот ящик для жалоб, спрашивайте в секретариате Верховного Совета». А правил внутреннего распорядка мы старались не нарушать, поэтому заявление «я буду жаловаться» начальству приходилось, не вдаваясь в подробности, интерпретировать как «угрожал администрации».

Суд отлично знал правила игры, и через две-три минуты совещания мне был объявлен приговор: «Изменение режима на тюремный до конца срока» (суд мог дать не более трех лет «крытки», но у меня оставалось уже два года одиннадцать месяцев).

Меня вернули за барьерчик киоска, а Юлия увели на суд. Он пробыл там меньше моего, от предоставленного ему слова отказался, приговор тот же — «до конца срока» (у Юлия он кончался на два года раньше моего).

 

* * *

 

Опять Потьминская пересылка, на этот раз мы вдвоем в довольно большой камере. От нечего делать читаем граффити на стенах, они уже привычные. Юлий обратил мое внимание на две надписи из тех, что украшали стены пересыльной камеры. Одна

 

по-немецки (среди лагпунктов Дубрашшга был один лагерек для иностранных подданных, именно туда везли наших знакомцев-китайцев): «Мой Бог! Все проходит, пройдет и это ужасное время. Дай мне сил выдержать его и не пасть духом». Другая, рядом, на русском языке, в общем, обычная, но в паре с немецкой она приобрела особое значение:

Мы е..ли — не пропали,

Мы е..м — не пропадем.

Провались земля и небо,

Мы на кочке проживем!

Нам, пожалуй, ближе было второе граффити. Жаль, что стены в тюрьмах изредка перекрашивают и надписи, даже столь мудрые, пропадают.

 

* * *

 

На потьминской пересылке мы встретили заключенного, о котором стоит рассказать. Это был пожилой мордвин небольшого роста, имел он жену и кучу детей. Мужик работал в колхозе, зарабатывал немного и кормился с приусадебного участка. Однажды его отправили от колхоза на лесоповал тут же в Мордовии — колхозу нужно было строиться. Он там поработал некоторое время — денег платят немного, в столовой кормежка дорогая, дома жена не справляется с детьми, огородом и коровой. Ну, наш мужик и вернулся к себе в деревню самовольно. На следующее утро пришел на колхозную разнарядку и услышал от председателя: «Возвращайся в бригаду» (на лесоповал). На второй день с ним и говорить никто не стал, то же и на третий день. Он и перестал ходить на разнарядки — вкалывал на своем приусадебном участке. Через месяц его повесткой вызвали в суд и осудили на шесть месяцев ссылки за тунеядство. После суда уже под конвоем снова отвезли туда же, откуда он утек, — в эту же самую лесоповальную бригаду. Мужичок опять уехал в свою деревню и снова попал под суд — теперь уже за побег со ссылки — и получил срок: полтора года лишения свободы. Мы пытались выведать у него его данные, чтобы как-то помочь, но наш собеседник, узнав, что мы политзаключенные, так перепугался, что мы от него отстали.

В «Утопии» Томаса Мора моряк спрашивает утопийца, кто в их стране выполняет грязные и неприятные работы. Утопией отве-

 

чает, что у них существует некая секта альтруистов, члены которой и берутся за подобные дела, «но поскольку их не хватает, на эти работы посылают преступников, обращенных в рабство». Даже в выдуманном государстве при отсутствии экономических стимулов пришлось прибегать к внеэкономическому принуждению.

В реальной жизни альтруистов оказалось еще меньше. Ленин, практиковавший внеэкономическое принуждение, оказался неспособен превратить страну в древневосточную деспотию. Нэп был выстроен отнюдь не по Марксу, а скорее по Платону — философы и воины (партия-идеолог и руководство силовых структур) не владеют собственностью, остальные не имеют возможности вмешиваться в управление. Система оказалась неустойчивой — бюрократия всех категорий не хотела иметь конкурентов в лице имеющих деньги.

Сейчас те, кто говорит об успехах сталинской экономики (весьма, впрочем, сомнительных), не упоминают о том, что эта экономика держалась на рабском труде заключенных и крепостном состоянии крестьянства, хоть как-то работавшего под страхом того же лагеря.

И когда, уже в 90-е годы, уже в «новой России», только что назначенный министр сельского хозяйства Кулик полушутя заявляет, что сельский труд по сути всегда рабский, это не может не настораживать.

Я пишу это теоретическое отступление в конце сентября 1998 года, а тогда, почти три десятилетия назад, такие мысли только начинали возникать в моей голове. (Хотя впервые я задумался над этой проблемой еще студентом-бригадмиловцем. Какой-то милицейский чин рассказал нам, что в октябре им надо отловить побольше пятнадцатисуточников, так как в областном управлении милиции — тогда оно находилось в помещении Главного штаба на Дворцовой площади — печное отопление и необходимо заготавливать дрова на зиму.)

 

* * *

 

Московская пересылка запомнилась мне только тем, что с прогулочного дворика, который располагался на тюремной крыше, были видны кремлевские звезды — и ничего, кроме них и неба. Кажется, эта пересылка располагалась на Пресне.

Еще один перегон, и мы во Владимире. Камера на четверых — двое двухъярусных нар, но мы в ней только вдвоем.

 

После отбоя открывается кормушка: «Даниэль? Я про тебя слышал, на, кури». Надзиратель сует ему пачку «Беломора», который после махорки кажется деликатесом.

Утром, после завтрака, входит офицер и объявляет, что нас переводят на пониженный паек. Мы знали, что тюремный режим начинается с двух месяцев пониженного пайка, после чего весь срок заключенному уже не отвязаться от голода.

Но обед приносят такой же, как и в день прибытия, ужин — тоже. Обсуждаем ситуацию: забыли передать приказ в столовую? Посмотрим, что будет, напоминать, естественно, не будем. На следующий день опять нормальная (для тюрьмы, разумеется) кормежка. Удивляемся, ждем, как будут развиваться события. Нас продолжают кормить по общей норме. Ровно через два месяца в камере опять появляется офицер и зачитывает приказ о переводе на общую норму питания.

Очевидно, начальство боялось за здоровье человека, известного во всем мире, я имею в виду Даниэля. Поэтому и не рискнуло сажать его на голодный паек. Никому в тюрьме демонстрировать такого послабления оно не хотело, а поскольку одиночное заключение не предусматривалось инструкциями, меня оставили вместе с Юлием на эти два месяца, и я кормился за счет всемирной известности своего соседа.

В первый день в камере непрерывно раздавался какой-то вой и грохот. Было страшно: выдержим ли мы этот грохот в течение всего оставшегося срока? Но страх оказался напрасным — отбойный молоток в конце дня работать перестал.

Нам вдвоем сидеть было уже привычно. Юлий читал стихи, свои и чужие. Однажды он сказал мне: «Валерий, вот рифма: ЦК — з/к, можешь сочинить стихотворение». У меня получилось следующее:

Один зэка

Пришел в Цека

Он зол был и ретив:

Свою вину он отрицал,

Свое начальство порицал,

А это — рецидив.

Начальству не нужны морали,

А зэку нужен был урок —

Его опять арестовали

И намотали новый срок.

 

Зэк, безусловно, виноват,

Свалял он дурака —

Не захватив с собой гранат,

Зачем идти в Цека?

Взрывать гранаты я не собирался, индивидуальный террор, будучи не только марксистом, но просто умным человеком, считал и считаю бессмысленным, но для ради красного словца...

Впрочем, я написал тогда же и другое:

Не хулиганим, не бунтуем,

Крамольных песен не поем

И ежедневно рапортуем,

Что мы, мол, в камере вдвоем.

Подъем — встаем,

Отбой — по койкам:

Всему положен свой черед,

И видим сны такие только,

Какие видит весь народ.

Так и живем, не без расчета,

Что, оценивши нас сполна,

Начальство на доске почета

Напишет наши имена!

А еще я сочинил басню-побасенку (не без помощи Ивана Андреевича Крылова):

У сильного всегда бессильный виноват.

Тому в истории мы тьму примеров слышим.

Но мы истории не пишем,

А то опять приговорят.

Следуя «Графу Монте-Кристо», а может, и другой книге, мы, увидев в камере паука, решили скрасить свое одиночество и проявить о нем заботу. В тюремных мемуарах, поучал меня Юлий, всегда пишут: «Всюду жизнь», — вот теперь и нам будет, о чем написать. Пользуюсь теперь случаем. Пауков оказалось два: один маленький и юркий, другой большой и солидный. Наша забота выразилась в том, что мы дали им имена: юркого прозвали Эсером, солидного — Львом Толстым.

 

* * *

 

Два месяца кончились, нас сняли с «пониженного питания», а 1а следующий день Юлия отправили в другую камеру. Было это в конце сентября 69-го года.

Еще на 11-м л/о Вадик Гаенко сообщил мне свои подозрения: незнакомый парень, подойдя к нему, сказал: «Здравствуй, Володя». Гаенко по документам числится Владимиром, но все друзья звали его Вадимом, причем в зоне никто даже и не подозревал, что его зовут иначе.

Этот-то парень и оказался моим новым соседом и по привычке отрекомедовался «приятелем Володи Гаенко». Я пару раз демонстративно поймал его на лжи, и соседа куда-то убрали. Потом некоторое время я сидел с литовцами — «глухарями» — о них я уже писал.

В ноябре впервые на свидание в тюрьму ко мне приехала Иринка. После этого свидания я написал сонет:

Еще одно свиданье позади,

А за окном осенние дожди,

А за окном три долгие зимы

За стенами Владимирской тюрьмы.

 

Сюда приводят разные пути,

Но я не грабил и не воровал,

Не бил ножом по пьянке наповал —

Ты за разлуку строго не суди.

 

Здесь каждый день берут, как перевал,

Натянут нерв, как альпинистский шнур,

Здесь каждое свидание — привал

И каждая открытка — перекур.

 

Вот так мы и проходим свой маршрут.

Пишите письма — здесь их очень ждут.

Весь свой срок во Владимире я просидел в одной и той же камере напротив поста. Привык к тому, что стоявшие там надзиратели (они же «контролеры») требовали у разносчиков отсыпать им сахара или налить зэковской баланды. Платили им больше, чем я получал в качестве инженера, и любовь к баланде, которую

 

даже мы иногда ели с трудом, объяснялась только неумеренными тратами на спиртное.

Однажды, отправляя бандероль, моя хитрая жена вложила в нее витамины. Для конспирации эти витамины были перемешаны с конфетами-драже приблизительно такого же цвета и размера. Выдававшая бандероль контролерша сказала мне: «А медицинские препараты вам не положено» — и, высыпав на стол содержимое пакета, аккуратно рассортировала содержимое, конфеты отдала, а «витамины мы положим в ваши вещи — при освобождении получите».

Впрочем, и во Владимире среди тюремщиков попадались порядочные люди. Каждое утро, кроме выходных, делала обход камер-фельдшерица. «Мальчики, протяните ложки», — в ложки она наливала политическим рыбий жир, наливала, очевидно, по собственной инициативе, так как никогда не делала этого в присутствии офицеров. (Уже в ссылке Иринка, узнав про это, сказала: «Ну вот теперь покажешь Маринке, как пьют рыбий жир», — и купила в аптеке бутылку этого снадобья. Я налил ложку, поднес ко рту и понял, что выпить не могу, а в тюрьме пил почти ежедневно, и с охотой.) Еще запомнился мне один пожилой служака-старшина, скрупулезно выполнявший все, что могло облегчить нашу жизнь. Иногда он стучал в кормушку: «Ребята, махорка есть? Соседи без курева», — и, получив пачку, тут же передавал ее соседям. Если говорили: «У самих маловато», он стучался в следующую камеру с тем же вопросом. Однажды, когда мы так ему ответили, он, постучав еще в пару кормушек, вернулся к нам: «Ни у кого нет, а просит ваш брат, политический, может, наскребете?» Мы, естественно, наскребли.