Поездка в Сыктывкар

Револьт Пименов. — Местные гэбэшники. — Культурный отдых в Сыктывкаре. — Я хулиганю

Где-то в декабре 73-го года мне пришла повестка с вызовом в Сыктывкар, к следователю КГБ. Незадолго до этого Лариса Богораз сообщила мне из Москвы, что у нее изъяты мои бумаги — работа «Системный взгляд на историю» (начал я ее в тюрьме, дописывал в ссылке). Я пытался осмыслить (прежде всего, для себя самого) ход исторического процесса. В самой по себе рукописи не было ничего криминального: положения в СССР я не касался, а общество, основанное на внеэкономическом принуждении, кроме примеров из древней истории, иллюстрировал Китаем и Кампучией, о которых и официальная пресса тогда писала неласково. Но, как сказал мне гэбист еще в тюрьме, «само слово "свобода" в вашем положении звучит двусмысленно». Поэтому мы с Иринкой закопали все, что следовало, попрощались, и я отправился в путь.

На автобусе добрался до Ухты. Поезд на Сыктывкар из Ухты идет каким-то кружным путем, и я взял билет на самолет. В Ухте я оказался часов в пять вечера, а взять билет смог только на час ночи. Однако мне повезло — в зале ожидания появился летчик: «У кого есть билеты? Мой рейс недогружен», — и я улетел где-то в семь вечера. В девять часов я уже был у дома Револьта Пименова. В подворотне стоял какой-то тип, будто сошедший с иллюстрации к популярной книжке о революционерах-подпольщиках,

даже воротник у него был поднят (правда, дул холодный ветер). Увидев меня, он отправился восвояси, а я поднялся и позвонил Пименовым.

Пименов, талантливый математик, уже отбыл первый срок по ст.70, а спустя несколько лет после освобождения был снова осужден (вместе со своим подельником по первому делу, Борей Вайлем) за Самиздат и сослан в Сыктывкар, где первое время работал на лесопилке. Затем по ходатайству президента Академии наук Келдыша, побывавшего в Сыктывкаре, был взят на работу в местное отделение АН. Видена (жена Револьта) мне тогда очень понравилась. С ним же самим мы, как говорят, не сошлись характерами. Он вел себя как большой начальник, говорил безапелляционно, возражений не принимал. Для меня же истинность некоторых его высказываний была более чем сомнительна. Уже вернувшись в Нижнюю Омру, я получил от Револьта несколько писем. В одном из них, продолжая дискуссию, он заявил, что все исторические конструкции пасуют перед фактами. Крах Римской империи был вызван тем, что к сосудам с дорогими винами были свинцовые пробки, и вся римская элита стала вымирать от отравления. Ссылки на источник Револьт не приводил, но я еще в тюрьме читал об этом в журнале «За рубежом». В письме Револьту я спросил, почему Византия, использовавшая такие же пробки, просуществовала еще десять веков. На это письмо ответа не последовало.

Утром, находясь все еще в неведении о причине вызова, я отправился в местный КГБ. Меня провели к следователю, и он объявил, что допрашивает меня по делу Сергея Пирогова. О том, что некоего Пирогова, жившего в Архангельске, арестовали, я уже знал из письма Бориса Вайля. Из того же письма я вообще узнал о нем.

Но начался допрос с общих вопросов: профессия, дети, жена и тому подобное. Некоторое время я отвечал на них, а потом спросил: «За что вам деньги платят? Вы что, перед допросом поленились просмотреть мое личное дело?» — «Ваше личное дело я читал». — «Тогда зачем задаете глупые вопросы?» — «Так положено — для установления контакта». — «Контактов я с вами устанавливать не хочу. Переходите к тому, ради чего меня вызвали».

Точно такой же разговор, слово в слово, был у меня на 17-м лаготделении в 1968 году: меня пытались допросить по делу моего дальнего знакомого, ленинградца Льва Квачевского, который еще в 1965 году фигурировал в нашем деле как свидетель, а в 1968 году был арестован.

На первый вопрос следователя «по существу дела» — знаю ли я Пирогова — я ответил, что был такой хирург во время Крымской войны, «какое отношение он имеет к вам, понять не могу, других Пироговых не знаю». — «Откуда у Сергея Пирогова ваш адрес?» — «Спросите у него». Тут следователь, понизив голос, начал мне рассказывать, что у Сергея Пирогова найдена была книга Гроссмана. «Так она же есть в любой библиотеке!» — «Не такая!» — «Я думаю, что даже Николай Грибачев (тогдашний одиозный сталинист) тоже пишет что-нибудь "не такое"». Провинциальный пинкертон явно заинтересовался: «У вас есть сведения?» — «Нет, просто уверен, что о вас ничего хорошего никто не думает». Официальная часть кончилась. Револьт меня предупредил, что местные гэбисты дохнут от скуки, поэтому я должен приготовиться к длинной беседе.

Разговор перешел на достопримечательности Сыктывкара. «Кстати, Ронкин, где вы сегодня ночевали?» — «В аэропорту». — «Почему?» — «Я прилетел чуть не в три ночи, куда мне было идти?» На лице следователя появилась хитрая улыбка: «У вас сохранился билет? Он ведь нужен для оплаты». Я протягиваю ему свой авиабилет, на котором написано время вылета — час с чем-то. Улыбка сменяется выражением растерянности — ему же докладывали, что в девять часов я вошел в подъезд дома, где живет Пименов.

Следователь возвращает мне билет: «К сожалению, при наличии железнодорожного пути самолет мы вам оплачивать не имеем права. Не возьмете же вы из моего кармана». — «Почему не взять? Возьму». Тут я соображаю, что все следственные расходы потом возлагаются на обвиняемого, поэтому, махнув рукой, прекращаю обсуждение этого вопроса.

Следователь снова меняет тему: «У нас тут отличный театр, правда, в валенках вас туда не пустят, но мы чего-нибудь придумаем». — «В театр меня пустят и в валенках — покажу вызов из КГБ...» — «Что вы! Никогда не делайте этого!» — «Почему? Я с помощью этой бумажки уже брал авиабилет в Ухте». (Иринка там с ума сходит, а тут еще театр!)

И тут я делаю финт — на подоконнике у следователя стоит графин с водой. Вывернув руку, я беру этот графин, как булаву, ставлю на стол и наливаю воду в стакан. Следователь в испуге шарахается. Осторожно попробовав содержимое стакана, говорю: «Вода... А я думал, спирт, чего же вы так испугались?»

Следователь начинает мне читать лекцию о правилах хорошего тона. В театр уже не приглашает, пропуск не продлевает, командировочное удостоверение подписывает сегодняшним числом.

Такую же вещь, правда, ненароком, я проделал еще в Питере. Следователь Елесин что-то писал в протоколе, а мне некуда было стряхнуть пепел с папиросы; без всякой задней мысли я подошел к столу и взял огромную стеклянную пепельницу. Как шарахнулся тогда капитан Елесин, я запомнил. Испугался своего молодечества я лет через пятнадцать. Вспоминая сыктывкарский эпизод с графином, вдруг подумал: «А ведь этот дурак со страху мог и выстрелить?!»

Возвращая мне удостоверение, следователь опять спрашивает о Пирогове — не присылал ли мне кто-нибудь писем, в которых он упоминается. Я опять возмущаюсь: «За что вам деньги платят? Это вы должны знать и без меня». Собеседник говорит что-то о тайне переписки. И дальше: «Вот вы вернетесь домой, хорошенько посмотрите, нет ли чего подобного, если найдете — позвоните, я дам вам свой телефон». «Я много чего слышал, — отвечаю, — но про перевод «шмона» на самообслуживание, да еще на общественных началах слышу впервые. Эдакая пошивочная мастерская «Шейте сами». Приезжайте с ордером и устраивайте обыск».

На обратном пути и в сыктывкарском аэропорту, и в Ухте милиция проверяла у меня документы — очевидно, расхождения между данными авиабилета и сообщением «топтуна» поставили в тупик моего собеседника.