Прощание с Нижней Омрой

Как добыть справку об освобождении. Снова Мухияров. — Что мы грузим. — Пропажа Кента

Срок мой кончился не в июне, а в апреле: ведь почти месяц из отмереных мне трех лет ссылки я провел под конвоем на этапе из Владимира в Коми, а один день этапа по закону засчитывается за три дня ссылки. Я начал оформление документов, для этого нужно было съездить в райцентр. Беру день «за свой счет», еду, а там нужного мне работника паспортного стола нет на месте. Назавтра та же история. Я вежливо осведомляюсь у дежурного, где работник, — тот не знает. В сердцах бросаю: «Нас, рабочих, за час опоздания могут уволить, а уж премии-то точно лишат, а тут человек второй день на работе не появляется!» Сзади мне кто-то кладет руку на плечо: «А пятнадцать суток не хочешь? Сейчас я тебе оформлю. Пойдем в кабинет». Какой-то офицер берет меня за локоть. Я понимаю, что сопротивляться нельзя, и иду с ним. В кабинете офицер усаживается напротив меня, кладет передо мною лист бумаги: «Пишите объяснение», — и начинает составлять протокол. С той поры, как я работал в комсомольском

патруле, эта канцелярия не изменилась. Я пишу объяснительную, называю звание и фамилию лица, к которому приходил, указываю, что того на рабочем месте не было. Подписываюсь: «Политссыльный Ронкин». Офицер читает мою бумагу: «Это все неправда, человек вышел на минуту, а вы материтесь». Отмечаю про себя, что тон другой и обращается уже «на вы». «Где был ваш коллега, будем выяснять через Генеральную прокуратуру, а сейчас я немедленно требую встречи с начальником». Идем к начальнику, по пути офицер сдает меня какому-то сержанту, а сам исчезает. В кабинете навстречу мне поднимается мой старый знакомый Мухияров. Старшина отдает ему документы и выходит. Подполковник читает написанное офицером и мною. Я продолжаю возмущаться порядками в отделении. «Приезжайте завтра, работник будет на месте, что касается офицера, который хотел вам дать пятнадцать суток, я звонил, но его найти не могут». Действительно, он кого-то просил по телефону прислать «того, кто составлял протокол».

Назавтра я получаю злополучную справку, которую по месту жительства мне предстоит обменять на паспорт. Захожу к Мухиярову, тот подписывает справку, жмет мне руку, желает счастливого пути. Я интересуюсь судьбой протокола и своей объяснительной. «Вы знаете, эти бумажки куда-то исчезли из сейфа, да и кто этот протокол составлял, я выяснить не сумел», — Мухияров хитро улыбается.

Мы заказываем и грузим контейнер. Накопившиеся книги, стеллажи (еще неизвестно, можно ли будет на новом месте достать доски для стеллажей), Маринкин топчан, собственноручно изготовленный мною (на нем спала Маринка, а потом Вовка до самого своего поступления в институт), банки с солеными, маринованными грибами и вареньями.

Иринка с Вовкой уехали в начале мая в Москву, а мы с Маринкой все-таки в июне — нужно было подождать, пока дочка окончит четвертый класс.

Перед самым Иринкиным отъездом пропал наш Кент. Версии две: 1) собаку украли алкаши, мясо съели, шкуру продали на унты; 2) Кента взял к себе охотник (у меня не раз хотели его купить, упрекая, что порчу хорошую охотничью лайку).

С Маринкой, естественно, делимся только второй версией.