1982-1984 годы

 

Поездка на Украину. — Прощание с Валерием Смолкиным. — Рацпредложения. —

Бывший чекист. — Возведение дома Молоствовых. — Дед Леха. Заговор от начальства.

— Николай Иванович Богомяков. — Обмен. — Суд. — Битва с исполкомом

 

В декабре 1982 года меня неожиданно послали в командировку в Иршаву (Западная Украина), на тамошний абразив-

 

ный завод. Нужно было привезти оттуда копии какой-то технической документации. Наш бухгалтер передал в подарок бухгалтеру Иршавского завода электрический чайник (там такой предмет было невозможно купить). В Иршаве оказалось, что единственный в городе ксерокс сломан, а единственный специалист по такого рода технике болен. Я уже отчаялся, но, случайно оказавшись в местной фотографии, увидел объявление: изготавливаются снимки документов. Правда, цена за каждый фотоснимок мне показалась астрономической. Но не зря я вез чайник: местный бухгалтер, узнав об этой возможности, сообщил, что такая цена для завода — сущие пустяки. Я переснял документы и уже хотел ехать домой, но бухгалтер попросил меня подождать немного. Я слышал его переговоры с директором местного винзавода: «Нужно вино, не такое, как идет на продажу, а какое для своих делаете. («Свои» в те времена были не только заводское начальство и их друзья и знакомые, но и городская партийная элита. Однажды мне пришлось попробовать творог, изготовленный для райкомовского буфета.)

Итак, нагруженный двадцатилитровой бутылью с вином, которую я должен был передать своему бухгалтеру, я отправился в обратный путь. Необходимость возиться с бутылью вовсе меня не радовала: по пути я хотел остановиться во Львове и повидаться с приятелем по Явасу — Михаилом Осадчим, а в Вильнюсе увидеться со Смолкиным.

До Мукачева я ехал на автобусе. Все время по обе стороны дороги тянулись частные домики с приусадебными участками, засаженными виноградом, каждую лозу поддерживала П-образная стойка из двухдюймовой металлической трубы. Я прикидывал — на каждый участок метров сто—сто пятьдесят трубы, на километр дороги сотня участков, итого до Мукачева около тысячи километров труб, которые числились строго фондируемым материалом. Так вдоль не одной же этой дороги разводили виноград. И что виноград! На всех кладбищах на оградки шли те же самые трубы, явно Госпланом для этого не предназначенные.

Незадолго до этого рядом с нашим заводом, в атмосфере, загаженной выбросами фенола, был построен детский сад. Строили его именно здесь вовсе не из-за головотяпства — просто иначе Для подключения к водо- и теплокоммуникациям у города не хватало труб.

 

На обратном пути я повидался и с Мишей Осадчим, и со Смолкиными. Валерка впервые заговорил об отъезде из Союза. Он был распорядителем солженицынского фонда в Литве, после ареста Репина (декабрь 1981) у него уже было два обыска, и ему весьма недвусмысленно «намекнули»: «Не уедешь — посадим». Было очень грустно представить, что мы больше никогда не увидимся, но от советов, как я уже говорил, на этот раз я отказался. Уехали Смолкины через полгода.

Не справившись со своими противниками с помощью арестов, ссылок и увольнений, режим поумнел и стал выталкивать «врагов» из страны. Началась эпоха отъездов. Тогда уехать из Союза означало навсегда порвать почти все связи с друзьями. Каждый должен был выбирать сам. Рвались эти связи и для оставшихся.

Бутыль с вином я каждый раз сдавал в камеру хранения: в Мукачеве, Львове и Вильнюсе. Народ там оказался порядочным — отливать каждый раз отливали, но нигде водой не разбавили. Когда я отдавал этот ценный груз, наш бухгалтер предложил мне принести пустую бутылку. Новый, 1983 год мы встречали отличным вином из Иршавы.

На абразивном заводе я не раз подавал рацпредложения и даже был отмечен какой-то грамотой. Чаще всего получал по десятке, однажды получил аж пятьдесят рублей (зарплата моя была в то время около ста пятидесяти). Одно из моих рацпредложений, по моему расчету, тянуло тысяч на десять, но оформить его мне не удалось. М., тогдашняя начальница БРИЗ (бюро рационализации и изобретений), не пропускала без своего соавторства ни одного денежного предложения. Когда я подал это, она невзначай спросила меня: «Ронкин, почему вы всегда один подаете предложения, никого в него не включая?» — на что я ответил, что не хочу кормить дармоедов.

Когда мое предложение уже давно работало, я отправился к начальству. Оказалось, что предложение не зарегистрировано в БРИЗ, а новое подавать было уже поздно — прошло более трех месяцев со дня внедрения. Собственно говоря, формального внедрения, т.е. утвержденной технологии, еще не было; «и не будет!» — заявил мне следующий по рангу начальник. «А если я обжалую тот факт, что мы работаем без утвержденной технологии?» — «Подведете Рассказова, он же вам дал такое разрешение».

 

* * *

 

Муж М. (начальницы БРИЗ) работал в нашем же цехе. Однажды в подпитии он хвастал, как в бытность свою сержантом войск КГБ грабил винные погреба и насиловал женщин при выселении крымских татар. За сии подвиги он якобы имел фа-моту, подписанную лично Берией. Показать ее он не мог. «Когда Берию арестовали, моя баба ее сожгла». Я, может быть, про грамоту и не поверил бы, но незадолго до этого разговора я, сам того не зная, пригласил в гости другого отставного гэбиста. Мы с ним встретились в книжном магазине. Когда я спрашивал в букинистическом отделе «что-нибудь по мифологии», ко мне подошел пожилой мужчина и предложил заинтересовавшую меня книжку. В обмен ему нужен был Пикуль, воспоминания маршалов и еще что-то. Такого у нас дома не было. Однако нам иногда дарили разные книги, в том числе и такие, которые мы и не собирались читать. Итак, я пригласил этого человека к себе посмотреть, не найдется ли чего нужного ему. Уже дома, рассказывая Иринке о назначенной встрече, я заявил: «Судя по вкусам, наверное, гэбист».

В назначенное время он заявился вместе с внуком. Осмотрел библиотеку, взглянул с любопытством на фотографии Леха Валенсы, Мартова, Сахарова (персонажи обозначались подписями). Но наибольшее его удивление вызвало собрание сочинений Сталина: «Как, и Сталин у вас есть?» Я ответил, что книга есть не просит и даже не кусается. «А я, — сказал гость, — немедленно все выбросил». Наконец он нашел нужную ему и не нужную нам книжку. Он было посетовал, что переплет не того цвета, но вспомнил, что может обменяться со своим приятелем на нужный цвет. Мне было интересно, угадал я его профессию или нет. Угадал! Когда разговор коснулся войны, выяснилось, что он служил в СМЕРШе.

Очень интересно гость реагировал на книгу «Мастер и Маргарита». Изданная в СССР, она была прислана нам из Дании Борей Вайлем. Бывший смершевец хотел иметь ее во что бы то ни стало. При этом он говорил, что книга-то неинтересная, но «у всех есть, а у меня нет».

И еще одна книжная история. В букинистическом отделе я увидел книгу Хемингуэя «По ком звонит колокол». Денег у меня с собой не было, а на следующий день не оказалось книги. Ко мне подошла директор магазина и спросила, что я ищу. Прошло

 

несколько месяцев, и к Иринке, заглянувшей в книжный, обратилась директриса: «У нас появилась книга, которую просил ваш муж», — и дала Иринке «По ком звонит колокол». В те времена книги были дефицитом и продажа хорошей книги по номиналу была подарком. Поскольку директриса никакого проку от меня ожидать не могла, мы с Иринкой немало ее поступку удивились. Прошло много лет, этот книжный магазин уже закрылся, когда я узнал, что его директриса была женой тогдашнего начальника лужского КГБ. Что такого рассказал ей муж, что она выделила меня из множества покупателей?..

В марте 1982 года умерла старший технолог цеха, немного не дожив до пенсии. Начальник вызвал меня и предложил временно в течение года исполнять эту должность. Я отказался, потому что обязанности старшего технолога включали огромную долю административной работы, которой я не терпел. Но Николай Николаевич умел уговаривать, и я в конце концов согласился. Плохо ли, хорошо ли я исполнял свои новые обязанности, не мне судить.

Однажды, «числа не помню», в ноябре месяце того же года Рассказов, как обычно, вызвал меня и попросил собрать ИТРовцев для обсуждения каких-то технических вопросов. Собраться решили в двенадцать часов дня. Но никаких технических вопросов в двенадцать часов не обсуждалось: речь шла о том, что я не справился со своими обязанностями и Рассказов решил меня отстранить от исполнения должности старшего технолога. За два часа до собрания по радио передали, что «Генеральным секретарем ЦК КПСС избран товарищ Андропов», до этого занимавший должность Председателя КГБ.

В качестве «большого начальника» я еще раньше успел подписать у самого директора бумагу на покупку пятнадцати досок, понадобившихся мне для книжного стеллажа. Собрав, кроме директорской, еще несколько подписей, я передал свое заявление в столярный цех. Когда доски были готовы, и оставалось только проставить у начальника столярного цеха их стоимость, чтобы затем оплатить в бухгалтерии, ко мне подошел этот начальник: «Ишь ты, хитрый какой! Все так берут, а тебе платить вздумалось! Бери так, иначе ничего не получишь, вот дай шоферу треху, он тебе и отвезет. Проходная? Я уже там договорился».

Я тогда послушался, и к моменту, когда генсеком стал известный борец с коррупцией Андропов, а я был понижен в должности, доски уже лежали у меня дома, и я понемногу мастерил стеллаж.

 

* * *

 

В 1983 году Молоствовы перебирались из Стеревнева в Калининскую область, в деревню Еремково, и я взял к майским праздникам несколько отгулов (всего, вместе с праздничными и выходными, получилось дней десять), чтобы помочь им устроиться на новом месте. Эти строки я посвящаю не известному теперь Михаилу Молоствову, а местному печнику деду Леше, который перекладывал в доме печки.

Деду было лет семьдесят, успел он пережить и коллективизацию, и войну. Был на все руки мастером, не только по печному делу. Все наличники в Еремкове выпиливал и раскрашивал Леха. Традиционалистом он не был, вместо привычного орнамента наличник украшали олени, лебеди и невиданные растения. Мог дед Леша отремонтировать любую технику — от швейной машинки до автомобиля. Кроме того, числился еще и «колдуном» — лечил травами кожные заболевания, около его дома иногда стояли машины с московскими и ленинградскими номерами. На вопрос, лечит ли он внутренние болезни, дед отвечал, что у него «ренгена-то нет».

Дед Леша был отличным рассказчиком и вообще любил поговорить. В первый же день на мой вопрос, адресованный Мише: «Чего нового?» — дед откликнулся: «А выступал этот, из банды Ежова» (речь шла об Андропове, недавно назначенном генсеком). Начинал он свой рабочий день с того, что выпивал рюмку водки. Вторую выпивал через час. Закусывал и поэтому не пьянел. (Однажды его сын явился помогать в сильном подпитии. «Ты сегодня себя уже испортил», — сказал печник и прогнал его; нам он жаловался, что из сына работник не вышел — пьет по-дурному.) К концу работы дед немного хмелел и тогда садился рассказывать байки.

К коммунистам и особенно колхозам относился иронически: «Спрашивает агроном батюшку: "Можешь ты молитвой завтра дождик вызвать?", а батюшка отвечает: "У тебя в колхозе что с дождем, что без дождя все равно ничего не вырастет!"» Был дед Леха к тому же «западником», печи, которые клал, называл не иначе как «шведскими». «Разве у нас спирт? Вот я пил американский спирт — капнул на рукав, рукав разлезся». «Западником» он стал в немецком плену — немецкий солдат-печник, узнав о его специальности, воскликнул: «Ofensetzer!» (печник) — и взял к себе в помощники. Профессиональная солидарность оказалась

 

выше национальной. Дело было в Эстонии, где немецким солдатам просто так грабить жителей было затруднительно, да и немецкий печник не был способен на такое. Для того чтобы подработать себе на приварок, они клали печи местным жителям, воруя кирпич, предназначенный для вермахтовского госпиталя.

Впрочем, отличить правду от вымысла в рассказах деда было не всегда легко. «Молодым еще был, заболела у меня нога. За чем-то послали в райцентр, вижу — поликлиника, дай, думаю, зайду. Я думал, дадут порошков, а врач велит сапог снять. Как снимать, портянки у меня линючие, и ноги не помыл, снял, однако. Доктор посмотрел и говорит: «Нога-то черная, гангрена, сейчас резать будем». Я думаю, чем резать, я лучше ноги вымою, и убежал». Если эта история или сообщение про «американский» спирт — явные байки, то некоторые его истории тянули на хорошие новеллы. «Дед Леха, — спросил я однажды, — а ты сидел?» — «Сидеть не сидел, а чуть было не угодил. Привезли в деревню кинопередвижку, ну, что-то там не заладилось. К кому идти? К Лешке, я тогда еще молодым был, я поковырялся, и кино заработало. Наутро захожу в сельсовет, все ахают: «Как же ты сумел кино наладить, ты же никогда этой штуки раньше и не видал?!», а я постучал рукою по голове Ленина, бюст его в сельсовете стоял, и говорю: «Это в этой голове ничего нет, а в моей есть кое-что». На другой день забрали. Я говорю: «Я же не про Ленина говорил, а про бюст, посмотри, он действительно внутри пустой»; хорошо, следователь попался, с которым мы еще пацанами гусей пасли, так отпустил».

За свою работу дед запросил очень малую плату, и сколько Рита ни убеждала его взять больше, он наотрез отказывался: «Во-первых, вы мне помогали, во-вторых, с вами хоть потолковать можно, а то я же всем в деревне своими байками надоел». Разницу между его запросом и реальной, по мнению Молоствовых, платой они компенсировали «Беломором» фабрики Урицкого, не появлявшимся в еремковском магазине уже давно.

На прощанье дед Леша рассказал нам заговор от высшего начальства (к тому времени я изучал фольклор и даже написал на эту тему опус «Гуси-лебеди», поэтому был знаком со структурой заговоров и запомнил этот текст): «Выйду я, имярек, из ворот в ворота, из дверей в двери во чисто поле, посреди поля море, посреди моря остров. На острове стоит покойник, ногой не шагает, рукой не махает, кровь не разгорается, уста-очи не отворяются. Так бы и на меня, раба Божьего имярек, у всего высшего начальства, у встречного-поперечного, злого-лихого человека нога

 

не шагала, рука не махала, кровь не разгоралася, уста-очи не отворялися. У меня зуб волчий, пасть медвежья — я их всех съем!»

В Еремкове мы провели и часть отпуска, все за тем же обустройством молоствовского дома. Однажды мы с Мишей вдвоем поднимали балан. Миша брался с другой стороны: он установил конец на какой-то выступ и, вместо того чтобы обойти бревно, нырнул под него. В этот момент я почувствовал, что тяжелый балан падает. Я выпалил часть своего матерного запаса — тут Миша, ожидавший чего угодно, но не этого, как ошпаренный выскочил из-под бревна, и оно упало уже на пустое место.

В Еремкове я настоял, чтобы туалет сооружали не на отшибе, а в пристройке дома, чтобы не бегать каждый раз по морозу. Миша выкопал, а мы забетонировали яму. Помойки, которые я делал в Нижней Омре, давно сгнили, а это нетленное сооружение стоит по сей день!

 

* * *

 

В том году Маринка поступила, наконец, в медицинский институт. Вступительное сочинение она написала на пятерку (годом раньше у нее была двойка). Веня Иофе прокомментировал это так: «Один балл Маринкин — она занималась, другой — Наташи, которая занималась с ней, а третий — заговор от высшего начальства». Тогда Веня еще шутил, несколько позднее, как бы предчувствуя возрождение моды на всякую мистику, он уже подобные вещи говорил всерьез.

В том же году Маринка вышла замуж за Сашу Оршанского — сына Левы Квачевского и племянника Джеммы Бабич (оба к тому времени уже эмигрировали).

Осенью 83-го умер наш близкий друг Николай Иванович Богомяков. С ним, его дочерью Леной Разумовской и ее мужем Левой нас познакомили Молоствовы. Николай Иванович, даурский казак, ушел в красные партизаны еще школьником старшего класса, потом преподавал некоторое время в «Республике Шкид» — школе им. Достоевского. Был арестован, освободился после смерти Сталина и снова был арестован уже при Хрущеве. В лагере он и познакомился с Мишей. Его воспоминания о лагерях частично напечатаны (In Memopiam: Исторический сборник памяти Ф.Ф.Перченка. М.; СПб., 1995; Нева. 2001. № 4), публиковались и его исследования о казачестве (Конец Забайкальского казачьего войска// Минувшее. № 1 — под псевдонимом Н.С.Сибиряков).

 

В 83-м он в очередной раз отправился в Читу, для сбора материалов о расказачивании. На обратном пути почувствовал боли в желудке, сначала не придал этому значения, потом, когда ему стало хуже, обратился к врачу, и выяснилось, что у него рак желудка.

Я зашел к нему, когда Николай Иванович уже не вставал. Лена попросила меня уговорить отца что-нибудь поесть, и я стал его уговаривать. «Валерий, после еды у меня будет рвота. Боли сильные, и умереть раньше для меня благо. Не уговаривайте меня». Через несколько дней Николая Ивановича не стало. Его зять, дежуривший в эту ночь около больного, рассказывал, что часа за два до смерти Николай Иванович попросил пить и, возвращая стакан, поблагодарил.

Сумею ли я так же достойно уйти из жизни?

 

* * *

 

Моим старикам жить в Мурманске становилось все труднее, и они, наконец, решились обменяться на Лугу. К этому времени они уже жили в однокомнатной квартире в «хрущевке». Желающих менять Лугу на Мурманск, да еще на однокомнатную «хрущевку», было немного, и с обменом как-то не получалось. После долгих поисков в конце 1983 года мы нашли подходящий вариант. Это были молодые супруги с маленьким ребенком, предлагавшие такую же по площади комнату, как и у родителей, в двухкомнатной квартире улучшенной планировки. Их соседка была прописана, но в этой квартире практически не жила. Само собой разумеется, этот вариант нас очень устраивал.

Оставалась маленькая неувязка: пропишут ли в Мурманске троих приезжих на площадь 17,5 м, поскольку тогдашняя норма была шесть метров на человека. Мурманский исполком согласие на обмен дал: вместо двух пенсионеров город получал двоих работников.

Неожиданно нам отказали лужские власти. Я отправился на прием к тогдашнему «мэру» Ковалеву, пытался убедить его и даже показал заметку, кажется, из «Труда», в которой говорилось о негуманности и нерентабельности содержания на Крайнем Севере нетрудоспособного населения, угрожал в случае смерти родителей публично пригласить его, Ковалева, на похороны — ничего не помогало. Свою позицию Ковалев обосновывал тем, что в Мурманске нашим партнерам по обмену не хватало 0,5 кв. м площади. На мое возражение, что Мурманск обмен разрешил, последовал ответ: «Там товарищи ошиблись. Мы должны заботиться не только о Луге, но и обо всем государстве».

 

Потом я написал в «Труд», откуда сразу же получил ответ о том, что газета направила властям Луги письмо в нашу защиту. И это не помогло. Посоветовавшись со своим приятелем Игорем Маслобоевым, когда-то работавшим юристом на «Химике», а теперь перешедшим в адвокатуру, я решил передать дело в суд.

Сначала я думал, что лужским властям просто не нужны пенсионеры, но, когда я стал забирать документы из исполкома, вопрос прояснился. Клерк, к которому я обратился за документами, не советовал мне их забирать: «Дело как-нибудь уладится. Не вздумайте обращаться в суд — ничего не выйдет!» Итак, от меня хотели получить взятку.

Я, тем не менее, обратился в суд. Игорь в этот момент был в командировке, и я остался без адвоката. Неожиданно для меня адвокат, представлявший интересы исполкома, зачитав решение об отказе нам в праве на обмен, добавил: «Мне стыдно защищать явно неправое дело», — и судья Хабаров вынес приговор в мою пользу.

Горисполком тянул еще месяц или два. Мы с нашей обменщицей ходили туда чуть не ежедневно. В одно из наших появлений нас встретила управделами исполкома и решила напугать: «Вы не согласны с решением горисполкома? Значит, вы против советской власти!» Я чуть было не сказал, что действительно против, но одумался. Вместо этого я сказал другое: «Вы присваиваете себе функции советской власти как таковой. Это 64-я статья уголовного кодекса — «Захват власти в центре и на местах»! Как ваша фамилия?» Тетка перепугалась и убежала, обменщица чуть не померла со смеху.

Наконец состоялось заседание горсовета, и мы получили обменный ордер. К концу года мои родители уже были в Луге.