ВЫДУМКИ МГБ

Стоило только перешагнуть ненавистный порог, как следователь принимался за старое:

— Ну, как? Надумал? Долго буду с тобой канителиться? Раскалывайся, пока не поздно.

Я, однако, молчал. Как-то в ночь привели меня, вернее, втащили к нему. В кабинете сидели, кроме него, еще двое. Мой мучитель указал им на меня:

- Упорно молчит, товарищи. Протоколы не подписывает, отказывается даже признавать показания своей жены и думает отделаться молчанкой!

— А что показала его жена? — спросил один из двух, незнакомых.

- А вот, полюбуйтесь... — следователь вынул из сейфа пухлую папку, перелистал несколько страниц и, открыв, видимо, нужную подал спросившему, выразительно ткнув пальцем в строку

Тот принялся читать вслух: "...После того как мой муж выписался из госпиталя, к нему начали приходить офицеры, тоже инвалиды, и долго о чем-то говорили. Эти офицеры — из той палаты где лежал мой муж. Пока они были трезвые, они говорили шепотом, но после нескольких рюмок начинали разговаривать громче. Однажды пришли два незнакомых генерала, принесли водку и закуску и попросили меня приготовить к столу. Я ушла на кухню, а когда вошла в комнату, то услышала, как один из генералов сказал: "Нечего ждать. Московская конференция провалилась, Черчилль, выступая в Фултоне, призывает к уничтожению ослабевшего в войне и терзаемого голодом сталинского режима. На-

 

ши люди, связанные с американским и британским посольствами, получили заверения в полной поддержке и оказании помощи нашему делу. Теперь время начинать. Упустим время - история нас осудит".

(Вот уж что верно, то верно, — говорю я сегодня. -Непричастен я был, как и мои фронтовые друзья, к попытке уничтожения сталинщины... И разве не достойны мы осуждения миллионов мучеников, осуждения истории за эту преступную непричастность?)

А там, в кабинете, заканчивалось между тем чтение протокола.

Вопрос: "А что говорил ваш муж?"

Ответ: "Он ничего не говорил. Он только сказал: "Вы генералы, вам и карты в руки. Ваше дело приказывать, наше - выполнять".

— Ну, что вы теперь скажете? — отложив листы, грозно обратился ко мне читавший. — Не будет же ваша жена напрасно клеветать на вас?

— Эта фальшивка придумана и состряпана каким-то узколобым провокатором, — ответил я. — Моя жена столько же разбирается в фултонах и Черчиллях, сколько я в конструкции атомной бомбы, брошенной на Хиросиму...

— Вот-вот! - злорадно перебил меня следователь. — И об атомной бомбе!.. На одном из ваших тайных сборищ ты говорил, что варварская бомбардировка японских городов была санкционирована Сталиным и что кровь японских детей, женщин и стариков на совести товарища Сталина.

— Я об этом не говорил, — возразил я следователю. — А если ты говоришь об этом, то, наверно, знаешь, что это так и есть.

— Не увиливайте от ответа, — остановил меня третий, до сих пор молчавший. - Отвечайте по существу вопроса.

— Я уже сказал и повторяю, что я этого не говорил, равно как и не участвовал в бомбардировке японских городов.

— Вы избрали плохую тактику отрицания фактов, - сказал тот, что читал вслух "показания" моей жены. — Думаете на этом коньке далеко уехать? Вы ошибаетесь.

— Вы ошибаетесь, - внушительно подтвердил второй.

— Посмотрите лучше на ход дела с другой стороны, как смотрим мы.

— Это будет для вас полезней, — снова кивнул второй.

— Из тех материалов, которые у нас имеются, видно, что в этом деле вы играли не первую скрипку...

 

— Да, не главную роль...

— Скажу больше: я убежден, что вам вообще не была отведена какая-то роль, вы были одним из многих статистов...

— Вот именно, - закивал второй. - Вас втянули в это пагубное дело и большой вашей вины я не усматриваю...

— Помогите нам раскрыть это дело, — подытожил первый,— помогите выявить истинных виновников и тогда само собой выяснится, что ваша вина микроскопична, просто ничтожна.

— Что же я должен сделать? — сказал я. — Чем могу вам помочь?

— Да, это уже ближе к делу, это деловой вопрос! — оживился первый.

— Вы должны рассказать нам как можно подробнее обо всем, что касается этой преступной организации, — от того момента, как вас вовлекли в нее и до того момента, как мы вас от нее оторвали, то есть до дня ареста.

— Быть может, вы кое-что не упомнили, — неважно, — вставил второй. - Все детали изложены в протоколах...

— ... которые вы подпишите. И с ваших плеч свалится очень тяжелый груз.

— Подумайте сами! — пояснил второй.

— Вы ведь не глупый человек, — добавил первый.

— Вот именно, — снова кивнул второй.

— Какой же вам смысл их покрывать тогда, когда они все вас оговаривают и все на вас сваливают? — окончательно резюмировал первый.

— Все это так... — начал я, и они разом на меня уставились.— Да вот не знаю только, о какой организации вы говорите.

— Как? - закричали они вместе. — Вы отрицаете существование преступной организации?!

— Я решительно ничего о ней не знаю. Что же касается протоколов, то он, - указал я на следователя, — не дает их читать и требует подписывать их, не читая.

— Эти протоколы будут представлены лично нашему министру, товарищу Аббакумову, — с закипающей угрозой в голосе остановил меня первый.

— Вы должны верить нашему министру: он отвечает за свою работу, — подтвердил второй.

— Насколько я помню, - не сдержался я, — Ягода, а потом Ежов тоже были вашими министрами! Тоже пользовались не

 

ограниченным доверием... А что потом оказалось? Что им зря доверяли. А вот вы скажите мне, пожалуйста, знает ли ваш министр, что вот этот... которого вы называете следователем... - я указал на следователя Левикова, - знает ли ваш министр, что вот этот... да, да, он, сидящий перед вами... поступает так, как не поступил бы ни один уважающий себя палач? Да, даже палач не поступал бы так! А если министр ваш знает, то как же он позволяет таким сидеть в кабинетах его министерства? Вот что вы мне скажите! Если же ваш министр ничего не знает, то снимает ли это с него ответственность? Ладно. Я готов допустить, что он в самом деле не знает. Ничего не знает. В таком случае — пусть вызовет меня, и я расскажу ему, министру, как Левиков выбивал мне зубы, как сворачивал челюсти, как избивал меня, лишенного рук, до потери сознания, как обливал ледяной водой, приводил в чувство — только затем, чтобы снова избивать! Так вот... Теперь  вы мне скажите! Можно ли подписывать, не читая, протоколы, состряпанные этим палачом и садистом!

- Если он поступает нехорошо, — последовал после короткого молчания ответ, - то мы ему укажем. Если не хотите давать показания ему, то мы можем заменить следователя.

- Нет, - остановил я (я был вне себя, я задыхался, но старался сдерживаться, старался волей подчинить себе всего себя, даже голос). - Тех показаний, которых от меня требуют, я не дам ни ему, ни другому... такому же как он! Не дам, ибо все это - злостный вымысел и ложь. Мозг мой отказывается понимать, для чего все это делается! Я вам заявил и повторяю опять в самой убедительной форме: ни о какой антисоветской организации я ничего не знаю. А впервые услышал о таковой - здесь, в этом кабинете, который следовало бы назвать не кабинетом, а камерой пыток.

- Ну, вот видите, товарищ генерал, - сказал один второму. -Вы теперь сами видите, что это за тип. На наших глазах он глумится над следователем...

- И над следствием, - уточнил тот, которого назвали генералом.

- Да! Более того: он лжет и клевещет на министра! Да ему ничего не стоит сказать, что и вы его избивали! Дорого не возьмет.  Товарища Левикова он довел до нервных припадков! Не-ет, с таким, как этот тип, даже ангел превратится в черта...

 

— Какой он ни крепкий орешек, мы его все равно расколем а издеваться над следователем не дадим.

— Слышали мнение о себе? — спросил тот, которого назвали генералом.

— Давно слыхал, — усмехнулся я. — И давно знаю...

— Что же вы знаете?

— Знаю, - я опять усмехнулся, — Митрофанушка жалел матушку, уставшую колотить батюшку... — и кинул взгляд в сторону Левикова.

— Я не хочу вам плохого, - перебил генерал . — Напротив! Я хочу облегчить вашу участь! Подумайте хорошенько. Советую вам, подумайте хорошенько. И он направился к двери. За ним двинулся и второй...

Мы остались вдвоем со следователем. То бишь, с Левиковым. Долго он что-то вычитывал из папки, будто наизусть хотел выучить. Наконец, запер ее в сейф, повернулся ко мне и бросил:

— Ну! Будешь давать показания? Вышестоящие товарищи дали тебе добрый совет. Так воспользуйся и не будь дураком. Товарищ генерал жалеет тебя. Он поможет тебе отделаться всего-навсего легким испугом.

— А как фамилия этого генерала? - спросил я.

— На что тебе? Жаловаться хочешь? Пустой номер, — Левиков усмехнулся.

— Нет, не жаловаться, — возразил я. — Наоборот: хотел бы знать фамилию единственного человека в этом адском застенке, который говорил со мной более или менее по-человечески. Да, по-человечески. Хотя, с точки зрения элементарной порядочности требовать от меня то, что он требовал...

Левиков подумал немного, потом сказал:

— Фамилия его — Горгонов. Генерал-лейтенант Горгонов, Иван Иванович.

Эту фамилию я уже много раз слышал в камере от зэков, и далеко не в лестном плане. Впоследствии мне не раз еще пришлось встретиться с этим "другом", не желавшим "ничего плохого", и не раз имел я возможность убедиться не только в его фарисействе, но и в звериной лютости...

Вот пример, памятный для меня на всю жизнь:

— Мы можем вас освободить. А можем дать вам десять лет. Мы можем дать и двадцать пять и загнать туда, где Макар телят не пас. Мы можем дать вам и двадцать шесть, — с удовольствием

 

загибал пальцы Горгонов, в особенности - указательный палец, как бы нажимая на курок. Я его спросил тогда:

- И все это в награду за то, что я отдал за вас руки и превратился в обломок?

- Уберите эту скотину! - заревел тогда в ответ "человеколюбивый" генерал Горгонов.

Однако сейчас, после ухода Горгонова, я заметил, что Левиков стал как будто сдержанней: не орал, не матерился, как обычно. Не рукоприкладствовал.

— Ну как? — только спрашивал он. - Будешь давать показания? Одумайся! Все равно будет по-нашему. А не одумаешься —прихватим жинку и будем у нее брать показания.

— Не забудь прихватить еще ребенка.

— Зачем? — осклабился Левиков. — Ребенка мы сдадим в детский дом. Иди, подумай, - внушительно прибавил он, помолчав. — И ради жены и ребенка будь попокладистей.

Он вызвал двух надзирателей и меня увели в камеру.

Весь остаток ночи лежал я без сна и думал: "Может, в нашем госпитале действительно была какая-то подпольная организация? Как знать? Ведь недовольных было много. Ведь не высосали же они все из пальца"...

Какие розовые были у меня тогда мысли! Лежа без сна, вспоминал я скандалы, которые возникали в госпитале, — в разное время, по любым поводам.

Раненые офицеры высказывали недовольство из-за оплаты за ордена и орденских льгот.

По приказу бездарного маршала Тимошенко запрещено было выдавать комплект нового обмундирования при выписке из госпиталя, из-за чего возник чуть ли не бунт.

Выписываемые из госпиталя снимали протезы, садились на пол и отказывались уходить из госпиталя. А по палатам только и слышно было:

— Поймите, братцы, маршалов и генералов развелось как собак нерезанных! Одевать и обувать их надо, а сукна не хватает, вот и урезали нашему брату. Да благо еще, что Генералиссимус — один, а не то выгнали бы нас из госпиталя в одних подштанниках!

Словом, разговоры были вольные и невеселые... Могли ли мы знать тогда, во что единое словечко обойдется?

 

Узнали как-то: запрещено прикреплять офицеров-инвалидов к закрытым магазинам Военторга (инвалид - отслужил свое!). К ограничениям другого рода были они, инвалиды, так сказать, припаяны. Это вызвало открытый ропот. Майору Семибратову, выписавшемуся из госпиталя без обеих ног, отказали даже выдать новую ручную коляску, а дали - старую, заржавевшую, и он, майор Семибратов, кричал на весь госпиталь:

- Выбрасываете, как старый презерватив? Кто я теперь? Ненужный обрубок? Коляска - дороже моих ног?

Сперва кричал он и матерился, а потом заплакал навзрыд.

Вокруг этой ржавой коляски собралась толпа: на протезах, на костылях, на палках. Замполит с превеликим трудом разогнал всех по палатам. А вскоре в госпиталь явились большие чины — кто в военной форме, а кто и в гражданской одежде. И все замолкли! Как в рот воды набрали! Видно, тайный инстинкт подсказывал: появление большого начальства - не к добру.

Много приходилось мне слышать высказываний недовольства, справедливых, и, мягко говоря, весьма сдержанных. Люди чувствовали, что не все и не обо всем дозволено говорить! Что же касается так называемой "нелегальной организации" в нашем госпитале, то узнал я о ее существовании (мнимом, разумеется) лишь из уст моего следователя.

"Да ведь не берут они все с потолка, — думал я в те дни, — что-то, может быть, было! Нет дыма без огня".

Однако, как выяснилось потом, не было ни дыма, ни огня, А был злодейский заговор истинных врагов народа против честных и невинных людей.

С каким трудом, как медленно постигается истина!

Было покушение на народ, война с народом. Вот что было! Иначе кому нужна эта гигантская гекатомба, поглощающая тысячи и тысячи, миллионы невинных! Стоит хотя бы припомнить лютый 1929 год, когда под видом коллективизации в полном смысле ограбили весь крестьянский люд, а наисильнейших тружеников, привязанных к земле, безжалостно истребили.

Припомним свирепый 1937 год, когда были уничтожены не только лучшие представители народа и не только цвет интеллигенции, когда пошли косить без разбора - миллион за миллионом лучших и не лучших, просто обыкновенных невинных людей. Вспомним страдальцев, преступно брошенных в жерло кровавой бойни бездарными горе-полководцами, сданных в плен,

 

прошедших все круги ада в фашистском плену, чудом (один из тысячи!) возвратившихся на Родину и тогда указом Всемудрейшего объявленных изменниками родины и брошенных в преисподнюю советских концентрационных лагерей Сибири и крайнего Севера. Клейменных этих рабов заставляли работать по 12 часов в сутки в тех краях, где "утопали в снегу трактора..."

Полураздетые, на лютом морозе, истощенные голодом, измученные пеллагрой, цингой, незадолго до этого преградившие дорогу немецкому фашизму, были они ошельмованы, оклеветаны и раздавлены своим, отечественным фашизмом, который принято называть коммунизмом.

Фашизм и коммунизм — два сапога пара. Если до читателя легче и проще доходит термин "фашизм" — пожалуйста! Возьми его себе на вооружение, читатель. Но знай, что разницы в существе нет, коммунизм — тот же фашизм, с той только разницей, что немецкий фашизм меньше невинных уничтожил, чем фашизм советский, который и по сей день продолжает уничтожать свой покорный и безгласный народ.

И ведь ни разу советский фашизм не предстал перед Судом народов за кровавые свои злодеяния!

Позже, уже в концлагере я читал стихи лагерного поэта, как нельзя лучше отобразившие ту действительность.

... Померкло солнце над страною.

Исчезли игры, развлеченья,

Явилось право жить — ценою

Нечеловеческих мучений.

 

Его портрет — советская икона,

Вознесена рабами до небес,

И гордая глава склонилась для поклона

Пред идолом - вот чудо из чудес.

 

Его возносят так, что (между нами!)

Дешевой славы у него навал,

При этом осыпают похвалами

За подвиги, каких не совершал.

 

Но всем известно варварство грузина,

Его не смыть мундирной мишурой,

Убийств, насилья, подлости картины

Пройдут через века!.. Проклятый строй!

 

Нескольких месяцев 1945 года оказалось вполне достаточно, чтобы расправиться с сотнями тысяч людей, чудом возвратившихся из немецкого плена. Вернувшиеся из одного ада, люди оказались в другом. Более холодном, более безлюдном, более отторженном от мира. Они не смогли уже рассказать своим близким и друзьям, как их предательски, с допотопной трехлинейкой и двумя обоймами патронов бросали в бой против вражеских самолетов, танков и бронетранспортеров. Не успели они послать проклятья, тем, которых (увы!) защищали. Да, они не успели предать анафеме тех, кто посылал их на верную смерть в немецкий плен, а сами в это время на высококлассных самолетах улепетывали в глубокий тыл... Тех, кто сумел получить звания и награды, в то время как преданные солдаты на полях сражений истекали кровью. В кабинетах наркомата обороны выполняли "важнейшее задание "Великого и Мудрого и спорили до хрипоты о погонах. Может, ввести для генералитета золотые погоны с зигзагами царского образца? Или особые эполеты с золотой бахромой по краям? А для него, Самого Всемудрейшего стратега - конечно же, эполеты с накладными рубиновыми звездами!

Участь простых людей была решена. Спруту требовалась кровавая пища, и ее стали находить прежде всего в госпиталях, среди искалеченных воинов, которые немало видели и немало знали, да еще, в довершение крамолы, позволяли себе говорить.