ПЕРВЫЙ КАРЦЕР

Как уже было сказано, камеры Бутырской тюрьмы были рассчитаны на 24 человека.

В то страшное время (а какое время не было страшным?), когда я там сидел, в каждую камеру загоняли по 80-90 человек, а в некоторые и до ста человек.

В нашей камере было более 80 человек.

По приказу тюремного начальства в каждой камере должен был быть свой староста, в обязанности которого входило при появлении тюремной администрации подавать команду "внимание", рапортовать о количестве заключенных, находящихся в камере, в случае происшествия в камере принимать указания, вести журнал прибытия и убытая заключенных, следить за чистотою камеры, назначать дежурных для уборки, выноса параш, приема хлеба и баланды, мытья посуды

Во время уборки, особенно мытья пола, все обитатели камеры, кроме уборщиков, должны были забираться на нары и сидеть до окончания уборки, плотно прижавшись друг к другу.

Меня освобождали от дежурств по камере, гак как я был лишен правой руки и пальцев левой, но я сам отказался от этой привилегии, чтобы поразмять хотя бы ноги и в один из дней был назначен дежурным по камере.

На ногу мне намотали тряпку и так я мыл пол. В этот момент в камеру вошел начальник тюрьмы подполковник Журавлев в сопровождении целой свиты офицеров. Увидев меня "танцующим" с тряпкой, намотанной на ноге, он прервал рапорт старосты и спросил: 

 

— Почему вы заставляете калеку мыть пол? Вот сколько вас здоровых бездельников-дармоедов, могли бы другого назначить.

Я подошел ближе и, заслонив собой старосту, обратился к начальнику:

— Я вам очень благодарен за вашу доброту и гуманность. Но я не могу понять, почему эта доброта проявляется за чужой счет. Уж если вы действительно добры и гуманны, то будьте таковым во всем.

— Как? — недоуменно уставился на меня начальник тюрьмы.

— Очень просто, — сказал я. — Вы возмущаетесь тем, что меня, человека лишенного рук, поставили убирать камеру. Это человечно и благородно с вашей стороны. Вы здраво рассудили, что человек в моем состоянии не может выполнять такую работу, ибо сам нуждается в постороннем уходе, который могут дать только родные и близкие. Меня же от них оторвали сколь бессовестно, столь и бесчеловечно. Спросили бы вы у своих начальников, зачем меня бросили и держат в этой клоаке только за то, что кровью своей, костями своими я их защитил и не допустил врага до глубоких московских бомбоубежищ, в которых они спокойно просидели всю войну.

Пожалуйста, подскажите им, что элементарная человечность противится тому, что они со мной сделали и продолжают делать и что вы сами этим возмущаетесь.

И еще прошу вас разъяснить им, что хоть я и искалечен в боях, но я не калека. Я всего лишь ИНВАЛИД. Калека тот, кто создан калекой самим Господом-Богом.

Он побагровел. Лицо его налилось кровью. Глаза выпучились и чуть не вылезли из глазниц.

— Вы преступник и вас сюда посадили за совершенные вами преступления. Я вовсе не возмущаюсь тем, что сажают преступников, — закричал он истерическим голосом. Вы тяжкий преступник!

— Никакой суд не установил, что я совершил преступление и не вынес мне обвинительного приговора, а до осуждения никто не вправе называть меня преступником. Вам надо это знать. Вы старший офицер. Правда, по погонам не могу определить, какого рода войск, ибо нигде на фронтах этот род войск в сражениях не встречал.

 

- Ты преступник. Ты изменник Родины, ты враг народа, — брызгая слюной, кричал он. — Я тебе покажу, как вести антисоветскую агитацию и подстрекать к бунту в камере. Понял? - кричал он, потрясая кулаками перед самым моим носом.

- Как не понять, если так хорошо объясняют? Тут и ягненок поймет, что он преступник, коль хочется волку кушать, — сказал я.

- Убрать его из камеры и посадить в МОК (мужской одиночный корпус), завести на него дело за антисоветскую агитацию в камере, - приказал он одному из сопровождающих его офицеров. Круто повернулся и почти выбежал из камеры.

В то время малейший выраженный протест тюремщиками квалифицировался как бунт в тюрьме, а протестовавший переводился в МОК с дополнительным обвинением в подстрекательстве к бунту, которое передавалось в ОСО и, как правило, каралось смертной казнью. Только за два года — 37-й и 38-й — в одной Бутырской тюрьме было расстрелено более 2, 5 тысячи человек.

Мне было приказано собрать пожитки и меня вытолкнули из камеры.

Более двух часов меня продержали в "боксе", а затем перевели в темный и сырой "каменный мешок" в пугачевской башне, где я находился один. Пол был мокрый и при ходьбе под ногами чавкала слякоть. Над дверью круглые сутки горела маленькая электрическая лампочка. Прямо перед дверью была бетонная тумба высотой 60 см и размером 40х40. Стены были покрыты плесенью. Смену дня и ночи можно было определить по тому, что после отбоя давали узкий топчан, а после подъема его забирали. Спать можно было с 23-х часов вечера до 5 часов утра на голом топчане, но и это время спать было невозможно из-за холода и промозглой сырости.

В первый же вечер, после отбоя, дежурный надзиратель велел взять топчан. Я сказал ему, что сам взять топчан не могу и объяснил причину.

- Кто же тебе будет его носить? Я, что ли?

И закрыл дверь.

Прошло немало времени, пока занесли топчан. Утром его забрали. Спустя час-полтора дежурный открыл кормушку, предложил хлеб и воду в алюминиевой кружке. Ни хлеб, ни кружку с водой я также не мог взять. Тогда он открыл дверь, внес

 

хлеб и воду и поставил на бетонную тумбу. Это был суточный карцерный рацион.

Но я не мог поднести кружку и хлеб ко рту и должен был встать на колени, чтобы откусить от куска и отхлебнуть из кружки. Так продолжалось семь суток.

По выходе из карцера меня отправили в МОК, где я пробыл еще шестнадцать суток. После чего, вопреки моему ожиданию, меня вернули в ту же камеру, из которой увели в карцер. Это был мой первый карцер, но, у вы, не последний. За все годы пребывания в заключении я в разных карцерах, штрафизоляторах, БУРах и других "почтенных" карательных местах просидел 560 суток.