АРЕСТАНТЫ

Когда-то слово "тюрьма" значило то же самое, что "острог". Он не был слишком велик размерами и вмещал довольно ограниченное число арестантов.

Прогресс неизмеримо расширил границы тюрьмы.

Например, тюрьма Бутырская — это не что иное, как крупный населенный пункт. Вернее будет сказать - перенаселенный.

В то время, когда я там сидел, в Бутырках находилось более двадцати пяти тысяч человек (ну, разве не город?). Если только заключенного в этой тюрьме можно считать человеком. Народная мудрость говорит, что человек — это высшее создание, одаренное разумом, свободной волей и свободной речью.

Права народная мудрость, но все же в ней сегодня угадывается ирония по отношению к десяткам тысяч, нет, миллионам поверженных во прах.

Уже тогда в камерах ходили стихи лагерных поэтов

...Здесь нет людей, здесь есть предмет, Который в камеру бросают...

 

Приемный пункт Бутырской тюрьмы называли "вокзалом".

Прибывающие и убывающие этапы обязательно "пропускались" через "вокзалы".

Как все вокзалы, Бутырский работал круглые сутки. Пропускная способность его не имела границ: ежесуточно через Бутырский "вокзал" пропускались сотни заключенных: одних привози-

 

 

ли из тюрем разных городов необъятной российской империи, других — из московских и подмосковных тюрем (основной поставщик Бутырской тюрьмы почти всегда - Лубянка).

Отсюда увозят в Краснопресненскую пересыльную тюрьму и другие пересыльные пункты, а то и прямо в глухие тупики железнодорожных товарных станций, где формируются специальные эшелоны из товарных вагонов для перевозки заключенных.

Тюрьма, что могила: всякому место есть!

Через электрические ворота Бутырской тюрьмы туда и обратно проходят и ныне десятки автомашин с. закрытыми кузовами, на боках которых прохожие могут прочесть: "Хлеб", "Рыба", "Овощи", "Мясо". Описание крутобоких фургонов со скорбным их грузом можно встретить у Александра Солженицына в книгах, разоблачающих империю "ГУЛаг".

Итак, машины эти, не рискуя напугать или насторожить прохожих, спокойно катят по дневным улицам Москвы, и прохожие рассеянно-равнодушно иной раз бросают беглый взгляд на надписи и на намалеванные, соответственно надписям, на боках машин предметы потребления.

Да это порой и подбадривает: опять продукты везут. Значит, скоро с очередями покончим.

Почему бы и не поверить? Принимают же на веру залихватские призывы магазинных витрин:

Тот, кто кофе утром пьет,

Целый день не устает!

Тот, кто пьет молоко,

Будет бегать далеко,

Будет прыгать высоко!

А фургоны идут и идут. Допрыгались. И где уж им, жителям многомиллионного города, еще не посаженным (но весьма возможно, уже подследственным) знать о том, что, точнее, кто находится в этих фургонах?

Как не знает цели своей транспортировки скот, который везут на убой, так не знают, куда и зачем их везут, люди, скорчившиеся в до отказа набитых фургонах.

Надо заметить, что скот везут в более комфортабельных условиях, чем вчерашних "строителей коммунизма", сегодняшних "врагов народа" страны "победившего социализма".

 

На Бутырском, как я на прочих вокзалах, есть некоторый комфорт, в том числе и туалет. В отличие от других вокзалов, Бутырский достоин того, чтобы уделить ему несколько строк.

Как раз против входной двери на стенке многозначительно нацарапано: "Входящий не тоскуй, уходящий не радуйся, кто не был, тот будет, кто был - не забудет". А на другой стене нарисован (весьма похоже) профиль Отца народов, с низким обезьяньим лбом. Под рисунком   надпись крупными буквами: "ВЫШКУ ЗАМЕНИЛИ 25-ю ГОДАМИ. ЕДУ В НЕИЗВЕСТНОСТЬ. СЛАВА ВЕЛИКОМУ СТАЛИНУ. Майор Кудимов М.С. ".

А подальше от этой надписи — большая поэма, из которой я запомнил всего только несколько строк:

...За долюшку нашу, за славу,

За лучшую жизнь наяву,

Не мы ли с тобой под Варшавой

Прославили в битве Москву?

А немного в стороне от поэмы разборчивым почерком: "Я ОСУЖДЕН САМЫМ ДЕМОКРАТИЧЕСКИМ В МИРЕ ОСО. ДА ЗДРАВСТВУЕТ СТАЛИНСКАЯ ДЕРМОКРАТИЯ. Кузькиной матери сын.

Чуть поодаль - довольно слабые вирши, но достойные внимания, автору их, несомненно, надо воздать за его заслуги.

Компартию так уж зажали в тиски,

Что, считай, она стала ручною,

А кто шею не гнет и бороться зовет,

Тот и платится жизнью, тюрьмою.

Я. Полонский,

бывший телохранитель В.И.Ленина.

Все стены этого своеобразного "информбюро", как его окрестили бутырчане, были испещрены различными надписями, сообщениями о полученных сроках, о замене высшей меры наказания; зэки писали, откуда кто прибыл... Однако никто не мог предположить и написать, куда угонят его, автора стенной печати, завтра.

А этот лозунг, искусно выполненный на потолке, коротко

 

констатировал: "ЭТО - ПОТОЛОК КОММУНИЗМА". Потолок есть. Ну, а что будет с самими строителями?

Вестибюль Бутырского вокзала — круглая камера более 20 метров в диаметре. Две трети ее оборудованы стойками в виде прилавков, за которыми - надзиратели в серых халатах, завязанных на спине. Это банщики "сухой бани" (а еще обыск на языке арестантов называют "шмон").

Вызываемый для "шмона" должен выложить все свои пожитки на прилавок, к надзирателю, а сам стоять раздетый догола — час, другой, пока надзиратель не проверит, не прощупает одежду, белье по всем швам, не вывернет наизнанку носки, не вывернет из ботинок стельки, не заберет шнурки, ремень, не срежет все металлические пряжки и пуговицы. Что и говорить, работа не шуточная. Кропотливая. Потом в перевернутом виде возвращают тебе — сначала то, что на себя не наденешь, а уж последним — нательное белье.

Все это продумано и разработано тщательно — с таким расчетом, чтобы заключенный как можно дольше стоял голым, продрог, а в зимнее время года— даже закоченел.

Но, получив одежду и белье, ты не имеешь права одеваться. Надзиратель еще заставит тебя нагнуться, раздвинуть руками ягодицы, дабы он мог убедиться, что в заднем проходе ничего не спрятано; растопырить пальцы рук и ног, открыть рот, повернуть язык вправо, влево, вверх, вниз. Если в ушах вата — долой. Если какое-нибудь место забинтовано — прочь повязку или наклейку! Подними и опусти половые органы, только тогда — одевайся. Да быстрее, быстрее, давай, давай, чего возишься? Небось, не дома на диване сидишь!

Глумление, издевательство над личностью? Унижение человеческого достоинства? Не раз эти громоподобные раскаты негодования сотрясали свободный мир и возвращались в наши каторжные норы в виде осеннего мелкого дождика, растекаясь по нашим окоченевшим плечам теплым холодком...

После "шмона" - в "бокс". Тут уж как кому повезет. Попадешь в сидячий — счастливчик. Попадешь в стоячий — невзлюбишь мать родную за то, что родила тебя на свет. Ведь сидячий "бокс" как-никак длиннее стоячего (хоть, когда садишься, колени упираются в дверь; ноги очень скоро затекают, а повернуть их или отодвинуть - некуда). Но он ни в какое сравнение не идет с "боксом" стоячим! Ведь там — можно только стоять! И

 

ноги еще быстрее затекают! У самых ног — пожитки, и благо, великое благо, если их не много! Простоишь в таком положении час-полтора, и колени сами собой сгибаются и упираются в дверь, а спина - в заднюю стенку. Достаточно и получаса, чтобы весь скудный запас кислорода был исчерпан. Бокс наполняется углекислотой. Дыхание пресекается, человек становится мокрым от пота. Начинается обморочное состояние. Собрав последние силы, стучать в дверь? Запрещено. Дозваться дежурного? Невозможно. А попробуешь постучать, тебя оборвет хриплый зык:          

— Чаго разошелся? В "рубашку" захотел?

Бывает: дежурный рванет дверь "бокса", чтобы "спеленать" в смирительную рубашку, а из "бокса", прямо к сапогам его валится мокрое обмякшее тело. И вместо того, чтобы в рубашку "закатать", дежурный, свирепея, вынужден окатывать зэка холодной водой, приводить его в чувство.

Смирительная рубашка — пытка узаконенная. Этот способ усмирения вполне эффективен. Делается это так: распашная рубашка с трехметровыми рукавами надевается спереди. Руки заводят, вернее, заламывают за спину и рукавами два раза обхватывают туловище, завязывают на спине. Ноги также обхватываются и перевязываются широким холстинным поясом. Спеленав тебя таким образом, кладут на живот, и мало какой экзекутор откажется ударить ногой по твоей спине. Чтобы придать истязанию вид законности, составляется акт: ты нарушил порядок, ты дебоширил, ты набрасывался на представителей тюремной администрации. "Пострадавшие", дежурный по тюрьме, корпусной, два надзирателя, составив такой акт, подписывают его. Эта авторитетнейшая четверка олицетворяет закон, и невозможно ей не верить.

Что же до смирительной рубашки, то разве ж это "истязание"? Смирительной рубашкой не истязают, а усмиряют нарушителей тюремного порядка. Это вполне законная мера.

К тому же заключенные, побывавшие в рубашке, подтвердят, что рукоприкладства - нет, а только —  ногоприкладство!

Сроки содержания в смирительной рубашке не установлены, не определено и время, положенное для "бокса". Можно просидеть (или простоять!) там и час, и два, и четыре, и пять.

После "бокса" - "оформление". В который уже раз! Заполняют анкеты, карты-формуляры, фотографируют в двух видах: анфас и профиль, с номерной дощечкой на груди, затем предла-

 

гают "поиграть на фортепиано", то есть, снимают дактилоскопический оттиск пальцев и (наконец!) расписываешься, что обыск производился в соответствии с установленными правилами и претензий нет. А что? Хотели бы — заявить?..

После "оформления" ведут в мокрую баню. Раздевайся, да поживее. Свяжи свою одежду узлом, сдай в дезинфекционную камеру (прожарку), а сам — под душ, названный зэками "Душем переменной температуры". Вода хлещет попеременно, то нестерпимо горячая, то ледяная. Тут уж не заботишься о мытье, а стараешься увернуться от злой струи, чтобы не ошпариться или не превратиться в сосульку. Регулятора смесителя воды нет, и какую надзиратель захочет — такую и даст.

После "душа" — дрожи от холода в ожидании получения одежды из прожарки. Полчаса жди, а то и час. Будь рад, что, наконец, получишь одежду! Пусть - измятую, изуродованную, частенько прожженную, а все-таки — одежду! Какие же тут могут быть "претензии"? Да и кто станет их предъявлять? Ведь тебя (наконец-то!) одетого ведут в жилой тюремный корпус. И впихивают хорошим пинком в одну из переполненных камер.

Так после описанных "процедур" попал и я, наконец, в камеру № 85. С непривычки сильно ударило прелым кислым запахом пота и мочи.

Свободных мест не было. Для вольного слуха и взгляда очень понятно. Ведь отовсюду, из самого захудалого кафе непременно торчит табличка: "Свободных мест нет". Те же самые слова неизбежно тебе говорит, защелкивая перед тобой дверь ресторана, плотный швейцар.

Но вот, оказывается, бывает, что дверь защелкивается не перед тобой, а за тобой. И все равно свободных мест нет! Негде не только лежать, но и сидеть. Остаток ночи я простоял у дверей, возле "параши". Оказалось, что незадолго до меня в камеру втолкнули еще двоих. Они тоже оказались "без места".

С подъемом нас, свеженьких, обступили старожилы. Посыпались вопросы: откуда, давно ли с воли, какая статья, закончено ли следствие?

Иные, более любознательные, не ограничивались тюремным кругом вопросов:

— Каково международное положение?

— Что творится в Китае?

— Жив ли еще Чан-Кай-Ши?

 

А потом камерный староста внес наши имена в камерную тетрадь, и мы стали полноправными членами камеры.

Узнал я имена и тех, кого привели той же ночью, незадолго до меня. Это были профессор Леонид Алексеевич Буряков и инженер путей сообщения Максим Николаевич Поляновский. Матвея Герасимовича спросили, за что он арестован. Тогда еще многие по наивности задавали такие вопросы! Матвей Герасимович только пожал плечами:

- Об этом - спросите у них!

Профессор Буряков отвечал на подобный вопрос подробнее. Он объяснил, что является "шпионом первой гильдии", так как обвиняется по четырем статьям: 58,6; 58,8; 58,10 и 58, 11. Значит, - четырежды контрреволюционер!

Третьим и последним из "свеженьких" был я. Едва лишь назвал номер статьи, камерные "юристы" (а в тюрьме все становаятся "юристами") дружно определили: "Изменник Родины, враг народа".

Формулировка меня несколько удивила (грозненько-таки звучит, это только теперь - примелькалось), и я выступил было робкой самозащитой:

— Однако, товарищи...

— Здесь тебе не товарищи. Волк из Брянского леса тебе товарищ, - строго-бесстрастно остановил меня один из камерников, на мгновение приняв осанку и голос - кого? Следователя? Кума? Или кого-нибудь повыше? Вышло - очень внушительно, и многие из нас, а следом и сам "актер" рассмеялись. Нас оборвал раздавшийся из-за моей спины чей-то нетерпеливый, раздраженный голос:

— Перестаньте! Перестаньте! Что за комедиантство!

Я обернулся и — изумился. Владимир Соломонович Хаит. Ну да, Владимир Соломонович, которого я знал еще в 20-х годах. Он был тогда редактором областной газеты "Одесские известия". Позже он был преподавателем КИЖа (Коммунистического института журналистики). Вот и встретились...

Я протянул ему свою единственную левую руку, которую он горячо, обеими руками пожал.

Человек блестящей эрудиции, свободно владевший несколькими языками, он и в камере, как вскоре я убедился, старался не менять привычного для себя уклада жизни. А жить для него значило - мыслить. И его огражденная стенами камеры запертая

 

мысль обращалась к книгам. Сковавшую нас пустоту он старался сломить интенсивнейшим чтением.

Каждые десять дней (привилегия некоторых московских тюрем) в камере меняли книги. И хотя полагалось на камеру — независимо от количества арестантов - не более десяти книг, Владимир Соломонович ухитрялся прочитать из них три, а то и четыре.

Ежедневно по утрам он делал зарядку. Ежедневно, в любую погоду, на утренней оправке делал холодные обтирания. Никогда не вникал в чужой спор или разговор (кроме того, единственного, видимо, больно резанувшего его случая с игрою "в следователя", когда он раздраженно перебил нас). Это был сдержаннейший человек. Вежливо и кратко отвечал, если его спрашивали о чем-нибудь, сам же никому из своих сокамерников никаких вопросов не задавал. И будто не замечал ни зловония, ни тесноты, все размышлял о чем-то, а главное — все читал, читал ...

Обвинялся он во всем, что только могло найтись в анналах времени, бойко открывшего страницы Новой Истории, начиная с 1917 года: шпионаж, связь с международной буржуазией, идеологическая диверсия, агитация и пропаганда... Банально? Трескуче? Из десятилетия в десятилетие всегда однообразно? Зато - неотразимо.

Хаит отрицал все, признав только шпионаж, который заключался в том, что он имел неосторожность передать одному французскому журналисту (как бы вы думали - что?) - "КРАТКИЙ КУРС ИСТОРИИ ПАРТИИ", изданный в Советском Союзе не только на русском, но даже и на французском языке - тиражом в 10 тысяч экземпляров, из которых более девяти тысяч экземпляров (пусть просвящаются!) были отправлены во Францию, в Марокко и в другие страны, где звучит язык Бальзака, Флобера и Мопассана (авось, в переводах на этот мелодичный язык зазвучит и нашенский, вечно живой Ленина, Аббакумова, Ягоды)! Малая же часть "КРАТКОГО КУРСА", не пошедшая на экспорт, была оставлена для продажи в магазинах "Иностранной литературы", "Политической литературы" и еще кое-каких, по цене 60 копеек за штуку.

Однако, как я сказал уже, Хаит посмел самолично распорядиться одним из экземпляров, да еще и вручить его... французскому журналисту, да еще не коммунисту и не "попутчику" даже... Разумеется, этот обвинительный материал был вполне достаточен,

 

чтобы ОСО приговорило не в меру ретивого распространителя идей "светлого будущего всего человечества" к высшей мере наказания — расстрелу. Однако к этому времени подоспел указ об отмене смертной казни. Хаит остался в живых, чтобы отбыть 25-летнее наказание в лагерях.

Среди многочисленных обитателей моей камеры находился и профессор Иван Казимирович Нечипуренко, до 1939 года преподававший богословие во Львовском университете. Хорошо его помню. Высокого роста, чуть сутулый, с непомерно длинными руками. Обладал сочным, густым баритональным басом, за что и был прозван в камере "Шаляпиным". С Хаитом он не дружил и не враждовал внешне, хотя во всем его отношении к Хаиту проглядывало этакое снисходительное, с ленцой, не слишком уж скрываемое пренебрежение. По имени-отчеству он Хаита никогда не называл. Обращался к нему всегда чуть насмешливо: "Соломоныч". "Вы слышали о том-то и о том-то, Соломоны ч? Вы в курсе того-то или того-то, С о л о м о н ы ч?'' А еще он называл Хаита "Комжур", что значило: коммунистическая журналистика.

На все это Хаит - надо отдать ему должное - отвечал полным бесстрастием.

Однако как-то Нечипуренко (может быть, ему надоело постоянное бесстрастие Хаита? Может, чувствовал в нем скрытый и тоже не лишенный достоинства отпор?) обратился к Хаиту с неожиданным вопросом:

Соломоныч! Наверное, один из ваших предков вовсе не был иудеем, не так ли?

— С чего вы это взяли? — удивился Хаит. — И мать моя, и отец, и бабушки мои, и дедушки — все были чистокровными евреями.

Так что вынужден вас огорчить: я — еврей, я - иудей со всех сторон.

— Ну, положим... — со снисходительной ленцой отозвался Нечипуренко. — О чистокровности евреев говорить не будем. Однако имени Владимир — хочу вам это, Соломоныч, заметить... имени Владимир у евреев в святцах — нет! Есть у них Вулька, Волька и еще такое всякое... А Владимира - нет! Это чисто славянское имя. Вот я и подумал... — Нечипуренко слегка прищурился. — Либо ваш отец не был евреем, либо вы сами присвоили себе славянское имя, чтобы... — Нечипуренко многозначительно оборвал фразу.

 

— А вы знаете, Казимирыч, — в тон ему ответил Хаит, — у нас с вами полное совпадение мыслей. Я тоже почему-то подумал, что ваш родитель не был украинцем. Он, наверное, был поляк?

Не так ли?

— Что за бред? - так и подскочил Нечипуренко, словно сел на острие иголки. — Мои родители — отец, мать, и так далее... все! Вы слышите — все! — были настоящие украинцы. Если угодно знать — чистокровные запорожцы!

— О чистокровности украинцев говорить не будем, — бесстрастно остановил Хаит (но в том, как он повторял, лишь слегка заменяя слова Нечипуренко, чувствовалась скрытая насмешка). А вот у украинцев, насколько мне известно, имени Казимир — не бывает. Это чисто польское имя, поэтому я думаю, что ваш отец был поляк.                     

— Ложь! — передернулся Нечипуренко. Подступивший гнев стеснил ему дыхание, сочный баритональный бас перешел в свистящий шепот.

— У нас в роду ни одного! Слышите? Ни одного поляка не было. Мы их... мы их... и к порогу не подпускали!..   

— И напрасно, — ровно возразил Хаит. — Поляки такие же люди, как и мы с вами.

— Может быть, такие, как вы! Но — не такие, как мы. Мы их за людей не считаем.

— А вот это уже весьма смахивает на нацизм, - так же бесстрастно-ровно заметил Хаит. - "Чистота крови", "За людей не считаем", "На порог не пускали". Не знаю, насколько чиста ваша кровь, но то, что у вас нет чистоты в мыслях — могу сказать с полной уверенностью. В этом я убежден абсолютно. Ну, если бы вы говорили хотя бы об иноверцах (по лицу Хаита пробежала усмешка). А то ведь — честите своих! Ведь у вас и у поляков вера — одна и та же!

— Вы... вы... вы... профан и невежда, — совсем задохнулся гневом Нечипуренко. - Вы не знаете даже, что у нас — вера православная, а у поляков — католическая!..

— Вот, стало быть, как. Ну, а Матерь Божья, а Иисус Христос у православия и католичества — тоже разные? А "Ветхий Завет"? А "Новый Завет" — "Евангелие"? А апостолы? Они все — тоже разные? Эх вы, богослов...

— Не прикасайтесь к богословию, за это можно по физиономии дать.

 

Нечипуренко встал и, протиснувшись между сидящими, подошел вплотную к Хаиту.

— А почему бы мне этого слова не произносить? — ничуть не отстранился Хаит. Напротив, отложил книжку, поднялся и встал вровень с Нечипуренко, не отводя взгляда от его бешеных зрачков. — Язык у меня такой же чистый, как и у Иисуса, ибо я - такой же еврей, как и он. Разница только в том, что его распяли две тысячи лет назад, а меня - за то, что я тоже еврей,— распинают теперь. Что же касается физиономии, то до вашей, смею заметить, ровно такое же расстояние, как и до моей. Это вам надо учесть.

— Люди! Православные! — обращаясь разом ко всем в камере, патетически заговорил Нечипуренко. - Да что же это творится на белом свете? Кто дал этому нечистому... право — христианство оскорблять?

При этих словах он толкнул Хаита в грудь. Одно неуловимое движение и "проповедник" оказался распластанным на полу. Молчаливый, бледный, Хаит как символ возмездия стоял над поверженным. Мы боялись, что он повторит удар, и оттеснили его в другой конец камеры... Щелкнул замок. Дверь открылась, вошли корпусной и два надзирателя.

— Ну? Что не поделили? — раздался знакомый зык, и один и» корпусных гаркнул, обращаясь к Нечипуренко: — Встать! Тот не двигался.

— Встать! — Возвысил голос корпусной и ткнул Нечипуренко ногой в бок.

Этот пинок подействовал на лежащего как удар электрического тока. По его телу прошла судорога. Скривившись от боли (по лицу его тоже прошла судорога), Нечипуренко поднялся на ноги.

— Хам... Антихрист! - сказал он, будто выплюнул, люто глядя в глаза корпусного. — Людей — ногами пинаешь? Не с равным говоришь!.. Не смей тыкать! Не смей! — И, оглядев с такой же ненавистью надзирателей, сказал им, будто приказал: — Волоките меня!.. Волоките! И уволокли.

Едва дверь за Нечипуренко защелкнулась, к корпусному подошел Хаит.

— Гражданин корпусной! Он не виноват. Это я его ударил.

— Не хочешь разлучаться с ним? — ухмыльнулся корпусной. — Ну, иди туда же. Там места и для тебя      

-Увели и Хаита.

 

Корпусной строго осмотрел камеру и вышел. Когда дверь захлопнулась, я услыхал чей-то нервный вскрик:

— Дурак. Ах, дурак

Я обернулся. Вскрикивал мой сокамерник Билибин.

— А еще — умный, называется! А еще — образованный!.. Ах, дурак!

Мы переглянулись: никто не мог понять, кого из двух вырванных из камеры Билибин назвал дураком.

— Вы кого же в дураки произвели? — спросил, наконец, староста камеры.

— Кого? — удивился Билибин. — Владимира Соломоновича, конечно! Сам сунулся. Сам — на рожон лез! "Я ударил, он не виноват!" — злобно передразнил он Хаита. — Так бы одного Нечипуренко выдернули, а тут — двоих!

Староста оглядел Билибина и покачал головой.

— Вот вы тоже человек образованный... инженер и все такое прочее. А ведь и понятия не имеете, что такое благородство! В институте его не выучишь, в ларьке не купишь, разве что — по наследству получишь...

Билибин не отвечал. Да и мы все, думая — каждый о своем, молчали.

А через семь суток оба противника вернулись в камеру. Оказалось: вопреки тюремным правилам, сидели они в одном карцере. А сделал это корпусной умышленно: надеялся, что в карцере они опять схлестнутся и можно будет срок наказания удлинить. Но ничего из этого не вышло: В карцере они не только не дрались, но и не разговаривали даже.

He прошло и месяца, как в камере опять разыгрался скандал, и опять между Хаитом и Нечипуренко.

Вышло это вот как. Как-то раз, рассказывая сокамерникам о мертвом латинском языке, Нечипуренко как бы вскользь, мимоходом, упомянул и язык древнееврейский, который, Нечипуренко подчеркнул этот факт, уже более двух тысячелетий мертв. Что же касается евреев, то они вообще своего языка не имеют, а пользуются языком того народа, в чьей стране живут, а живут они во многих странах мира — из милости, Христа ради.

— Это правда, что нет еврейского языка? - выслушав Нечипуренко, спросил кто-то из моих сокамерников, обращаясь к Хаиту. — Ведь они говорят на каком-то языке...

Хаит не успел ответить.

 

— Это не их язык! - отрезал Нечипуренко. - Это исковерканной немецкий! Да! Они испохабили немецкий язык, за что и навлекли на себя гнев Гитлера.

- Древнееврейский язык был и есть, - тихим голосом, отрываясь от книги, произнес Хаит. — Тора, Танах, Талмуд, Псалтырь - все это написано на древнееврейском языке. Вот уже второй год, как создано суверенное Еврейское государство, и государственный язык там — иврит, то есть древнееврейский. Однако, если верить невежественным сентенциям нашего "богослова", — при этих словах Хаит и не взглянул даже на Нечипуренко, - то получается, будто евреи навлекли на себя гнев Гитлера за то, что испохабили немецкий язык. Хорошо, я готов признать: евреи лишенные своей территории, жили в рассеянии и вынуждены были пользоваться чужим языком. Ну, а украинцы? Ведь живут они — на своей территории! Почему же они пользуются русским языком, лишь несколько изменив, а точнее, исказив его? Хлеб — хлиб, соль - силь, и так далее. Так что, — Хаит обвел спокойным взглядом камеру, - украинцы, как видите, тоже пользуются чужим языком, однако, в отличие от евреев, своего, древнего, в данном случае древнеукраинского не имеют.

— Клевета! - пронзительно перебил Нечипуренко. —Они,— указал он на Хаита, — всегда клевещут! Они - на всех клевещут!

— И на Гитлера тоже? - с усмешкой спросил Хаит. Схватив алюминиевую миску, Нечипуренко с силой швырнул ее в Хаита. Тут же метнул вторую, третью... Попасть он норовил в голову. Подскочив, Хаит обезоружил врага, затем сильным коротким ударом опрокинул на нары. Там Нечипуренко и остался лежать, оглашая тишину камеры, протяжно-громкими, как казалось мне, — преувеличенно громкими стонами. Эти-то крики, а возможно и грохот мисок привлекли внимание дежурного надзирателя. "Кормушка" открылась, надзиратель поглядел молча и внимательно. Через несколько минут он вошел в камеру вместе с двумя надзирателями и корпусным.

Оба, и Хаит и Нечипуренко, были взяты и больше в камеру не возвращались... Только через два года я увидел их вновь в Камышевом спецлагере.

Там, в Камышевом спецлагере, узнал я и невеселые подробности. Владимир Соломонович Хаит перенес тяжелую операцию (у него была вырезана язва двенадцатиперстной кишки), а через

 

три недели его, ослабевшего, погнали на работу на шахту, откуда его не раз приносили полуживым. Потом он работал на тарном заводе, сколачивал ящики. Норма была непосильной даже и для здорового человека, что же говорить о больном? Здоровье Владимира Соломоновича таяло, силы иссякали, а за невыполнение нормы его до конца, до самого конца, сажали в карцер! Там холод и голод вступали в союз с истязателями, сокращая последние, отпущенные жизнью дни.

Посадили его и в БУР (барак усиленного режима), откуда через два месяца отнесли в больницу в бессознательном состоянии. Там, в больнице, и оборвался его срок, а вместе со сроком - кончились и его страдания. А оставалось еще ему до конца ровно 22 года и три месяца. Он остался навеки "должен" своим властительным кредиторам...

Страшными были (пожалуй, куда более страшными) и последние дни противника его — Нечипуренко. На работу выходить Нечипуренко категорически отказывался: "Не хочу на Антихриста работать". За это получил шесть месяцев штрафного изолятора — ШИЗО.

Попал в ШИЗО за отказ от работы также и я, и там впервые встретился с Нечипуренко после Бутырок. Теперь я узнал с достоверностью, с кем просидел долгое время в одной камере в Бутырской тюрьме.

Воистину неисповедим ход судьбы. И возмездие приходит порой не с той стороны, откуда следовало бы. Не всегда исходит оно от Источника света, иногда силы зла расправляются со "своими". Тогда предатель гибнет от рук предателей, палач находит свой конец в руках палачей...

...Пришли как-то в ШИЗО большие начальники и стали расспрашивать, кто за что сидит в изоляторе. Спросили и у Нечипуренко. Ответил за него опер:

— Нас он антихристами зовет, отказывается на нас работать, а вот на Гитлера — работал, да еще как работал! Был при нацистах обербургомистром города Львова. Речи произносил, Гитлера славил. Призывал население вылавливать русских и партизан, а когда их вешали на площади, орал во всю глотку: "Собакам — собачья смерть!" Что, Нечипуренко, не так ли? А его старший сын, — продолжал опер при общем молчании, — был у нацистов начальником полиции, а младший — переводчиком в гестапо. Оба удрали с немцами. Папаша также собирался удирать, да был нашими пере-

 

 

хвачен. Вот он каков, видите? Нацисты были для него "Христа", а мы - "Антихристы"! Ну, что же молчите, Нечипуренко? Может, лгу? Может, приклеиваю, чего не было? — с усмешкой выспрашивал офицер. — Молчишь? Вот ты и есть — христопродавец...

Покуда "кум" говорил, мы все не сводили взглядов с Нечипуренко, так и не произнесшего ни слова. Кто-то вставил:

— Коль молчишь, значит, правду о тебе говорят.

— Известное дело!..

— Так вот ты какой, святоша...

Только присутствие тюремщиков сдерживало поднимавшийся гнев. Едва начальство ушло, гнев этот выхлестнулся полной мерой. Всеми двигало одно и то же чувство, одно и то же возмущение: так вот с кем мы, невинные, сидим!..

Следует напомнить, что многие из нас проливали кровь на фронтах Великой Отечественной, имели боевые ордена и — полную "катушку" 25+ 5+ 5 всепожирающей 58-й статьи.

Вместе с нами в штрафном изоляторе сидел бывший партизан Максим Головатюк, арестованный и обвиненный в антисоветской агитации (по доносу председателя сельсовета). Головатюк знал о повешении партизан во Львове, а вот о том, что содействовал этому теперешний сосед по нарам в ШИ3О — не знал. Он учинил Нечипуренко форменный допрос, закончившийся тем, что Нечипуренко с пробитой головой и поломанными ребрами унесли в больницу, где он через два дня и скончался.

Примечательно то, что во время допроса, а затем — и расправы с Нечипуренко никто из лагадминистрации в камере не появлялся. Пришли лишь тогда, когда зэки сами начали стучать в дверь и требовать врача.

Был составлен акт, что драка была обоюдная и затеял ее якобы Нечипуренко. Головатюка же к ответственности не привлекли. Видно, боялись огласки, ибо на это убийство подстрекали сами.

Что же касается Максима Головатюка — то не могло стерпеть его сердце, чтобы предатель и палач одним с ним воздухом дышал. До своих, кровных, отечественных палачей, разумеется, ни Головатюк, и никто из нас дотянуться не мог, так хотя бы на нацистских душу отвести.

Впрочем, давно известно, что русский человек с большей непримиримостью относится к палачам и оккупантам внешним, нежели к внутренним.

И может быть, в односторонности этой — трагедия народа.