ПРИБЫЛ С ЭТАПОМ

Я не могу вспомнить из ряда вон выходящее преступление, за которое можно было бы осудить тягчайшего преступника на такую кару, на такие муки и страдания, на которые обрекли коммунистические гунны абсолютно ни в чем неповинного человека.

С Иваном Трофимовичем Евдокимовым мы расстались еще в Бутырской тюрьме. Его отправили на этап, а я остался. Я был одним из немногих старожилов камеры № 85. За то время, что сидели вместе в камере, очень подружились, если не сказать породнились. Думается мне, что наша дружба с ним была сильнее родства. Как-то Иван Трофимович читал Шота Руставели - "Витязь в тигровой шкуре". Я сидел рядом и "наслаждался" массажем, который делал мне один из генералов квантунской армии Сигера Косуги. Массаж причинял мне адскую боль, но заметно оживлял мою контуженую руку. Наше занятие прервал Евдокимов: "Послушай, что говорит Шота. - Он прочел четыре строчки:

 

...Ложь — источник злоключенья.

Бросить друга — униженье.

Ближе друг в огне сцепленья,

Чем рожденный в братстве брат...

- Подходит? - Он многозначительно рубанул рукой. Я улыбнулся и в знак согласия кивнул головой.

— Знаешь, — сказал он, — если бы я был писателем, я написал бы книгу об этих звероподобных мерзавцах и знаешь, как бы я ее назвал? "Тигры в витязевых шкурах".

 

Прошло более двух лет. Мы ничего не знали друг о друге. Я был в спецлагере, который назывался "Камышлаг", что в Кемеровской области, работал на одной из шахт учетчиком. В этот лагерь направляли так называемый "спецконтингент".

Как-то ночью на наш лагпункт прибыл этап из Караганды. Так как наш лагерь был тюремного режима (на окнах решетки, после поверки двери запирались на замок и из барака выйти было невозможно), встретить вновь прибывших мы не могли. Утром мы спешно позавтракали и сразу же убежали на развод. Когда я проходил мимо стоявшей группки людей из нового этапа, услышал вдруг свое имя. Я остановился. Среди вновь прибывших я увидел Ивана Трофимовича.

Он двинулся навстречу мне с протянутыми руками — так ребенок простирает руки к матери, прося взять его. Мы обнялись, расцеловались и долго еще всматривались друг в друга. Он, худой, с трясущимися руками, заметно постарел, поседел как лунь. Мы снова обнялись. Поговорить не было времени: я должен был выходить на развод. К счастью, мимо прошел дневальный нашего барака. Я попросил его увезти Ивана Трофимовича в наш барак и напоить его горячим чаем. В тумбочке у меня было немного сахара и половина пачки маргарина. Когда я вечером пришел с работы, Евдокимов писал письмо сыну. Он извинился, что взял у меня без разрешения листок бумаги, но я отдал ему все, что было - блокнот, где оставалось не более десятка листов. В другом бараке я достал для него конверт с маркой и договорился с бесконвойным ассенизатором отправить письмо нелегальным путем. Дневальный нашего барака был благообразный старичок, бывший священник отец Мефодий. Он тепло, душевно отнесся к Ивану Трофимовичу. Мефодию удалось договориться об устройстве его в бригаду облегченного труда, занимавшуюся гашением извести. И хотя эта работа была тоже не из простых, считалась легче других. Через недельку, вторую Иван Трофимович принял другой вид. Он немного посвежел, окреп. Работа на свежем воздухе пошла ему на пользу. Через месяц он получил посылку от сына и из проверочной цензуры прямо пришел ко мне. Мы попили чай с баранками. Трапезу с нами разделил и отец Мефодий. Иван Трофимович начал входить в лагерную жизнь.

Но 5 декабря 1952 года, в день 15-летия Сталинской Конституции Ивана Трофимовича со всей его бригадой перевели на другой лагпункт, бывший "Пионерский", и мы снова расстались.

 

У меня было такое ощущение, что я потерял родного брата. Меня объяла тоска. Не было такого вечера, чтобы мы с отцом Мефодием, который его также полюбил, о нем не говорили. Время от времени удавалось кое-что узнавать об Иване Трофимовиче. Сведения поступали весьма мрачные. Отец Мефодий получил весточку с "Пионерского" от своего друга, тоже бывшего священника, работавшего в стационаре санитаром, что Ивана Трофимовича включили в бригаду полноценной трудоспособности, и он ходит на лесоповал. Евдокимов работал на обрубке сучьев и нечаянно повредил ногу. Его сочли членовредителем, и после перевязки посадили в карцер. Напрасно Иван Трофимович доказывал, что это случилось помимо его воли. Начальник режима, капитан, угрожал ему судом за членовредительство, но неизвестно по какой причине до суда дело не дошло. Не успела зажить рана, его погнали на работу. Я говорю ПОГНАЛИ и не беру это слово в кавычки, так как оно в точности соответствует действительности. Людей гнали как скот. Отец Мефодий лишился связи с "Пионерским" и узнать что-либо об Иване Трофимовиче нам не удавалось.

Прошел почти год как мы расстались с Иваном Трофимовичем. И вдруг судьба послала нам встречу в штрафлагере "Решеты" Красноярского края. Он повис у меня шее и рыдал навзрыд. Я едва владел собой. Иван Трофимович был дневальным барака. Он смотрел на меня как на привидение, которое может исчезнуть. Вдруг он опомнился: "Да что же я стою как болван?". Засуетился, умчался и принес половину ведра дымящегося кипятку, нарезал целую пайку хлеба. В узелке не то платка, не то тряпицы у него хранилось немного сахарного песку. Он весь сахар всыпал в мою кружку. У кого-то выпросил закрутку махорки.

Я не сразу заметил, что Иван Трофимович хромает, потом увидел, что вместо ноги у него деревяшка. Когда улеглась первая радость встречи, я спросил:

- Это еще на "Пионерском"? - Он отрицательно покачал головой.

— Когда меня погнали на лесоповал, — начал он свой скорбный рассказ, — меня поставили на обрубку сучьев. Выполнить норму я не мог. Наше звено состояло из шести человек: два на повале, два на обрубке сучков и два на раскряжевке. Древесину принимали и норму засчитывали только после раскряжев-

 

ки. Нас, двух стариков, поставили на обрубку сучьев. Конечно, спилить дерево легче и быстрее, чем срубить с него сучья, особенно с сосны, мы отставали, конечно... Древесину не принимали, и считалось, что все это звено не выполнило норму. Вечером, после первого дня работы, всех нас — членов звена вызвали в штаб. Кричали, чтобы оправдаться перед начальством, остальные члены звена заявили, что мы задерживаем и потому не выполнена норма в комплексе. Тогда брань перенесли на нас, стариков. Называли лодырями, лентяями, саботажниками. Предупредили, если не будем выполнять норму, то будет плохо. Я сказал, что нам и теперь нехорошо, но начальник закричал: мы еще не знаем, что такое плохо.

На второй день мы не выполнили даже половину нормы. Нас вместе с двумя другими стариками, доходягами, оставили после съема в лесу под отдельным конвоем, пока не выполним норму. Я выбивался из сил, но ничего не получалось. В 10 часов вечера наш конвоир велел построиться и повел нас в жилую зону. По дороге один из нас, мой напарник, упал. Конвоир потребовал, чтобы он поднялся, но тот не реагировал и продолжал лежать. Конвоир приказал и нам лечь, а сам начал стрелять в воздух. Так мы лежали, пока с лагпункта приехали три офицера, верхом на лошадях. Узнав у конвоира, в чем дело, один из них, капитан Добрушин, слез с лошади, подошел к лежачему, ткнул его ногой и приказал встать. Мы трое встали, а один остался на снегу. Майор Добрушин снова ударил его ногой и велел вставать. Старик не пошевельнулся, тогда офицер выхватил из кобуры пистолет и выстрелил в лежавшего. Он скорчился, глухо застонал и вытянул ноги. Двое других офицеров сидели на своих лошадях и никак не прореагировали на случившееся. Добрушин приказал конвоиру увести нас в зону. Убитый, а также офицеры остались на месте.

В лагерь нас привели уже после отбоя и прямо на кухню. Там нам дали по миске жидкой, остывшей баланды. Хлебали без хлеба, прямо из миски, так как ложек у нас не было, а затем погнали прямо в карцер. Утром дали по 300 граммов хлеба и по миске баланды и вывели на развод, каждого в свою бригаду. Так продолжалось еще три дня. На пятый день я вышел на работу с каким-то тяжелым предчувствием. Я ждал какого-то несчастья и оно пришло на лесосеке. Обрубая сучья, я топором повредил себе ногу.

— Поверь мне, говорю тебе как брату родному истинную правду, я не умышленно это сделал.

 

С кровоточащей раной меня гоняли ежедневно на работу. Неоднократно оставляли в лесу допоздна. Силы совсем иссякли, и не то, чтобы выполнить норму, себя таскать не мог. Пару раз оставался в зоне, но врач не давал освобождения: не было температуры. При упадке сил температура понижается, а не повышается... Снова карцер, холод, голод. Я совсем дошел.

В какой-то день остался в зоне. Я знал, что после утренней поверки поволокут в кандей (карцер). Нервы не выдержали, и я, долго не раздумывая, перелез через запретку и бросился на проволоку. Я услышал два выстрела, но ничего не почувствовал. Вдруг слышу:

- Уходи, старик! Убью, уходи, не то стрелять буду. Но я не ушел, а начал взбираться на забор по доске, которую я взял в прачечной. Тут набежали двуногие звери и четвероногие собаки. Изорвали на мне бушлат и потом меня потащили в карцер. Били рукояткой нагана, топтали ногами. Я не знаю, сколько времени пролежал в карцерной одиночке без сознания, не знаю, как оказался в больнице. Меня не судили из опасения, что на следствии и суде я расскажу о бесшабашном произволе в лагере, об убийстве в лесу. Я узнал личный номер того заключенного — № С-889, а позже узнал и его фамилию, имя и отчество. Лешинский Борис Соломонович, имел ученую степень доктора технических наук, а сидел за космополитизм или за сионизм, точно не знаю. Кто-то из его знакомых лагерников написал родным подробно, как зверски он был убит майором Добрушиным, заместителем начальника охраны лагеря и секретарем партийной организации. Кто-то из родных приехал, но через пару часов два уголовника посоветовали убраться подобру-поздорову, так как здесь закон - тайга, а прокурор - медведь. И он уехал.

Когда я немного поправился и смог ходить с палочкой, меня снова зачислили в ту же бригаду. На следующее утро выгнали на работу. Я вышел на развод с палочкой, но на вахте капитан Карцев вырвал ее у меня, поломал о колено и заявил: "Ноги есть — и будешь ходить, нечего темнить".

Эти слова мне врезались в мозг. "Ноги есть - и будешь ходить", а если не будет, то и ходить не придется? С того дня мысль лишиться ноги и избавиться от ежедневной пытки выходить на развод, не встречаться с коммунистическими вампирами меня не покидала. Однако осуществить самозлодейство я не мог.

 

У нас в лагпункте был общепризнанный "чокнутый" по имени Ахметка. На работу его не гнали, а в зоне он сам не хотел ничего делать. Ахметка ходил по зоне и декламировал: "...Так, — сказал бедняк, — крепка и хороша советская власть, а сам горько заплакал". Это он бросал в лицо даже офицерам, начальникам большим и малым, но они только прогоняли его прочь.

Нескольким заключенным он за мзду отрубил кисти рук. Его предавали суду, но так как в личном деле его было заключение психиатрической экспертизы о недееспособности, то судить его нельзя было. Ахметку много раз этапировали на другие лагпункты, но везде его знали и ни один лагпункт не принимал. Не принимала его и тюрьма. Отправляли Ахметку в психиатрические лечебницы, но оттуда неизменно возвращали с заключением, что общественной опасности не представляет, может находиться в коллективе.

Вот к помощи Ахметки я и прибег. Мы договорились, что я дам ему две пайки хлеба и спичечную коробку махорки за то, что он одним ударом топора отрубит мне ногу повыше ступни.

Я не буду тебе рассказывать в подробностях о муках, физических и моральных, какие пришлось мне испытать. Скажу кратко: я оказался без ноги. Вот видишь, как дешево я оценил свою ногу.

Мне предъявили три обвинения: систематическое членовредительство, (нечаянное повреждение ноги на лесосеке тоже вменили в вину), повреждение, полученное, когда бросился на проволоку, и за отрубленную ногу. Мне влепили тот же срок, те же десять лет, но просиженное ранее время было потеряно. Теперь, как видишь, славные чекисты и сами утихомирились и меня оставили в покое.

Я дошел до вершины самого большого блаженства, какое можно достичь только у коммунистов. Не даром же я отдал за них свою юность, здоровье, двух сыновей, все, что у меня было. И не я один. Моя Варюша от меня не отставала. И все же ей лучше сейчас, чем мне. Она, по крайней мере, не испытывает того, с чем ежедневно, ежечасно и ежеминутно приходится сталкиваться мне. Она не смотрит в ненавистные рожи советских эсэсовцев, не должна этих зверей с человеческим обличьем называть высокопарно гражданами, да еще начальниками.

Вот уже тридцать пять лет они издеваются над народом, заставляют его страдать и славить себя. Славить кавказского удава за то, что он сдавил своими змеиными кольцами этот многостра-

 

дальный, безобидный и нетребовательный народ. Кто еще мог бы выстоять перед столь грозным нашествием гитлеровского зверья? Какой еще народ после неслыханной в истории войны оказавшийся победителем можно было бы ввергнуть в пучину горя и страданий, как наш народ? Скажи, ведь неглупый народ, ан, погляди, сумели превратить людей в рабов, создать всероссийскую каторгу и заставить на этой каторге работать тысячи и тысячи невольников.

- Теперь я доволен! Вот она моя радость, - он задрал штанину и показал деревяшку. - Пожизненно это мое избавление от лесоповала, разводов, конвоя и прочего.

Как-то вечером мы сидели и разговаривали. Вдруг ни с того, ни с сего он сказал:

- Семен, мой брат! Ты моложе и крепче меня. Может, Господь смилуется над тобой и поможет осуществить задуманное (тогда я вынашивал план общего побега, много раз мы обсуждали различные варианты). Если у тебя будет все благополучно и ты выберешься из этого ада, опиши все, что испытал и видел. Не забудь про меня упомянуть. А не сумеешь сам описать, найди достойного писателя, расскажи ему все, что знаешь, что видел и что сам пережил. Пусть люди во всем мире узнают правду о варварах XX века.

Затем он сообщил мне адрес, на всякий случай, своего сына и взял с меня слово, что если представится возможность, я найду его и передам ему отцовское благословение. И еще он меня горячо просил: узнать, где похоронена жена, и возложить на ее могилу хоть один цветок.

Вскоре мы расстались. Летом 1954 года на Новосибирской пересылке я встретил знакомых зэков. Они мне рассказали, что совсем недавно Иван Трофимович покончил с собой - выпил большую дозу раствора хлорной извести.

Сразу же после освобождения я приехал в Москву и первое, что сделал, разыскал сына Ивана Трофимовича и в точности передал то, о чем просил мой старый лагерный друг.

На могилу Варвары Николаевны я возложил букет цветов, между которыми вложил записку из нескольких слов: "От самого дорогого человека, Ивана Трофимовича Евдокимова".

Довелось мне встретить в лагере и Порфирия Тихомирова.

В конце 1952 года мы были в "Решетах" Красноярского края.

Тихомирова выгоняли (я употребляю это слово сознательно потому, что людей выгоняли на работу "дрынами", палками, как

 

скот) на лесоповал. К тому времени он уже болел цингой, пеллагрой, дистрофией и едва волочил ноги. Но ему не могли простить и мстили до последнего дня.

Кроме мщения, лагерному начальству нужны были показатели выполнения годового плана лесозаготовок, и заключенных гнали на работу в любую погоду. Ведь от выполнения годового плана зависела премия. Собиралось ли лагерное начальство считаться со здоровьем и жизнью бесправных, доведенных до отчаянного состояния заключенных, смерть которых можно списать, как падеж скота?!

В один из морозных и вьюжных дней Тихомирова вместе с другими заключенными выгнали на лесоповал. Как и другие, он был одет в бушлат, как говорили в лагере, "семьдесят седьмого срока", обут в резиновые чуни, сшитые из пластов старых тракторных покрышек — ЧТЗ, с одной фланелевой портянкой. В чуни набивался снег, растаивал от теплоты ног образуя влагу, которая примерзала к ногам.

По лагерному распорядку, вывод заключенных на работу при температуре ниже 40 градусов запрещался. Но о каком запрещении или распорядке можно было говорить, если палачи стремились получить премию за выполнение годового плана? Уж здесь палачам нечего было щадить свои жертвы, а кому пожалуешься там, где закон - тайга, а прокурор - медведь?

В один из вечеров (работали от темна до темна) Тихомиров пришел с работы и сразу повалился на нары. Я разогрел принесенный для него ужин (как инвалид, лишенный руки, я на работу не выходил и оказывал ему эту услугу), но он не поднялся с нар. Я поднес ему баланду к нарам, но он только мотал головой, отказываясь есть.

- Не заболел ли ты, Порфирий? - спросил я и дотронулся до его лба.

Он был в жару.

Я пошел в санчасть и попросил знакомого лекпома оказать ему помощь. Измерили температуру. На градуснике было 40, 4. Его забрали в больницу, а через два дня Тихомиров умер.

Эта скорбная весть сразу же разнеслась по всему лагерю и, хотя таких смертей в лагере были сотни и даже тысячи, но эта смерть многих потрясла до глубины души. Труп отнесли в "ледяшник", где вместе со своими лагерными братьями он пролежал двое суток, а затем, по заведенному сатанинскому порядку,

 

привязали к ноге бирку, на которой написали не только лагерный номер, но и фамилию (вот когда возвращают заключенному фамилию) и другие данные о нем, и отвезли на вахту.

Возле вахты раскрыли ящик, в котором лежали десять трупов валетом. Варвар с партийным билетом коммуниста в нагрудном кармане, специальным молотком с шипами пробил им черепа (это тоже для кощунственного порядка), потом отвезли в тайгу и, не похоронив, бросили на съедение волкам и шакалам.