СВОБОДА

В день моего второго "рождения", при освобождении из лагеря, меня вызвали в канцелярию, которую "грозные вояки" чекисты называли "штабом". Этот штаб находился за зоной. Меня ввели в кабинет начальника лагеря. Там было около десятка более мелких начальников, среди которых оперуполномоченный и начальник политвоспитательной части.

— Ну вот! - заговорил начальник лагеря, майор Кузляев.— Вы освобождаетесь и покидаете лагерь. Хотелось бы знать, Крапивский, как вы себя чувствуете, выходя из лагеря, - спросил он.

Вся орава лагерных начальников воззрилась на меня, ожидая, видимо, слов благодарности.

Пристальней всех смотрели на меня оперуполномоченный и начальник ПВЧ.

— Так же, как чувствовал себя, когда выходил из карцера в зону лагеря. Правда, масштаб иной, неизмеримо больший, - сказал я.

— Что вы этим хотите сказать? — выступая вперед, спросил начальник ПВЧ капитан Крамаренко.

— Только то, что уже сказал.

— Мне непонятно, говорите яснее.

— Я, кажется, говорю ясно и членораздельно. На вопрос Кузляева (я не назвал его ни гражданином начальником, ни майором, а просто по фамилии) я ответил кратко и по существу, что же касается вас, Крамаренко, то вам, Крамаренко, еще многое непонятно. Если бы вам было понятно ...

 

Он побагровел. Физиономия его налилась кровью. Глаза выпучились.

Да, ему стало ясно, что он потерял власть надо мной, что он лишился возможности обложить меня многоэтажным "матом", назвать врагом народа, изменником родины, прежде чем ухватить за шиворот и бросить в малую зону — карцер. Ему стало понятно, что приставки к его должности или званию "гражданин начальник, или "гражданин капитан" утеряны навсегда, что теперь он для меня ни что иное, как презренный и ненавистный палач Крамаренко.

В разговор вмешался начальник лагеря:

— Как я вижу, Крапивский, вы не извлекли надлежащего урока из длительного пребывания в исправительном учреждении. Думаю, что с таким злобным настроением вы скоро, очень скоро, вернетесь к нам и тогда, уж сами понимаете... он не договорил. Через минуту он заговорил снова: - Как я убежден, вы не исправились, а еще больше озлобились...

— А вы, Кузляев, действительно думаете, что ваше учреждение, как вы его называете, исправительное, способно исправить человека? - перебив его, спросил я.

Мы долго смотрели в глаза один другому. Наконец он, не выдержав моего взгляда, опустил глаза долу, а я продолжал:

— Еще во втором кругу ада — в Бутырской тюрьме, в "вокзале", — я прочел такую надпись на стене:

БУДЬ ПРОКЛЯТ ТОТ ОТНЫНЕ И ВОВЕКИ,

КТО ДУМАЕТ ТЮРЬМОЙ ИСПРАВИТЬ ЧЕЛОВЕКА

Что же касается меня, то я освобождаюсь от вас не потому, что вы меня исправили и отнюдь не по вашей милости. Из документа, который вы мне выдали, видно, что дело, которое состряпали ваши собратья, бериевские душегубы, в отношении меня прекращено -

ЗА ОТСУТСТВИЕМ СОСТАВА ПРЕСТУПЛЕНИЯ.

Следовательно, вышестоящие инстанции установили, что я не совершил преступления и не был преступником. Преступники те, кто без закона, без совести, меня, защитника Родины, искалеченного в боях, бросили сюда, чтобы преступники меня исправляли. Как они меня "исправляли" в течение 12 лет, вы знаете так же, как знаю я.

 

Двенадцать лет вам позволяли угнетать меня, глумиться и издеваться надо мной. Вы таврировали меня, как скотину; вы лишили меня даже фамилии и имени и превратили в ничтожный и безликий номер.

Двенадцать лет вы по собственному бесконтрольному произволу морили меня голодом, изнуряли холодом, подвергали пыткам и избивали, как никакой рабовладелец не избивал своего раба, как никакой радивый хозяин не избивает норовистую лошадь.

Двенадцать лет вы совершали надо мной изо дня в день такие преступления, что самая суровая кара будет бесконечно малой, ничтожной, не сможет вас достойно покарать. И вот теперь, когда я реабилитирован от мерзкого навета и признан невиновным, вы угрожаете вернуть меня сюда на "доисправление". Не ясно ли вам, крамаренки, кузяевы и иже с вами, что меня исправлять не надо, и я отсюда ухожу. Вы же должны здесь остаться, и, как я думаю, в совсем иных, противоположных ролях. Если же мне придется сюда вернуться, то, я полагаю, я даже уверен в этом, —  только вашим обвинителем или, по крайней мере, свидетелем обвинения в бесконечном обвинительном процессе против вас.

Таких свидетелей, как я, будет много —  миллионы, а еще больше свидетелей будет безмолвных. Они сами ничего не смогут рассказать о ваших злодеяниях, о том, что лишились они жизни по вашей "милости", но я уверен, что за них будут говорить их вдовы, их сироты, бирки, снятые с их ног, их пробитые черепа, разбросанные по бескрайним просторам Дальнего Востока, Восточной и Западной Сибири, Урала, Норильска и Крайнего Севера.

Вы могли уничтожить их тела, их оболочки, но вам не удастся заглушить их вопиющих, зовущих и требующих возмездия голосов. И я верю, что возмездие придет.

Я взял свой самодельный чемоданчик, круто повернулся и вышел из этого ненавистного кабинета.

Никто меня не остановил, никто не задержал, никто не пошел вслед за мной.

Расстояние от лагеря до трамвайной остановки было менее километра. Я шел и оглядывался. Мне казалось, что вот-вот меня кто-то остановит и прикажет вернуться в лагерь. Я дошел до трамвайной остановки. Подошел трамвай. Я пропустил всех, вглядываясь в каждое лицо, нет ли среди пассажиров оперативника. Я был как в бреду. Кондуктор напомнила мне, что надо при-

 

обрести билет. И словно очнувшись, я протянул ей деньги и взамен получил билет.

Это была первая за двенадцать лет платная поездка. Ведь до сего времени я ездил бесплатно. Впрочем, бесплатно ли? Нет, за каждую этапную поездку я платил своим здоровьем. Но первый билетик, полученный самостоятельно, я сохранил. Я буду его хранить до конца дней своих.

Еще через пару часов я сидел в одной из городских столовых, ел за столом, покрытым белой скатертью, из тарелки,  за двенадцать лет впервые держал в руке вилку. О! Как бы хотелось сохранить эти предметы как реликвии. Но увы, это было казенным имуществом.

В конце 1959 года, после освобождения, я поехал в Москву устраиваться на жительство, так как арестован я ведь был там. Там же у меня была квартира. В какой-то день я спускался на эскалаторе метро станции "Кировская". Вдруг вижу на другой ленте эскалатора, среди других пассажиров стоит маленький человечек. Когда поровнялись, я убедился, что не ошибся. Спустившись, я побежал вверх по ступенькам поднимающегося эскалатора. Наверху (он не успел еще влиться в толпу) я вновь увидел его. Сомнений не осталось. Это был Валентин Иванович Коновалов, тот самый, с которым мы сидели в Бутырской тюрьме. Он был одет в какую-то шубу с чужого плеча. На нем она казалась меховым балахоном. На голове у него была старая солдатская шапка-ушанка. Вместо шарфа - грязная тряпка, а на ногах - опорки. Он что-то засовывал в авоську. Более жалкого зрелища мне не доводилось видеть.

Память вернула меня к событиям страшных незабвенных лет.