КОНОВАЛОВ

В одну из ночей в нашу камеру втолкнули, да именно втолкнули маленького человечка. Вскоре дежурный надзиратель прокричал подъем и, как обычно, стукнул связкой ключей об дверную скобу.

- Кончай ночевать!

Проснувшись, мы увидели этого маленького человечка сидящим на крышке параши. На полу, до самых дверей, лежали заключенные так плотно, что между ними негде было не только ногу поставить, но, как говорится, яблоку упасть.

Только когда лежащие поднялись с пола, человечек смог соскочить с параши. Мы увидели одноглазого человека с двухсторонним горбом. Второе отверстие для глаза было пустое, а веко наполовину закрыто. Над бровью, рассекая лоб, зиял багровый шрам.

Когда камерный стол освободился от ночлежников, староста позвал его, чтобы записать в камерный журнал.

- Твой номер 88-й, - объявил он. - Запомни этот номер. Со всех сторон новоприбывшего обступили сокамерники. Начались обычные вопросы.

-Давно с воли? По какой статье? Закончено следствие? Мы узнали, что с воли он уже более 13 лет. После отбытия "десятки" его не освободили. Ждали особого распоряжения. Когда оно пришло, Квазимодо был переведен из общей зоны в следственный изолятор с новым обвинением по ст.58 п.6 за шпионаж в пользу Японии. Мы также узнали, что он уроженец Харбина, что он все годы проработал на китайско-восточной железной дороге —

 

диспетчером. После продажи КВЖД как советский подданный покинул родной Харбин, где у него был собственный двухэтажный дом с садом, и переехал во Владивосток.

Он рассказал, как работники советского посольства, консульства и других учреждений уговаривали его ехать в Советский Союз. Они восхваляли его как патриота, блюстителя советских интересов на КВЖД и сулили райскую жизнь в стране социализма.

У него была большая семья: пять душ детей, старушка мать и он с женой. Долго харбинец раздумывал, никак не решался переезжать. То ли он знал истину о советском "рае", то ли предчувствовал недоброе, с места долго не трогался. Наконец уговорили. Он не смог устоять, продал дом и все, что нельзя было уложить в чемоданы. Сопровождаемый добрыми напутствиями и благими обещаниями ("для него приготовлен особняк у самого озера") пересек границу и очутился где-то недалеко от Владивостока, в железнодорожном поселке.

В одном из деревянных бараков ему отвели комнату, окно которой выходило на площадку с общей уборной.

С момента "сооружения" барака эта комната пустовала. Никто не соглашался лицезреть столь завидный "пейзаж". Первыми ее обитателями оказалась семья Коноваловых. Все восемь человек разместились на полу в одной комнате. Несколько месяцев подряд чета Коноваловых обивала пороги различных учреждений и ведомств в поисках истины, но все безрезультатно. Наконец, терпение лопнуло, и супруги поехали во Владивосток жаловаться на местные власти. В горкоме партии Коновалова не сдержалась и потребовала разрешить им вернуться обратно в Харбин.

Секретарь горкома ей вежливо объяснил, что, дескать, этот вопрос он решить не может, но если она настаивает, должна обратиться в соответствующую инстанцию. На клочке бумажки написал адрес, по которому Коноваловы и отправились. Так Коноваловы оказались в НКВД. Там уже знали о предстоящем визите и заготовили пропуск только на одного Валентина Ивановича. Евдокия Терентьевна осталась ждать в скверике. Спустя несколько часов вышел какой-то НКВДист и велел ей идти домой, так как муж ее, по-видимому, задержится. Задержаться Коновалову пришлось надолго и отнюдь не по квартирному вопросу.

Допрос начался с того, что спросили Валентина Ивановича, когда он был завербован Манжоу-Го и какое задание он там получил.

 

- Шутить изволите, молодой человек? — спросил Валентин Иванович.

Увесистый удар по лицу был ответом на его вопрос и весьма убедительным: там не шутят. Действительно, там не шутили.

В процессе так называемого следствия, которому "все было известно" и оно располагало "неопровержимыми доказательствами", акции Коновалова все поднимались и поднимались. "Следствию" было известно, что Валентин Иванович не только завербован Манжоу-го, но что он к тому же являлся агентом японской разведки, резидентом У-Пей-фу, специально засланным Чжан-Дзолином. Следователь договорился до того, что Коновалов был чуть ли не личным советником императора Хирохито. Его истязали в буквальном смысле слова: били кулаками, резиновыми палками по пяткам, топтали ногами. Доведенного до бесчувственного состояния, обливали ледяной водой и снова били, требуя сознаться в самых невероятных преступлениях.

На одном из таких допросов Валентину Ивановичу выбили глаз. Он лишился передних зубов в верхней и нижней челюстях. В результате побоев лопнула барабанная перепонка, и на одно ухо он оглох. Коновалову угрожали: если он не сознается, то же самое проделают с его женой. Эта угроза больше всего пугала арестованного. При одной мысли, что с его Дусей поступят так же, как с ним, у него леденело сердце. Валентин Иванович готов был принять еще большие муки, лишь бы оградить жену от этого кошмара.

А палачи, нащупав "ахиллесову пяту", шантажировали и запугивали его самым варварским образом.

На одном из "допросов" Валентина Ивановича вновь избили до крови, требуя подписать заранее состряпанный протокол. Коновалов решительно отказался это сделать. Когда следователь начал угрожать, что заставит жену подписать этот протокол, Валентин Иванович на минуту задумался, затем вне себя закричал

- Не смей даже пальцем тронуть мою жену. Меня убей, ее не трогай. Я все подпишу, только не терзай мою жену, она ничего не знает.

- Вот это другое дело, — с демонической улыбкой воскликнул палач. Он тут же помог Валентину Ивановичу подняться с пола, усадил на стул и придвинул к нему небольшой столик с протоколом.

 

Валентин Иванович сидел на стуле и ладонью вытирал кровь, сочившуюся изо рта и из носа. Когда следователь придвинул к нему бумагу и положил перед ним ручку, Валентин Иванович посмотрел на протокол, затем на руку, измазанную кровью, и внезапно шлепнул ладонью по протоколу, оставив на нем кровавый отпечаток.

— Вот тебе моя подпись!

Последовал оглушительный удар, и Валентин Иванович потерял сознание. Что было после, он не знает, как не знает, сколько времени он был в бессознательном состоянии. Очнулся Коновалов в тюремной больнице с перевязкой на глазу. Тогда он и лишился глаза. Когда ему делали перевязку, он пожаловался фельдшеру на резкую боль в глазу.

- Ничего, - сказал тот. — Заживет глазница и не будет болеть, а глаза мы тебе уже не вернем.

В такой поистине адской обстановке Валентин Иванович провел около полугода. За это время ни разу не получал весточки о судьбе семьи.

Не добившись от Коновалова желаемого "признания", вскоре ему объявили, что за "активную шпионскую деятельность в пользу иностранной (?) разведки решением Особого Совещания при МГБ он приговорен к 10 годам лишения свободы, с последующей ссылкой в отдаленные места на 3 года и с поражением в правах на 3 года после отбытия наказания. Решение было окончательным, обжалованию не подлежало. Он узнал также, что лишен права переписки.

— Я выслушал мой приговор без малейшего волнения, скорее даже с непонятным облегчением. Когда меня спросили, есть ли у меня вопросы, я спросил:

— Скажите, после отбытия наказания я снова обрету такие же права, какие имел до сих пор? Чекист прищурился:

- Отбудь сперва, а потом будешь зубоскалить.

- И повезли меня отбывать наказание в Красноярский край. Даже перед отправкой на этап мне не дали свидания с семьей. Только на третьем году заключения я получил коротенькое письмецо от старшего сына, которому пошел 16-й год. Но и в этом коротеньком послании более половины текста было зачеркнуто черной тушью. Из незачеркнутых строчек я узнал, что самые младшие дети — Валя и Сережа находятся в детдоме. О себе Геннадий

 

сообщил, что учится на токаря в паровозном депо на станции Чита. Ни о матери, ни о бабушке и двух сестренках ничего не было сказано. В качестве обратного адреса сын указал общежитие паровозного депо станции Чита.

Из этого письма Валентин Иванович заключил, что жена, мать и две дочки его погибли. Он решил покончить самоубийством — броситься на колючую проволоку. Однако не успел несчастный перелезть через проволочное заграждение запретной зоны, как с вышек начали трещать автоматы. Надзиратели стащили Коновалова с запретки, избили и бросили в следственный изолятор. Началось новое следствие по обвинению в попытке к побегу. Валентин Иванович был не в себе. Он не отвечал на вопросы следователя и только плакал. Временами, не в силах сдержать себя, он кричал: "Варвары, убийцы детей, разбойники, убейте и меня! Жить не даете, дайте хотя бы умереть!"

Успокаивали его кулаками. До суда дело не дошло. Чекисты "своими силами" упрятали его в штрафной изолятор на полгода. На работу выходить он отказывался. Коновалова выволакивали на вахту и передавали конвою, а конвой, как известно, шутить не любит, особенно вологодский конвой. Так продолжалось более месяца.

В один из вьюжных дней Валентина Ивановича выволокли за вахту и бросили в снежный сугроб. На розвальнях отвезли в лесосеку и заставили убирать обрубленные сучья. Снежная метель застилала глаза, но работа не прекращалась. По колено в снегу он носил охапки сучьев. Внезапно где-то рядом раздался треск, и грохнуло упавшее дерево. Сук дерева подмял под себя Валентина Ивановича и вдавил в снег.

— Но и здесь, — говорил он, — не повезло, не убило, а лишь повредило позвоночник и грудную клетку. Почти два года провалялся на больничных койках, претерпел все муки ада, но выдюжил. Живуч человек, ничего не скажешь... А для чего я остался в живых — горбун в неволе... Какой-то шутник сказал мне: судьба тебя сберегла, Валентин Иванович, могло быть хуже. Как люди глупы, может ли быть еще хуже?

Я не находил слов, чтобы утешить его. Рассказ Коновалова подействовал на меня самым худшим образом. Как видно, он это заметил.

- Простите, Бога ради.

 

Он поднялся со скамейки, встал и я. Он посмотрел на меня снизу вверх и вдруг сказал:

— А знаете, я был такого же роста, как вы, может, на вершок пониже, а теперь, как видите, перед вами уродливый горбун, даже не горбун, а гном. Хотя гномы только малорослы, но не уродливы.

И вот мы вновь вместе на станции метро. Он поднял на меня свой единственный глаз и пристально посмотрел, не отвечая на приветствие.

— Вы Валентин Иванович Коновалов?

— Да, — запинаясь, ответил он. — А вы кто?

— Моя фамилия, может быть, вам ничего не скажет, но могу напомнить, что мы с вами сиживали в одной камере в Бутырской тюрьме.

— Да? Возможно, возможно... А что, собственно, вам нужно от меня?

— Решительно ничего. Просто обрадовался встрече с человеком, с которым вместе мыкали горе.

— Я и теперь продолжаю мыкать его, точнее сказать, я и не переставал его мыкать, как вы изволили сказать. Вот уже скоро четверть века. И конца этому не видно.

Я предложил ему папиросу, но он не взял. Достал свой кисет, растянул шнурок, вынул из него сложенную для закруток газету и протянул ее мне вместе с кисетом.

— Закурите. Знатная махорочка — бийская.

Я сделал самокрутку, закурил и закашлялся. То, что я быстро закрутил одной рукой, его, очевидно, расположило к разговору. Когда же я показал ему справку о реабилитации, он сразу оживился и сказал:

— Такая же, как и у меня - "ЗА ОТСУТСТВИЕМ СОСТАВА ПРЕСТУПЛЕНИЯ..."

Мы направились к скверу и уселись на скамейку. Здесь он мне поведал свою мрачную историю, которую иначе, как кошмаром, не назовешь.

Долго мы сидели и рассказывали друг другу о жизни после того, как расстались в Бутырках. Начался снегопад. Мы поднялись и вошли в Центральный почтамт. Когда снегопад прекратился, он повел меня по улице Кирова в сторону площади Дзержинского. Не доходя до конца улицы, Коновалов остановился возле общественного туалета.

 

— Вот я и дома, — сказал он. Я посмотрел на фасад дома.

— Нет, нет, — сказал он. — Вот это мой дом, — и он указал на вход в туалет, над которым висел фонарь с большой буквой "М". — Да, да, не удивляйтесь, здесь я живу. Не угодно ли вам войти в мои апартаменты? - При этом он сделал выразительный приглашающий жест. Я растерялся и не знал, как поступить. Наконец, я пошел за ним. Прямо перед входом на двери какой-то комнаты висела табличка с надписью: "Дежурная комната". Пониже еще две таблички: "Граждане, соблюдайте чистоту", "Уважайте труд уборщиц".

В комнате оказалась не уборщица, а уборщик.

— Познакомься, Захар. Это один из многих моих товарищей по несчастью, - сказал он. И, повернувшись ко мне, он отрекомендовал того, кого назвал Захаром. — Вот мой благодетель

Я не знал, как себя держать в этой странной обстановке. Захар поднес мне табурет и усадил у самого окна возле небольшого столика, на котором стоял термос и эмалированная кружка.

— Может выпьете кружечку горячего чая, — взявшись за термос, предложил Захар.

Я поблагодарил, но от угощения отказался. Напротив меня стояла железная кровать, застланная серым шерстяным одеялом, поверх которого лежала небольшая подушка.

— Захар меня здесь приютил, — начал Валентин Иванович. — Не знаю, кем его считать: ангелом доброты или демоном зла. Если бы он меня не приютил, я давно бы околел. Может, в этом величайшее благо... Перестал бы мучиться.

— Не язви, не язви, - добродушно отозвался Захар. — Поухаживай лучше за гостем.

— Снимите пальто, - обратился он ко мне. - Здесь тепло. Действительно в комнате было тепло, но немного попахивало хлоркой. Знакомый запах.

— Обычно, — снова заговорил Валентин Иванович, — я до часу ночи просиживал и дремал на какой-нибудь станции метро. После часу меня выгоняли и до шести утра я околачивался в каком-нибудь парадном или шагал по безлюдным переулкам Москвы, затем я снова забирался в метро и устраивался под какой-нибудь лавкой или дремал на самой крайней скамейке на перроне. Захар не закрывает свое заведение в 24.00. Однажды он увидел, как в

 

полночь меня выгоняли из метро. Он, наверное, подумал, что я пьян.

— Где ты живешь, добрый человек? Может, я помогу тебе добраться домой?

— У меня нет дома. Я бездомная собака, нет, я хуже собаки, ибо собака имеет собачью будку или какую-нибудь другую конуру, а у меня и этого нет. У собаки есть зубы и она может огрызаться, я же и этого лишен. Нет, я хуже собаки. Я волк, затравленный двуногими собаками.

— Ты не местный?

— Нет, я приезжий.

— Ты приехал по делу?

— Да, т.е., как вам сказать, я ищу своих детей, свою семью, которую я потерял много, много лет назад.

— Пойдем со мной, — предложил Захар.

— Куда?

— Это здесь недалеко. Минут пять ходьбы. Я пошел за ним и оказался здесь.

Захар уложил меня на эту койку, сам сел напротив и попросил рассказать о себе.

— Вас-то, наверное, дома ждут? — спросил я Захара.

— Нет, меня никто не ждет. Я живу в общежитии один и ждать меня может только койка.

Я рассказал ему свою историю, а он, бедняга, сидел, слушал меня и плакал.

Так я оказался в этом московском "Гранд-Отеле". Целыми днями вот уже два месяца хожу по учреждениям в надежде получить хоть какие-нибудь сведения о моей семье. Все разводят руками. Был в справочном бюро МГБ, что на Кузнецком мосту, велели прийти через 10 дней. Я уже оживился. Загорелся луч надежды, но и он погас. Был и в самом Министерстве. Не сумел сдержать себя. "Как же, говорю, ведь вы у меня забрали семью — отдайте мне ее. Хотя бы детей отдайте". Они меня арестовали, продержали сутки в милиции, а затем под конвоем выдворили из Москвы за 101-й километр. Запретили приезжать в Москву, но я снова приехал. В Министерстве какая-то добрая женщина запрашивала Владивосток, Читу и еще какие-то города, но пока положительного результата нет. Я и сам был в Чите, ездил в паровозное депо узнавать о сыне, но там сказали, что еще в 1944 году ушел на фронт, и с тех пор о нем ничего не слышно. Исколесил уже пол-

 

света, а найти никого из моих не нашел. Где только я ни был. Во Владивостоке и Хабаровске, Иркутске, Канске, Новосибирске, везде один ответ: сведения о таких не имеются. А ездить-то езжу не в купейных вагонах, в товарняках. Несколько раз задерживали, угрожали тюрьмой, но как услышат мой горестный рассказ, да посмотрят на справку о реабилитации, смягчаются. Были случаи, когда железнодорожники сами устраивали меня на тормозных площадках товарных вагонов, а в Чите, узнав, что в прошлом тоже железнодорожник, усадили в классный вагон, дали на дорогу хлеб, пачку маргарина и махорку. Низкий им поклон, душевные они люди. Видать, им хорошо ведомо горе людское. Вне всякой связи с его рассказом он спросил меня вдруг:

— Кто бы мог объяснить, кому и зачем потребовалось вырвать меня и мою семью из тихой и благополучной жизни и бросить в бездну? Ведь я мирно трудился всю жизнь. Я даже не служил в армии и никогда ни против кого не держал оружия в руках. Я знал только свои служебные дела. Ни в какую политику не вмешивался и, откровенно вам сказать, в политике совсем не разбираюсь. Я честно выполнял свои служебные обязанности. В семье у нас был достаток. Кому ж это надо было уничтожить семью, изуродовать меня? Ведь ни я, ни моя мать, ни жена не только зла не причиняли - слова дурного никому не сказали. У нас не было врагов. Нас окружали добрые, милые люди, многочисленные друзья. За что же меня Бог так жестоко покарал?

Валентин Иванович плакал. В пустой глазнице слеза застревала и на фоне красного века казалась каплей крови. Я не мог больше выдержать. Под каким-то предлогом попрощался и ушел.

Прошло больше месяца. Как-то я зашел вновь в "Гранд-Отель", но Валентина Ивановича не застал. Захар мрачный, не похожий на себя, встретил меня страшной новостью:

— Валентин Иванович приказал долго жить.

— Как, - вскричал я, — что случилось?

— Случилось страшное дело, — покачивая головой, сказал Захар. — Валентин Иванович где-то получил справку, что кто-то из его семьи погиб, а об остальных дознаться не мог. Последние дни он почти не разговаривал. На вопросы отвечал односложно: да, нет. Как-то утром он отдал мне ключи от дежурной комнаты, а сам направился через площадь Дзержинского к станции метро. Спустя полчаса я услышал, что на станции метро случилась авария. Я почувствовал неладное. Войти на станцию было невозмож-

 

но. Только к вечеру я узнал, что Валентин Иванович бросился под поезд.

Захар посмотрел на меня, долго молчал, а потом сказал:

- Писатели выдумывают трагические сюжеты. Скажите, какой писатель, узнав о судьбе Валентина Ивановича, сумел бы описать жуткую трагедию нашего времени?

Пишу эти строки и мысленно обращаюсь к читателю. Согласится ли твой разум принять описанное выше, как говорят, "за чистую монету"? Сможешь ли ты допустить, что шутка, ошибка, анекдот, балагурство задорной молодежи или пьяный выкрик пожилого рабочего, может обрушить шквал бед, горя и страдания, повергнуть в лихолетье и обездолить на долгие годы людей, подобных тем, о которых ты только что читал?

Между тем, все написанное — чистая правда. Здесь ничего нет выдуманного, да и надо ли еще выдумывать?

Если бы можно было изложить на бумаге хотя бы один процент того, что происходило в действительности, то и один процент не вместился бы в сотню подобных книг. То, что здесь написано, — капля в океане. Это бесконечно мало по сравнению с тем, что было в действительности. Но самое страшное заключается в том, что "оно" не прекратилось, не кануло в вечность в отличие от средневековой испанской инквизиции или от нацизма времен Гитлера.

Беспримерная трагедия миллионов людей продолжается и в наши дни.

Бескрайние просторы Урала, Сибири и крайнего Севера опутаны густой паутиной из колючей проволоки, полевыми и таежными тюрьмами, в которых безвинно томятся тысячи и тысячи жертв коммунистической тирании. Десятки тысяч других безмерно страдают из-за своих родных и близких, которым они лишены возможности помочь даже посылкой.

Советским аппаратом госбезопасности разработана особая система рабства и рабовладения, положившая в основу обесчеловечение людей, доводящая их посредством изнурительного труда и голода до состояния безгласных и бесправных роботов.

 

Пока люди свободного мира будут равнодушно взирать на катастрофу миллионов порабощенных и не поднимут мощный голос протеста, красный спрут успеет захватить в свои щупальца новые миллионы человеческих жизней. Над миром нависнет опасность смертельного удушья, как нависла она уже над рядом порабощенных стран. Человечество дорого заплатило за политику невмешательства, продиктованную равнодушием.

На этом рукопись Семена Крапивского обрывается.