АРЕСТ

Женька влетел в класс, сразбегу вскочил на учительский стул, поднял руку и начал:

— У лукоморья дуб спилили,

Златую цепь в торгсин снесли,

Кота в котлеты прокрутили,

Русалку в море утопили,

А лешего сослали в Соловки.

Класс замер. Оторвавшись от учебников и тетрадей, все смотрели на декламатора. Кто-то на задней парте, хохотнув, спросил: «Ты что, сам сочинил?» Женька, спрыгнув со стула, ответил: «Не, написано на стене в нашем туалете, я только запомнил. Ну, как?»

— Гадость, — сказала Вера Кочетова. — Это пасквиль на Пушкина. Как на такое можно решиться?

— А мне нравится, — пробубнил Кирилл Масловский.

Класс загудел, мнения разделились. Девочки, в основном, были против, а ребятам нравилось.

Наконец, споры утихли, и все снова склонились над партами, готовясь к последнему экзамену по литературе. Последнему экзамену в школе, ну, а там — кто куда. В институт, в училище, на работу. Много говорили об этом, доверяя друг другу самые сокровенные тайны.

Неразлучные друзья Женька Орловский и Владик Томашевский давно все оговорили. Женька пойдет в финансовый, Вадик — в Менделеевский институт. Оба клялись в вечной дружбе, оба были полны радостных надежд на счастливую интересную жизнь. Все ведь дороги открыты, только выбирай и шагай.

Пока шли экзамены, готовились к ним группами по нескольку человек. Получалось как-то быстрее, продуктивнее что ли, возможно и сдавали поэтому лучше. Наконец, осталась одна литература. Выпускной вечер, и — прощай родная школа!

Неожиданно в класс вошел Александр Александрович, учи-

 

тель литературы — наш классный руководитель. Ничего не объявив, предложил достать по листу бумаги и сверху написать фамилию и, вздохнув, начал диктовать: «У Лукоморья дуб зеленый». Мы опешили. Послышались возгласы: «В чем дело, объясните?» Александр Александрович поднял руку, как бы успокаивая класс, и сказал: «Вы молоды, неопытны. Кто-то в туалете написал пародию на стихи Пушкина. Глупую, обидную. В школе сейчас два класса — это 10 «А» и 10 «Б». Приехали из НКВД и просили поговорить с вами. Если писавший найдет мужество сознаться, то диктанта не будет. Если нет, то придется».

— А при чем тут девочки? Ведь написано в мужском туалете?

— А откуда ты знаешь, что в мужском? — спросил Александр Александрович.

Спрашивавший осекся. Я взглянул на Женьку, он как-то вжался в парту, сник.

— Я не стану учинять вам следствие. Кто писал, встань и иди в учительскую.

Наступило тягостное молчание. Не встал никто. Подождав, Александр Александрович, вздохнув, продиктовал текст, собрал листки и сказал: «Домой не расходиться, возможно вас будут вызывать. Говорите только правду, только то, что знаете твердо, в чем уверены, а не о чем догадываетесь или что предполагаете. Поверьте, все это серьезно, очень серьезно. Каждое слово неправды может по иному повернуть судьбу человека. Я старался воспитать вас честными, порядочными людьми, так будьте ими».

Первым вызвали комсорга Мишку Тишина. Вернулся он красный, взъерошенный, сказал, что вызывают старосту класса, значит меня.

В учительской сидел человек в форме НКВД. Перед ним на столе лежала фуражка с голубым верхом и малиновым околышем. Мужчина что-то писал, не обращая на меня внимания. Наконец, поднял голову и спросил: «Фамилия?» Я ответил. «Год рождения? Место рождения, социальное происхождение. Судимость, кто родители, судимы ли?» — и ответы записывал на листе бумаги. Вопросы были жесткие, колючие, непривычные. Задавались они таким тоном, как будто энкевэдисту уже все известно и только нужно уточнить немного детали. Затем военный спросил:

 

— Ну-с, что тебе известно об этом деле? — Военный поднял глаза и уставился на меня немигающим взглядом.

— О каком этом? — уточнил я.

— Вопросы здесь задаю я! — гаркнул он.

— Я не знаю, о чем Вы спрашиваете.

— Я спрашиваю: кто писал в туалете антисоветские лозунги?

— Не знаю, кто писал.

— Кто выходил в туалет?

Сказать, что Женька, я не мог — это было бы предательством друга. С другой стороны, я не знал, как ответил Мишка. Что делать? Я задумался.

— Ну, я жду.

— Действительно, выходило несколько человек, кто в туалет, кто в коридор покурить, но кто куда — я не знаю. Сам я не курю. В туалет ходить надобности не было.

— Ты читал стихи?

— Нет, я в туалете не был.

Я сказал правду, лично я их не читал.

— На, читай, — и он дал бумажку с той пародией, которую нам прочитал Женька. Мелькнула мысль, значит Мишка Женьку не выдал.

— Ну как?

— Глупость, халтура.

— А если глубже?

— А глубже — употребить эту бумажку в туалете и слить водой.

— Не так ты прост, староста класса, ты меня не уводи от сути вопроса. Это гнусная клевета на советскую действительность, на наш социалистический строй. До чего дожили при советской власти? Исторический дуб спилили. Златую цепь — народное достояние — продали в торгсине. Накупили на эти деньги водки, селедки или еще чего для личной надобности, ну, а дальше махровая контрреволюция. В стране голод, есть нечего, кошек жрут. Кто довел? Большевики!

Следователь вошел в раж и делал одно предположение невероятнее другого.

— А ты говоришь: глупость. Не глупость это, а антисоветский акт, вылазка врага. Значит ты одобряешь эту прокламацию?

— Нет, не одобряю и в худшем случае считаю хулиганством.

— Опять ты за свое — глупость, хулиганство. Я тебе сколько

 

уже разъяснял — это контрреволюция. А ты не понимаешь, или не хочешь понять. Скажи, кто это мог сделать? Ты староста класса и знаешь всех.

«Говори в чем твердо уверен, а не то, что предполагаешь», — вспомнил я слова Александра Александровича.

— Конкретных подозрений нет, слишком мало времени прошло, думать было некогда, не могу сказать.

— Не можешь или не хочешь?  — Нет, не могу, не знаю.

Следователь расписался внизу листка и пододвинул его мне.

— Распишись после слов: «Записано с моих слов и вслух мне прочитано».

И опять зазвучали слова Александра Александровича: «В чем твердо уверен»

— Разрешите мне самому прочитать.  — Что-о-о? Мальчишка, мне не веришь?

— Верю, но только хочу прочитать сам.

Самому прочитать протокол он мне не дал, и так не подписанный сунул в портфель.

На другой день в школе я узнал, что ночью арестован Виктор Голущак. «Значит он, — мелькнула мысль, — а не признался, подлец. Заставил весь класс писать этот дурацкий диктант».

Настроение испортилось, учеба не шла в голову. Раньше еще теплилась надежда, что это сделали не из нашего класса, но теперь...

Больше всех переживал Женька, особенно когда он узнал, как ставит вопрос следователь и куда поворачивает дело.

— Выходит, что я занимался пропагандой антисоветских стихов? Чушь какая-то!

Он замотал головой и со злостью сказал: «Черт меня дернул, хотел подурачиться, посмеяться, а вышло...». И он снова тряхнул головой, как будто хотел выкинуть из нее какие-то мысли.

«Загребут, ой загребут они меня», — стонал он, с надеждой посматривая на меня, как будто именно от меня зависела дальнейшая его судьба.

— Послушай, Жень, ты сам знаешь, что это чушь свинячья и не больше. Политикой здесь и не пахнет. Нельзя же путем нелогичных размышлений возводить абсурд в ранг политики. Здесь нужен здравый смысл. А-то путем умозаключений можно договориться черт знает до чего.

 

Женька сразу возразил:

— В том-то и дело, что не мы рассуждаем и решаем вопрос, от нас в этой ситуации ничего не зависит. А вот от того, как решат они, какой смысл вложат, зависит все.

— Да брось ты, там тоже сидят не дураки. Разберутся, где что. Вечером, зайдя к ним, я увидел переполох. Мать Женьки с рыданием бросилась ко мне:

— Владик, что случилось, что вы там натворили? Женю сейчас увезли на Молотковскую. В этот страшный дом. Не молчи, говори. Он со вчерашнего дня ходил сам не свой, с ним что-то творилось. Я мать, я видела. Наконец, я чувствовала...

Больше говорить она не могла.

Подошел Женькин отец и молча уставился на меня. Я молчал. Я был потрясен и не знал, что говорить. А Женькин отец продолжал смотреть своим вопрошающим взором. Я выложил ему все.

Утром, когда я рассказал об аресте Женьки, в классе наступила гробовая тишина. Все чего-то ждали, чего-то плохого, ужасного. В глазах каждого светился вопрос: «Что происходит?» Но все молчали, никто не решался произнести его вслух. Страх сковал ребят.

Наконец, Кирилл Масловский, вздохнув, сказал: «Ну, братцы, теперь очередь моя, я этому Голущаку на днях на голову порошку от чернильного карандаша насыпал». Никто ему не ответил.

Поодиночке медленно стали расходиться.

Кирилл был прав, его очередь наступила в тот же вечер.

Рано утром 23 июня 1936 года арестовали и меня, а было мне семнадцать с половиной лет.