КАМЕРА НОМЕР ДЕВЯТЬ

Камера № 9 — вторая от конца коридора. Угловой была десятая. Это особая камера. Окно ее закрыто деревянным козырьком так, что, кроме неба, ничего не видно. Сидели там смертники, ожидая помилования или казни. Сидели по одному месяцами. Жили от ночи до ночи в ожидании решения своей участи. Думая, что эта ночь будет последней. Помилование объявляли днем. Если же приходили ночью, то...

За мое долгое сидение под следствием через десятую камеру прошло два человека. Запомнился один — лет тридцати. К расстрелу его приговорили за убийство матери. Верховный суд приговор утвердил. Но смертник ожидал помилования.

И вот однажды среди ночной тишины в коридоре послышался топот многих ног. Лязгнул замок, и в десятой раздался дикий истошный крик. Потом возня. Крик смолк. Шаги удалились. Осужденного увели на расстрел. Камера была пуста...

В бесконечных разговорах мы узнавали друг о друге почти все: о семье, работе, в чем каждый обвинялся. Врагами народа были люди простые, работящие и обвинялись они в тяжких преступлениях ни за что. Какую нужно иметь изощренную фантазию, чтобы из ничего, из сказанной или даже не сказанной фразы создать дело, раздуть его, добиться признания!

Наборщик типографии Москаленко — маленький, очень худой человечек с серым лицом — обвинялся в умышленном дискредитировании товарища Сталина. А вина его состояла в том, что слово Сталин набрал с малой буквы. Просидев под следствием четыре месяца, он сознался, что сделал это умышленно.

Долго велось следствие и по делу заместителя директора биофабрики Дмитриева. Его обвиняли во вредительстве. В разговоры вступал неохотно. О себе не рассказывал. Слушал других, но, когда становилось невмоготу, кое-что говорил. Возмущался, как его, коммуниста, могут обвинять в таком, что его не слушают, а твердят свое. Просидев несколько месяцев, он куда-то исчез.

Особенно трудно переносил жару и духоту толстый, дородный завхоз то ли дома отдыха, то ли пионерлагеря. Он чаще других ложился на пол, приникая к щели под дверью. Он задыхался, ему не хватало воздуха, и он постоянно хватался за сердце.

— Знаешь, — рассказывал он, — шеф-повар у меня «золотые

 

руки», спец классный, но и пьяница хороший. С утра заложит чекушку и хоть бы что. К ужину наберется так, что дурак дураком. И ругал его, и грозил — ничего. Пришлось уволить. Через неделю приезжают на работу из НКВД. Так, мол, и так, ты ведешь антисоветскую агитацию. Меня аж в пот бросило. «Что вы, — говорю, — какая агитация?» «А вот такая!» — и показывают заявление шеф-повара. Написал-таки подлец, что я принуждал его к диверсии: отравить отдыхающих. Мучили меня три месяца, пока не сознался. Теперь суд.

— Тебя-то хоть за дело, написали, а я попал так, ни за что, — продолжил разговор мужичок из района. — Сидим в выходной с мужиками во дворе, пропускаем по маленькой, поддали здорово, а у меня поговорка такая глупая привязалась — никак не отделаешься: «хрясь его по лбу». Вот я и предложил спьяну выпить за товарища Сталина «хрясь его по лбу». Кто донес, не знаю, одним словом, забрали. Я не отпирался, говорю: «У меня поговорка такая, чего здесь особенного?» Да куда там, не слушают, говорят: «Террорист, призывал к убийству товарища Сталина». Так и получил я свою десятку «хрясь его по лбу».

А еще сидел с нами паровозный машинист, крепкий, сильный человек с украинской фамилией Майборода.

— Для точной остановки паровоза на станции есть контрольный столбик. Всегда внимательно следил и останавливал паровоз точно против него. А тут, как нарочно, проехал. И не много проехал, на метр какой. Заметили, крик подняли. Транспортное НКВД, следствие. Что проехал — признался, а что вредитель — нет, не могу.

— Признаешься, дорогуша, вот те крест — признаешься! — отозвался кто-то. — Тут тебе так мозги запутают, что и не заметишь, как признаешься.

Наступило молчание, каждый примерял разговор на себя.

Но вот заговорил интеллигентный человек:

— Живу я с женой в комнате двухкомнатной квартиры, одна комната моя, другая — свободная. Работаю в учреждении заместителем заведующего отделом. Подселили в свободную комнату какого-то начальника. Живем хорошо, по-соседски. Иногда захаживаем друг к другу. Чаще к нам. У него жена еще не приехала. Как полагается — разговоры за чаем. И вижу: говорит он не то. Все ему плохо, всем недоволен. Я его прошу: «Не надо так говорить». А он все свое. Тогда я ему говорю: «Не ходите вы к нам».

 

—Ах, так, не приду больше.

—Через неделю меня забрали за злостную агитацию против советской власти. Пил мой чай, ел мой сахар и все, что говорил сам, приписал мне. Жене удалось передать записку, что сосед говорит: «Уезжай отсюда быстрее, а то тебя выселят, как жену врага народа». Комната ему моя, значит, понадобилась.

— У вас комната, а у меня жена понадобилась. Вот оно что. Пошли мы с ней на торжественное собрание. Прослушали доклад. Вышел я в перерыве покурить, а к ней подходит начальник и говорит: «Что-то я вас не знаю. Вы жена Орехова?» Жена подтвердила. «Не хорошо, не хорошо, — говорит начальник, — такую красавицу не показывает, держит в заточении». Жена засмущалась, не привыкла к комплиментам. «Вы работаете?» — «Нет». А она месяц, как приехала. «Хорошо, я вам помогу устроиться». И устроил к себе секретаршей. Долго ли, коротко ли, жена говорит, что начальник, мол, ухлестывает за ней. И чувствую, что ей нравится. «Увольняйся, — говорю, — а то доиграешься». А у самого кошки на душе скребут. Пошел к нему и говорю: «Увольняй мою жену». А он: «Это ужее дело. Как она сама пожелает». Ну, дома у нас ссора, скандал. Обещал начальнику морду набить. Та по дурости ему и передала. Остерегайся, мол, он слово держит. Вот и остерегся. В НКВД мне показывали большую бумагу листов на пять. Уже полгода выясняют все по пунктам. Душу вымотали. Сил больше нету. А они: «Признавайся, да признавайся. Не носи камень за пазухой».

— А жена-то тебе передачу носит исправно?

—Да, носит.

А вот еще был у нас, правда недолго, какой-то странный человек. Высокий, худой, в движениях быстрый. О себе ни слова. К разговорам относился критически.

— Вы божьи коровки, — говорил он, — Поохаете, повздыхаете, может быть, мысленно кого поругаете, а не думаете, почему же это так невинных отправляют на каторгу, на смерть. Вы все говорите: «Ни за что держат». Здесь не следователь виноват, думать надо. «Амбарцу, формулу знаешь, пиши», — заканчивал он такой поговоркой, а что она означала, до сих пор не пойму.

На допрос его не вызывали. Вскоре он исчез, говорили — перевели в Москву.

Помнится еще один. Агроном из района. Тогда внедряли по-

 

всюду кролиководство, целые совхозы переводили на разведение кроликов. Вот и их совхоз попал под эту перестройку.

— Вижу — глупость. Ничего не выйдет из этого, а делать надо. Приказ сверху. Вот как-то в сердцах и сказал директору: «Нельзя совхоз губить! Я сталинских быков разводить не буду». Это народ так окрестил кроликов. Теперь сижу здесь за саботаж, клопов откармливаю.

Вот такой народ сидел в нашей девятой камере. Шел из нее на суд или расписывался за десять лет и ехал в лагеря на исправление, на перековку, а вернее — на каторгу, на медленное умирание.