ПАРОХОД «ОХТА»

Поезд стоял уже давно. Ни привычного стука колес, ни гудка паровоза. Тишина. Сквозь зарешеченные окна вагона виднелось бесцветное белесое небо, а у самых колес плескалась широкая река. Настолько широкая, что другой берег тонул в дымке тумана.

То ли от непривычной тишины, то ли от того, что пришло время, в вагоне зашевелились, задвигались, заговорили. Начали гадать, куда дальше? По всему было видно, что станция конечная, тупиковая. В конце' концов сошлись на том, что это Архангельск.

- Ну, братцы, светят нам Соловки, — сказал кто-то.

 

— Какие Соловки? Их давно уже закрыли.

— А куда? Здесь-то не оставят.

На этом разговор заглох. Каждый думал: «Действительно, куда?» Вопрос мучил всех. Волновала неизвестность, неясность дальнейшей судьбы.

С нижних нар раздалось:

— Воркута, вот куда.

Вагон снова загалдел, зашумел, заспорил, перебивая друг друга. Кричали, ругались, каждый доказывал свое, но к единому мнению так и не пришли. Большинство все же было за Воркуту. Кто знает, могло быть и так.

Снаружи забегали, закричали, залаяли собаки. Звякнула защелка, дверь вагона отодвинулась, образовав щель. Раздалась команда: «Выходи по вызову, говори статью, срок и садись!»

Вызвали меня, спрыгнул на землю, назвал статью, срок и пошел вперед в оцепленный конвоем и собаками квадрат. Сел на землю. Когда вагон опустел, нас подняли и с криком конвоя и лаем собак повели. Казалось, что криком конвойные подбадривали самих себя, а, главное, собак.

Вскоре подошли к пароходу. Небольшой сухогруз с надписью на борту «Охта» стоял у причала, и узкий трап вел на борт. Снова команда «садись». Снова выкрик фамилии и передача новому конвою. Новый конвой интересовало только количество, и он пересчитал нас поштучно у трапа, на борту, у люка в трюм.

От борта до люка конвоиры стояли почти вплотную, образовав живой коридор, и все время покрикивали, подгоняя к люку. Возле люка на каком-то возвышении стоял пулемет, заправленный лентой и с боевым расчетом, так что люк все время находился под прицелом. Тут же выдавали паек: банку кукурузы в собственном соку, две воблы и два сухаря.

Люк зиял черной дырой и словно заглатывал людей, пожирая их живьем. Вниз вела крутая деревянная лестница, терявшаяся в темноте. Кое-где мерцавшие лампочки не могли рассеять полумрак огромного трюма. Люди шумели и толкались, сзади, сверху напирали. Каким-то образом очутился на нарах. Вдоль всего борта и по центру трюма в пять или шесть ярусов шли сплошные деревянные нары, сколоченные из свежих досок. Пахло сырой древесиной, ржавым железом и дезинфекцией.

А люди все шли и шли, заполняя этажи этой плавучей желез-

 

ной тюрьмы. Я оказался на третьем ярусе, рядом сидели еще несколько знакомых по вагону, а к концу погрузки собрались почти все, ехавшие вместе в вагоне. Так делали для того, чтобы при случае дать отпор уркам.

Эта публика отбирала паек, вещи, сгоняла с нар, избивала, но получив дружный отпор, ругаясь, отходила и больше не лезла.

Вещи, продукты сложили в середине сколотившейся артели и, съев по вобле и сухарю, укладывались спать. Сколько проспал, не знаю, но проснулся от духоты. Дышать было нечем, в воздухе явно не хватало кислорода. В голове стучало, испариной покрылся лоб, тело стало липким, противным. На железном корпусе и потолке трюма скапливалась влага и падала вниз дождем.

Блатные начали стучать в люк. Люк приоткрылся, стало легче. Пароход слегка покачивало, некоторые качки не переносили, их тошнило прямо с нар вниз. Лежавшие на нижних нарах подняли крик, лезли наверх и стаскивали тех, кого тошнило. Те упирались, поднялся шум, драка. Наконец, все утряслось. Ужасно хотелось пить. Оказалось в трюме была труба с краном и кружкой на толстой цепи. Вода противная, малосольная, наверно из-за борта, другой не было.

Через люк по одному выпускали в туалет. Вобла и вода сделали свое дело, очередь образовалась огромная, шумная и почти не двигавшаяся. Люди терпели, стонали, ругались, проклинали кого-то и, когда становилось невмоготу, спускали штаны и прямо с нар делали вниз. Вскоре загажено было все. Смрад стоял неимоверный. Запах пронизывал насквозь, проникал внутрь, заполнял всего доверху, казалось, что весь заполнен гадостью. Голова гудела как барабан, в ушах стоял звон. Временами сознание ускользало, наступало что-то среднее между явью и бредом, и трудно было разобрать, что было и что привиделось. Лишь тусклый свет лампочек, стук двигателя и дрожь корабля говорили, что мы едем, что это не сон, что кошмар не кончился. Сколько длилось такое, сказать трудно. Смрад, полумрак, стоны, плачь, брань, потные лица с полуоткрытыми ртами, хватающими зловонный воздух, представляли жуткую картину. В горле, в груди царапало. Хотелось хотя бы глоток, один только глоток свежего воздуха. Но его-то и не было. Мозг пронизывала мысль: «Хватит ли сил перенести мучения? Хватит ли сил выжить?»

Наконец, наступила тишина, наверху загремело, затопало, раздалась команда: «Выходи по одному!»

 

Перепрыгивая с нары на нару люди ринулись к лестнице. К люку. Быстрее выплюнуть, освободиться от гадости. Быстрее глотнуть свежего воздуха. Образовалась пробка, началась свалка, сильные отталкивали ослабевших, те скатывались вниз и снова карабкались. Люди в борьбе за жизнь озверели. В конце концов удалось выбраться наружу. От яркого света и свежего воздуха закружилась голова, пошатнувшись ступил в сторону, сразу удар прикладом вернул меня на место. Трап круто спускался вниз. На берегу не было ни ворот, ни проходной, ни вышек, ни собак. Были только низкий заболоченный берег, обнесенный колючей проволокой, да широкая река. Низко возле самого горизонта по небу катилось солнце, не в силах закатиться, а за рекой в дымке виднелся город Нарьян-Мар. Тучи комаров не давали ни минуты покоя.

Долго выводили тех, кто не мог идти сам. Это были люди пожилые, обессилившие, немощные, грязные, вываленные в гадости.

А. потом выносили тех, кто уже не сможет встать никогда.