ЭКСПЕДИЦИЯ

Нас было десять зэков, люди самые разные, волею случая собранные вместе еще тогда, когда в Абези после прихода каравана барж начали сколачивать бригады. И как только объявили о наборе в экспедицию, все ринулись туда. Брали только с бытовыми статьями, с одной судимостью, чтобы отсидел больше половины срока и оставалось не более пяти лет. Большинство сразу отсеялось, и, когда народу поубавилось, рискнул и я. Не подходила моя 58 статья, но меня пропустили. После отбора появился человек в брезентовых штанах и брезентовой куртке, в высоких сапогах и огромном цветастом накомарнике. Бегло осмотрел нас и скомандовал: «За мной!» Шли берегом широкой и быстрой реки Усы. Странно чувствовалось, когда сзади нет

 

конвоира, а сбоку собаки. Нет крика: «Шаг вправо, шаг влево считается побег, оружие применяется без предупреждения!»

Так цепочкой друг за другом шли несколько часов. Гнус заедал насмерть. Мошка лезла под рубаху, штаны, в нос, уши, лезла всюду и сосала кровь, разбухая неимоверно.

Лицо, руки, грязные от раздавленных насекомых и крови, распухли и нестерпимо зудели. А мошка все лезла и лезла. Люди ругались, наступала злость от своей беззащитности и беспомощности. Наконец, начальник сделал привал. Разожгли костер, набросали на него мох, густой дым отпугнул мошку, стало полегче. Каждый старался прокоптиться получше. В путь взяли по дымящейся головешке.

В лагерь пришли уже поздно. Поставили палатку, нарубили елового лапника и свалились спать.

Экспедиция намечала трассу железной дороги на Воркуту, самую ее северную часть. Инженеры и техники вольнонаемные, рабочие-зэки. Это были два мира, жившие рядом, но в то же время далекие друг другу. За два месяца работы бок о бок никаких вопросов, никаких отвлеченных разговоров, хотя в тундре находились с глазу на глаз. Видно, крепко их обработали, запугали так, что страх пересилил естественное, человеческое.

Прорубали просеку в мелколесье, носили приборы, бегали с рейкой на съемках местности, размечали колышками трассу, перевозили лагерь, двигаясь на север. И несмотря ни на что, это была свобода: без решеток, проволоки, конвоя.

Сколько часов работали, не знаю, но работали, пока техник не скажет «хватит», и солнце не начнет катиться к горизонту. А катилось оно по небу то выше, то ниже, и так — круглые сутки. Стоял бесконечный полярный день.

Начальник работал сам и требовал с других. Особенно доставалось нам.

Низкие, толщиною с руку перекрученные березы ни спилить, ни сломать, ни срубить. Под ними — густой кустарник, кое-где ели-бутылки: снизу сантиметров двадцать, сверху на высоте три-четыре метра — макушка-кисточка. Под ногами мох, а под ним лед. Вот и рубишь, махаешь топором. Жарко, пот застилает глаза. Рубаха глухо застегнута, рукава и штанины завязаны. Накомарник опущен, но мошка все равно попадает внутрь и жалит. К вечеру,

 

дойдя до лагеря, хочется лечь и не двигаться. И все же этот варварский труд был лучше, чем в зоне за проволокой.

Часто под березами попадались грибы, и от них похлебка становилась густой и ароматной. Это уже не была лагерная баланда. И

хлебать ее можно сколько влезет. Живот набивался туго, и постоянное чувство голода на время притухало.

Шел август, поспевала морошка: из красной и твердой она становилась янтарной, мягкой, вкусной. Ели ее горстями вместе с мошкарой, или же, набрав ведро, ставили на костер, морошка закипала, давала сок, получался ароматный кисло-сладкий компот. Черпали его кружками и наливались по самое горло. Жизнь казалась прекрасной.

На работу с техниками шли охотно, несли ящик с теодолитом, треногу, техник нес рейку. На месте все это устанавливалось, начиналась беготня: туда-сюда, вверх-вниз, ближе-дальше. Командовал техник руками, причем каждый по-разному, и работали по-разному. Молодые старались побыстрее, отдыхали меньше, более опытные не торопились. Особенно не любили ходить на съемки с начальником. Ловчили, кто как мог, и он, поняв это, подходил к нашей палатке, тыкал пальцем и говорил: «Ты». Наконец, указующий перст уперся в меня. Отбегал я с рейкой день, вижу техники сильно слабы против него. Хоть почти без отдыха, но было с ним легче. Видно, еще давно он отработал свою систему, по которой беготни меньше, а результат лучше. Систему я вскоре понял, и ему почти не приходилось махать руками, указывая, куда идти и ставить рейку. Начальник почувствовал это и к вечеру сказал одно слово: «Молодец». И зашагал к лагерю.

На другое утро он снова молча ткнул пальцем в меня. Все удивленно переглянулись. Такого еще не бывало. И снова слаженно отработали день. Видно, сделали много. Вечером от инженерных палаток шел крик: «Лодыри, бездельники, завтра я научу вас работать, а не комаров на пузе давить!» И, действительно, утром техники, подойдя к палатке, выбрали рабочих, а мне велели идти

к начальнику. Повар съехидничал: «Что, мол, у вас там, любовь что ли завязалась?»

Дойдя до ближнего бугра, начальник велел установить треногу и, установив прибор, мы начали. Чувствовалась четкость и уверенность, когда он отмахивал рукой, что замер сделан. Пока он записывал, я переходил на новую точку и ставил рейку, он быс-

 

тро ловил, снова отмахивал, снова записывал. И так ровно, в одном темпе работали, слаженно, четко примерно час. Подсчитав замеры, спросил: «Ну что, усвоили, как надо работать? Техники молчали. «Я спрашиваю, усвоили?» Опять молчание. Выругавшись, он пригрозил: «Вечером проверю, кто усвоил, а кто дубина, ничего не понял, пошли». Я взял теодолит с треногой, взвалил на плечо, собрался идти, но взглянув на начальника, замер. Он задрав накомарник, побагровев, смотрел на меня, чувствовалось, что слова застряли у него в глотке. Наконец, его прорвало: «Ты что, ублюдок, по Бродвею идешь или по тундре? Ты что инструмент загубить хочешь, а ну, снимай, убирай в ящик, недоносок». Обидные слова хлестнули по лицу, как плеть, но я зэк и даже огрызнуться не могу. До конца дня еле дотянул, дело не ладилось, часто ошибался, начальник нервничал, но из себя не выходил.

При подходе к лагерю попросил больше не брать с собой. Он хмыкнул, ничего не ответил. Утром же снова выбрал меня. В лагере уже открыто посмеивались «над любовью начальника», особенно повар.

За короткое время он успел переругаться со всеми. Маленький, щуплый, с тонкой шеей, жидкой растительностью на лице, он своим ехидным языком мог довести каждого до белого каления. Не зря ему дали кличку «гнида», прилипшую намертво.

Вечно недовольный, свое зло срывал то на одном, то на другом. Его предупреждали и пугали, обещая сделать темную, но он немного поутихнув, вскоре опять принимался за свое. Однажды, кто-то не выдержал, врезал ему так, что, пролетев по воздуху, он шлепнулся далеко в кустах. «Гнида» долго лежал там, а когда пришел в себя, то прошипел: «Ну, смотри, из тебя хороший «черт» получится».

Теперь он прицепился ко мне, изводя меня утром и вечером. Конечно, можно было отлупить, но угроза запомнилась. Ведь стоило донести, что кто-то что-то сказал, как человек быстро исчезал. Вот тут и подумаешь, что делать?

В этот день, проработав пару часов, начальник неожиданно заговорил:

— Слушай, парень, как тебя зовут?

— А никак. Зовите как всегда: «Эй, ты».

— Ты что, обиделся?

— А вы что, извиниться хотите? Я же зэк, со мной можно по-всякому.

 

— Давно сидишь?

— Давно.

— Много осталось?

— Много.

—      Сколько тебе лет?

—      Девятнадцать.

— Ишь ты, молодой, а уже разбойник.

— Ошибаетесь, гражданин-начальник, не разбойник а враг народа. Так что лучше подальше от меня, замараетесь. И вам безопаснее, и мне спокойнее. А то вы все меня и меня берете, и уже ребята смеются, что, мол, у вас там за любовь с начальником завязалась? Не берите, не надо.

Он долго молча смотрел, потом покачал головой, повернулся и пошел, бросив через плечо:

— Студент?

Я не ответил.

— Эк тебе душу изгадили, — закончил он.