ВОДОМЕР

С первым снегом работы в экспедиции начали свертываться. Становилось холодно, темнело рано. Начались сборы, перенос имущества к реке. А это километра три по кустарнику и мелколесью. Хорошо, если упаковку можно нести одному, а если на двоих? Тяжело и неудобно. Выматывались страшно. Наконец, эта работа окончена. По реке шла шуга — мелкое ледяное крошево, шумело, шуршало, вращалось, стремительно неслось вниз.

Погрузили лодки, и вольняшки поплыли. Перед отъездом начальник сказал:

— Тебе, парень, придется пару месяцев пожить одному. Так вот, километрах в десяти отсюда в Усу впадает речка Сеида. Там устроен метеопункт и землянка. Будешь три раза в сутки измерять уровень воды, температуру воздуха, направление и силу ветра, осадки и все это записывать в тетрадь. Понял? С лагерным начальством я договорился. Ну, давай! — с этими словами он прыгнул в лодку.

Хорошо идти по пустынному берегу реки, когда знаешь, что вокруг никого, когда никто тебя не окрикнет, не потревожит,

 

когда можно принадлежать самому себе, быть наедине со своими мыслями. Да, а мысли улетают далеко, туда, где за тысячи километров другая жизнь. Жизнь, не ограниченная зоной, колючей проволокой, изнурительной работой, постоянным чувством голода, скотским существованием в бараке-полуземлянке без подушки, матраца, одеяла, полотенца, без куска мыла, не говоря уже о зубной щетке. И это изо дня в день, из месяца в месяц, из года в год. Не знаешь, когда кончится, и кончится ли вообще. Ни книг, ни газет, ни журналов — полная изоляция от внешнего мира. Только работа, работа, работа тяжелая, ненавистная, бесплатная. Работа ради куска хлеба и миски баланды. Работа, чтобы сразу не умереть с голоду, а умирать медленно, постепенно, теряя силы, тупея, становясь безразличным ко всему, даже к жизни. Что это, рабство? Нет. Хуже рабства. Со временем люди подберут этому название. Название системы превращения человека в животное, а потом в прах, в небытие. «Отец народов» любил говорить: «Есть человек — есть проблема. Нет человека — нет проблемы». Так решалась проблема десятков миллионов людей. Во имя чего? Во имя светлого будущего? Во имя коммунизма, построенного на костях людей, превращенных системой в рабочий скот.

Вряд ли Ленин согласился бы на такое даже во имя светлого будущего. Но оно было, и миллионы людей ощущали его на себе.

Мне на короткий срок повезло. Я иду по припорошенному снегом берегу реки и не думаю о еде, думаю о том, о чем хочу. Если есть желание думать, значит еще «не дошел», как у нас говорят. Да и ближе, чем за сотню километров, нет ни одного человека, если людьми не считать зэков и лагерное начальство. Это особая порода людей, состоящая из отбросов человечества, истинное место которых на задворках государства, где они вольны вершить суд неправый и жестокий над людьми, попавшими к ним в подчинение, где они освобождены от всякой ответственности, ну, а понятия совести и чести им недоступны. Где власть их безгранична и зависит только от собственного нрава, перечить которому далеко небезопасно.

А река шумит, льдинки трутся друг о друга, то слипаясь, то разъединяясь. Падающий снег в воде не тает, а лишь намокает и слипается, образуя белые островки. У берега вода замерзла, образовав припой широкий, а там, где река быстрее, — поуже, но везде тонкий, и идти по нему нельзя. Идти хорошо: котелок, кир-

 

пич хлеба в мешке, кружка на поясе, нож да ложка в кармане— вот и все имущество.

Так, шагая вдоль реки, думая свою думу, к вечеру добрался до места. Впереди текла Сеида. А вот и метеостанция. Флюгер и ветромер, термометр в ящике на столбе, прибор для измерения осадков. Как сказал гражданин начальник: «Это не главно». А так, чтобы не одуреть от скуки и безделья. Главное река». Он долго внушал, что замеры должны быть тщательными и постоянными, без туфты. От них на самой кромке ее вбили кол, а к нему прикрепили рейку с делениями, и вот эту рейку нужно было «караулить» два месяца.

Дверь в землянку подперта колом, перед дверью — тамбур с остатками дров, окна нет. Воздух в землянке сырой, пропитанный прокисшим табачным дымом. Жильем и не пахло. Землянка четыре шага в длину, два в ширину. Топчан из тонких еловых "жердей, покрытый осыпавшимся еловым лапником. Железная печка. Перед печкой — чурбан и куча всякого мусора. Растопив печку, принес котелок воды, а пока вода грелась, при свете огня начал рассматривать свое пристанище. Буквально весь пол и особенно куча завалены окурками, цену которым в зоне вы не можете представить. Это — хлеб, баланда, каша. Это — жизнь. Положив в печку дров, с удовольствием завалился спать. Начиналась новая жизнь.

Ни на второй, ни на третий день никто не приехал, хлеб кончился, есть было нечего. Прежде всего, заготовил, дров, нарубил сушняка и сложил в тамбуре доверху, сколько влезло. Большую кучу хвороста навалил около землянки про запас, на случай плохой погоды. Сменил на топчане еловый лапник. Полдня собирал «бычки». В куче хлама нашел много полезных вещей: консервные банки; рваные, но вполне годные еще портянки; листки бумаги. И совсем неожиданно в палец впился рыболовный крючок с обрывком лески. Вот это была находка! На другой день пошел рыбачить. Прорубив лед, опустил леску, ее сразу подхватило и прижало ко льду, и сколько не пытался — результат все тот же. Об ухе только оставалось мечтать.

Попив горячей воды, лег спать. Утром снова вернулся на речку, усмотрел подходящий камень, прикрутил его к леске, получилась снасть. Пока возился, начало темнеть, пришлось отложить До завтра. Утром снова опустил снасть, но течение все равно тянуло леску кверху, и хариус не ловился. Решил найти тихое место.

 

Прошагав с километр, добрел до ручья, в самом устье которого образовался тихий затончик. Кинул леску, вроде хорошо. Сижу жду, а рыбы нет и нет. Думаю, может на хлеб не клюет, а чего ей надо, не знаю, да и нет ничего. Но вдруг леска натянулась, задергалась, на крючке трепыхалась рыбешка сантиметров на двадцать. Все, ловля окончена, надо варить уху. Есть так хотелось, что ни о чем другом думать не мог. Уха получилась отменная, ароматная,

без соли и хлеба. Прекрасная уха!

Утром, протопив печку, снова пошел на рыбалку, но, не дойдя до ручья, увидел сани, а в них два человека: один — зэк-ездовой, другой — охранник с карабином. И сразу такой родной окрик:

«Стой, куда идешь?»

— Никуда, жратву ищу. Обещали через день, а вот уже четвертый.

— Водомер?

— Ну да.

—Садись, поехали. Никого не видел?

— Вы первые.

— Из-за Сеиды не приходили?

— Нет.

— Смотри, кто появится, доложи.

— Доложу, гражданин начальник. А как? Ни он, ни я не знали. Привезли хлеб, крупу, лапшу, соль, сахар, пузырек льняного масла, фонарь «Летучая мышь», бутылку керосина, немного спичек. Несколько листов разграфленной бумаги, карандаш. За все расписался, и они заторопились в обратный путь. Возле саней ездовой вырезал из хвоста лошади пучок волос и протянул мне:

— Силки умеешь ставить?

— Нет.

— Ну и дурак.

—  Сам дурак.

—  Смотри, — и он ловко сделал петлю и закрепил палкой в снегу.

— Скоро белые куропатки будут, наловишь, приеду, рассчитаешься.

Действительно, скоро они появились. Началась райская жизнь, о которой трудно даже мечтать. Временами казалось, что все это сон. Свобода, тишина, никакой работы, еды от пуза, свежая рыба, куропатки без нормы, без ограничения. Скоро кости мои обтяну

 

лись мясом, а на животе начал завязываться жирок. Но проклятое чувство голода не покидало, и, съедая котелок ароматной куропачьей похлебки или ухи, не наедался. Не наедался глазами, сознанием, хотя живот набил до отказа.

Райская жизнь неожиданно получила встряску. Как-то, садясь обедать, услышал шаги. Дверь открылась, и на пороге появился человек в бушлате, в ватных штанах, в шапке, надвинутой на глаза. Лицо обветренное, какое-то темное, то ли обмороженное, то ли закопченное, но страшно худое. Быстро оглядевшись, сразу заметил еду и в то же мгновение он с каким-то животным рычанием ринулся к столу. Оттолкнув меня, схватил кусок хлеба и, обмакнув в куропачий суп, стал быстро запихивать в рот. За первым куском второй, третий. Он их не жевал, а глотал целиком, давясь и кашляя. Пока кусок был во рту, руками отламывал другой, макал в суп и держал на готово. Куропатку рвал руками и вместе с костями отправлял в рот. Кости хрустели на зубах, и только самые острые выплевывал на стол. Работал он быстро, дело шло споро. Ну тут на пороге появился еще один, учуяв еду, увидел напарника, ринулся на него, схватил буханку хлеба, разломил и с жадностью стал запихивать куски в рот. Заметив котелок, рванул его, но первый держал крепко и, лягнув товарища, заработал еще быстрее. Тогда второй через плечо первого запустил руку в котелок и, поймав кусок, мгновенно сунул его в рот. Первый заорал, повернулся, и не выпуская котелка и ломтя хлеба, стал пинать товарища ногами, в ответ тот тоже стал лягаться. Так они стояли друг против друга, глотая куски и пинаясь ногами. Видя, что еда кончается, второй ринулся вперед, вцепился в котелок мертвой хваткой и одновременно бил головой противника. В руке у первого появился нож.

Улучив момент, я выскочил из землянки. Люди потеряли человеческий облик. Голод лишил их рассудка. Конечно, это были зэки, но откуда и куда они шли? Почему без вещей и продуктов? Голодные, закопченные, отощавшие. Сколько дней они голодали? Им нельзя было есть сухой хлеб и кости, не жуя, тем более в таком количестве. Судя по выкрикам, ругательствам, это были уголовники. Но что оставалось делать? Пошел проверять силки на куропаток. Ходил нарочно долго, зашел далеко, а когда вернулся, дверь в землянку была открыта, внутри все перевернуто, что можно съесть, съедено. Крупа, лапша пожирались сырыми, от двух буханок хлеба не осталось ни крошки.

 

На тропинке к реке лежали те двое, скрюченные в невероятных позах, с обезображенными болью лицами, они лежали друг возле друга. Страшно представить их мучения, когда куски черствого хлеба, сырая крупа рвали их истонченные голодом кишки. Но все уже кончено. На лица их падали редкие снежинки, а по лбу одного медленно ползла большая грязно-серая вошь. Постояв, я взял топор и пошел к реке прорубать лунку пошире.

Не прошло и двух дней, как снова нагрянули «гости». На берегу Сеиды появились двое с овчаркой. У видев меня, один вскинул карабин, а другой спустил овчарку с поводка. Собака рванулась, прогремел выстрел, но я все же успел скатиться к землянке и захлопнуть дверь. «Выходи, стрелять буду!» Собака заходилась лаем.

— Убери пса, — крикнул я. — Ты что чурбан? Сперва стреляешь, потом думаешь, а ну, убери пушку!

С этими словами я открыл дверь и вышел, держа в руке топор. Собака рванулась на поводке, стрелок снова вскинул карабин.

— Брось топор.

— Убери пушку.

Стрелок передернул затвор и заорал:

— Стрелять буду!

— Ну и дурак, завтра опять будешь в зоне, за убийство вольнонаемного, — соврал я.

— Какой ты вольняшка, в лагерной рубахе.

— А ты что давно баланду хлебал? — на нем была новая лагерная одежда.

— Документы есть?

— Как и у тебя. Стрелки замешкались.

— Вот что, отдай пушку напарнику и заходи в землянку, посмотри, что я делаю. Не бойся, не убью, не за это сидел.

Посовещавшись, они так и сделали. Стрелок вошел в землянку, осмотрел мои записи, фонарь, продукты, понял, что я не беглый.

— Курить хочешь?

— А что есть?

Насыпав горсть табаку, попросил у него немного спичек. Уходя, спросили, проходил ли кто.

— Да вот завтра должны приехать с лагпункта, привезти еду,

 

керосин, бумагу, а раньше нет, никто не был. Так мы и расстались.

Через полтора месяца «курорт» мой кончился. Снова зона, снова конвой, снова каторжная работа.