ТРАССА

Тачки гоняли по расколотым вдоль стволов елкам, плотно состыкованным и вкопанным заподлицо в землю. Посередине поверхности шел желобок, и колесо катилось, не съезжая в сторону. Почти сто метров, согнувшись, наклонив голову вперед, налегая всем телом, гнали зэки тачку на подъем от карьера до трассы. Там песок ссыпали и по второй колее катили обратно. Десять часов крутилась эта живая человеческая карусель с часовым перерывом на отдых.

Бригадир показал забой, дал пять откатчиков и, едва успевали нагрузить одну тачку, как подкатывала другая, а за ней и следующая. Я старался, чтобы тачки не простаивали, сыпал быстро без отдыха, а они покорно гнали, тупо глядя перед собой и ни слова протеста, без возражения. А я махал и махал лопатой. Стало жарко, телогрейка покрылась инеем. К перерыву выдохся окончательно, поясница раскалывалась, руки болели, рубаха намокла от пота. Наконец, раздался сигнал перерыва. Разведя костер, люди потянулись к нему, подошел бригадир.

— Ну сто, как тела? — И посмотрев отметку, сказал:

— Холосо, холосо, молотес.

— Слушай, Серг, убери одного, я за всю бригаду ишачить не буду. У тебя и по трое работают на одного навальщика.

— Ну и сто? А у тебя пять. Плохо сто ли? Ты столовый, а они ДОХОДЯТ.

— Не снимешь одного, вот тебе лопата, а я пошел под елку отдыхать.

— Ты сто, с ума сосол? Пригату бес холпуски хосес оставить? Подошли другие, загалдели, но вижу: все они на стороне бригадира. Конечно, катать им впятером легче, чаще отдых на навалке и на порожняке.

— Черт с вами, доработаю. Жрите свою горбушку. А завтра все, я вам не шестерка. — И, зло сплюнув, пошел зачищать забой.

 

Люди разошлись, отдыхая последние минуты. А я лопатой сгребал мох, кустарник, нападавший сверху.

Снова задребезжало железо, перерыв кончился. Медленно поднявшись, разминая на ходу натруженные руки и спины, люди расходились по забоям. Присмотревшись, увидел, что большинство работает по три откатчика, меньше — по четыре и только у меня одного — пять. Зло взяло. Ну, погоди, я тебе устрою. В забое уже стояла наготове пустая тачка. Не торопясь, нагрузил ее и так все пять, медленно, спокойно, в одном темпе, не обращая внимания на откатчиков. А они уже в очередь ожидали загрузки, тихо переговариваясь. Видно это их не волновало, а я про себя ругался за то, что первые полдня показал свою дурость.

Выработка шла в общий котел и, кто как работал и сколько сделал, не учитывалось. Горбушка в бригаде делилась поровну. Отработал без напряжения, но и без отдыха.

В конце смены Серг прикинул выработку и зло бросил: «Нормы нет! Значит горбушка тю-тю». Какая же тогда норма, если при такой сумасшедшей работе, ее не выполнить? Помбригадира Иван Иванович подошел к Сергу, тихо что-то сказал, и бригадир ушел.

Метрах в десяти от забоя стоял замерзший песчаный столбик, сантиметров сорока в поперечнике и метра два высотой. Утром и вечером от него замеряли до стенки забоя и по разнице считали выработку.

Иван Иванович крикнул четверых с лопатами. У основания подрубили смерзшийся песок, слегка наклонили столбик, подсунули лопату и, поддерживая руками, передвинули его на полметра назад. Там выровняли площадку, помочились на нее все и, быстро надвинув столбик, присыпали песком и припорошили снегом. Столбик вмерз, все разошлись. Мастер замерил работу, ничего не заметил и пошагал дальше. Норма была схвачена.

Когда прозвенел сигнал, и работа окончилась, быстро сложили тачки, вскинули на плечо лопаты и пошли к лагерю. Перед зоной бригаду пересчитали и пропустили по одному. В зоне еще раз пересчитали и отпустили.

В землянке на печке грели воду, и каждый, зачерпнув, шел на парашу умываться. Я был побогаче и имел с экспедиции кружку и полотенце.

Утром до развода дневальные уходили в карьер греть тачки: за

 

ночь масло густело, и раскатать их было трудно. Разогрев, смазывали колесо, и к приходу бригады все было в порядке. После завтрака подошел к Сергу.

— Ну как, дашь четыре откатчика или нет?

— А сто?

— Тогда пойду попрошусь в другую бригаду, меня возьмут.

— Ну и тулак. Моя пригата самая лутцая. Халпуска всегта есть.

— А мне не лучшая, на всех ишачить не буду.

— Ты сто с пелвово тня в паханы хотел? Полапотай, я по-смотлю.

— Поработал. Видел?

— Фител, фител, ну поели.

Серг не хотел отпускать здорового парня и на этот раз дал четверых откатчиков. Звание лучшей бригады льстило ему, да и было выгодно. К ней относились не так строго при замерах работы, а иногда и не замеряли, веря бригадиру на слово.

С каждым днем тачки гоняли все дальше, насыпь делалась все выше. Когда стало невмоготу, поставили крючников, которые, зацепив тачку крючком, помогали катить ее на насыпь.

К январю трасса ушла далеко вперед и уперлась в торфяное болото, которое нужно было выбрать до дна, после чего на грунт сыпать песок. Пятьдесят метров в длину, двадцать в ширину, а сколько в глубину? Говорили, что метров десять, прикинули, получилась сумма огромная: около десяти тысяч кубометров.

Работу в карьере прекратили, всех бросили на торф. Сняли слой мха, под ним насквозь промерзший обледенелый торф. Начали долбить ломами. Били, били — только ледяные брызги летели, а результата никакого. Ломы холодные, настывшие на морозе. Руки от них мерзнут мгновенно. Развели костры и стали подогревать ломы. Руки уже не стыли. А торф не подавался никак. Люди выматывались от адской работы. Видя такое дело, мастер позвал прораба. Тот походил, посмотрел, собрал бригадиров и велел узкой полосой пробивать мерзлоту, как-нибудь добраться до мягкой земли. Пробивали весь день до вечера, но, вымотавшись окончательно, все же до вечера в одном месте пробили. Почти на метровой глубине начинался полузамерзший мягкий торф. Пробитую лунку набили мхом и ушли до утра. На другой день снова долбежка, люди уже выдохлись и больше сидели у костров.

То ли прораб сказал, то ли увидев много дыма, во второй

 

половине дня пришла начальница. Обойдя все и видя, что один работает, а двое у костра, подняла крик.

— Ты куда смотришь? — кричала она прорабу. — Почему сидят? Кто разрешил? Прораб молчал.

— Я спрашиваю, кто разрешил? Это организованный саботаж. Загасить костры, марш работать! — кричала она.

Все встали и пошли долбить. Остались одни бригадиры.

— А вы, что, дармоеды?

Бригадиры растерялись, ломов у них не было.

— Мастер! — еще громче заорала начальница. — Мастер! Так твою разэтак, где ломы? Мастер молчал.

— В зону, на общие работы, немедленно, — брызгала слюной гражданка начальница.

Она все больше и больше распалялась: «Это контрреволюция, никто не работает, даром хлеб жрут. Вызови особиста, пусть найдет организатора, а с прорабом я сама разберусь».

Объяснять в это время было бесполезно и даже опасно. Можешь сразу попасть в зачинщики и под горячую руку получить добавку к сроку. Поэтому и прораб, и мастер молчали.

Наоравшись досыта, она повернулась и пошла прочь. Через час вернулся прораб, все осталось по-старому.

Он решил прогреть часть торфяного участка и посмотреть, что получится. Всю ночь на трассе горели костры. Это слабкоманда и инвалиды грели мерзлый торф. К утру прогрели сантиметров на двадцать. Попробовали копать. Верхний слой превратился в грязь и налипал на валенки. Стоя в торфяном месиве, его выгребали лопатами, а, где погуще, резали на бруски. Мороз за двадцать, лопаты быстро обмерзали грязью, и не воткнуть их, не вынуть. Снова начали греть на костре, тогда дело пошло. Валенки быстро промокли, холодные мокрые портянки примерзали к ногам. Работа стала. Кляня судьбу, люди двинулись к кострам, на морозе разувались, приспускали штаны и заворачивали в них ступни ног. Сушили портянки и валенки.

Прораб догадался дать по второй паре валенок, и промокшие люди совали в них холодные ноги. Работавшим на выемке торфа выдали ботинки, но в мороз в них долго не наработаешь. Ботинки тоже обмерзали торфяной грязью и превращались в два больших

кома. Наконец, оттаявший слой сняли, и снова пошла мерзлота. Снова пригнали слабкоманду и инвалидов жечь костры, оттаивать торф. А бригады ушли в зону.

Утром уже в торфяное месиво не лезли, а, дав подмерзнуть, скалывали его и выбрасывали по цепочке один другому до края выемки.

На четвертый день мерзлота окончилась, внизу был плотный сырой торф. Быстро развернули работу по всей поверхности выемки, а это тысяча квадратных метров. На морозе выемка парила, и пар, смешиваясь с дымом костров, образовал грязно-серое облако, высоко стоявшее над головами. От него лицо и одежда становились влажными и покрывались инеем.

Работу останавливать было нельзя, снова все замерзнет. Нас разбили на две смены по двенадцать часов. День и ночь сотни людей копошились в сыром котловане, вынимая торф. Не меньшее число жгло костры и сушило одежду.

Выемка медленно сантиметр за сантиметром уходила вниз, а по бокам вырастали замерзшие стены из черного торфа.

От непосильной работы, от адских условий многие не выдерживали, заболевали, простужались, шли в медпункт в надежде подучить облегчение. Врачи делали все, что могли. Освобождали от работы, переводили в слабкоманду. Четверть лагеря не выходила на работу. Усмотрев в этом симуляцию и организованный саботаж, начальница посадила врача в ШИЗО, запретив всякое освобождение от работы. И больные с температурой и кашлем сидели у костров и грели лопаты. А когда кто-то падал, теряя сознание, относили в санчасть. Но часто было уже поздно.

Примерно через месяц добрались до грунта, торф кончился.

Выемка круто уходила вниз, по бокам образовались черные ледяные стены, достигая в центре нескольких метров высоты.

Работы свертывались, людям дали два дня отдыха, и все это время бригады круглосуточно мылись в бане, стирали, сушили, чистили одежду, для чего землянку-вошебойку превратили в сушилку. Начинался февраль, снежный, вьюжный. Впереди опять тачка, опять лопата, засыпка торфяной выемки, а поверх многометровая насыпь будущей трассы.