- 75 -

У КОСТРА

Долог день у костра, когда от голода живот прирос к спине, когда сорокаградусный мороз заставляет людей жаться к огню, поворачиваясь к нему то лицом, то спиной. И, проклиная неизвестно кого и что, с нетерпением ждать окончания десятичасового сидения и возвращения в зону. Там в бараке можно выпить кружку кипятку и лечь на нары, не работавшим обед не положен, терпи до утра.

Коротая время у костра, люди рассказывали всякую быль и небыль. Никто не спорил, никто не перебивал, говори, что хочешь, чем складнее, тем лучше. По неписаному закону не говорили только о воле и о семье.

Чаще всего рассказывали, за что посадили, как и сколько дали, где сидел, кого встретил. Были рассказы, в которые нормальному человеку поверить невозможно, но они были, и рассказывали люди убежденно, с душой, так что заподозрить во лжи трудно, даже невозможно. Судите сами.

— Работал я грузчиком на винзаводе, грузили водку в вагоны.

- 76 -

Ну, отработали до обеда, сбегали в цех, принесли пару бутылок, развернули еду и, расположившись здесь же на ящиках, как полагается, выпили по стакану. Закусили, выпили по второму. Посидели, поговорили, показалось мало, принесли еще, благо этого добра, хоть залейся. За разговором не заметили, как кончился обед. Видим, бежит мастер, орет, ругается, кричит: «Паровоз подают, а вагон не догружен. Кто штраф платить будет?»

И дернул меня черт, сказать ему вежливо, без ругани: «Не ори, начальник, вмиг накидаем, мы — стакановцы», — и показал ему граненый стакан. Мастер посмотрел и говорит: «Смотри, Иван, договоришься ты у меня».

Вагон быстро догрузили, задержки не было. На другой день почти в обед слышу: зовет мастер к складу. Подошел, а там военный. «Пошли», — говорит. «Куда?» — спрашиваю. «Там узнаешь». Так вот в рабочей робе и попал на пять лет, как враг народа, за агитацию против стахановского движения. Одним словом, пошутил, третий год расхлебываю. Так-то вот оно.

— Ты-то хоть сказал по дурости. Может за это тебе и правильно дали, но чуток многовато, меньше-то у нас не положено. А вот я ничего не говорил и слова этого выговорить не могу, и тоже схлопотал.

Вызвали меня в райцентр в НКВД, а до него верст семь шагать.

Иду, а сам думаю, чего это я им понадобился? Не догадаюсь. Захожу, а мне сразу: «Ну, трокцист, пришел? Давай сознавайся». И началось, и началось. К вечеру сунули в подвал, а там еще человек двадцать, мужики знакомые, и все оказались трокцисты. Спросил, может кто знает, что это такое. Нет, никто не знает. Вот так незнамо за что и получил десятку, как трокцист.

— Сидеть-то много осталось? — спросил кто-то.

— Много, — ответил «трокцист».

— Вот и поймешь, время хватит.

За «трокцистом» сразу же начал мужик высокий, тощий, видать доходяга.

— Сдавали мы хлеб государству, урожай выдался не ахти какой, а тут приехал представитель района и требует, чтобы еще соцобязательство приняли на сверхплановую сдачу хлеба. Бабы взвыли: «Куда ж сдавать, и так ничего не остается». Да кто их слушал, все шло, как по писаному. Собрали собрание, выступил

 

- 77 -

представитель, потом — председатель, ну, а как я был актив, дали слово и мне. Встал, одернул рубаху и говорю:

— Значит так, товарищи, урожай ноне хреновый, сдавать нечего, а обязательство принимать все равно надо, нечего бояться, вспомните, как в революционной песне поется: «И как один умрем в борьбе за это!» Все умрем, а примем.

В президиуме зашептались, собрание замолкло, встает представитель района и говорит: «Вы, товарищ, злостную антисоветскую агитацию ведете, на подрыв экономической мощи страны. Мы проверим ваше классовое происхождение».

После этого сразу проголосовали. Конечно, все были «за», и быстро разошлись. А ночью меня увезли в район. А чего увезли? Я же хотел, как лучше.

—             Эх, братцы, я-то попал совсем не за хрен собачий. Шел с работы, захотел закурить, сунул руку в карман, а там вместо спичек кусок мела, вагоны метил. В сердцах плюнул и хотел забросить, но а прежде со злости на заборе слово написал. Сами знаете короткое такое из трех букв. Ну, написал и забыл. А сзади шел Ванька Зюкин, невзлюбил он меня, а за что, не знаю. Вскоре вызывают меня в НКДД и говорят: «Ты что это антисоветские лозунги пишешь?

— Да нет, не пишу я.

— Как нет, вот заявление Ивана Зюкина. Вспомнил тогда и мел, и забор, и то, что написал.

— Так какая же там политика, — говорю я, — баловство одно.

— Нет не баловство, а вопрос серьезный, нам все известно, что там написано. Ты нам голову не крути, а сознавайся. Писал?

— Ну, писал.

— Против кого писал?

— Ни против кого, так со злости.

— Вот видишь, сознаешься, что писал, да еще со злости. Против кого злость?

Вижу, запутывают.

— Против себя злость, что спички забыл.

— Ты что со злости поджигать кого хотел?

— Да, вы что, прикурить хотел.

— Ты нам сказки не рассказывай, и что писал, и зачем писал, Да еще поджигать хотел. Так что ты контра явная, лучше сознавайся по-хорошему.

 

- 78 -

Я молчал, не зная, что сказать. Следователь понял молчание по-своему.

— Мы знаем, что ты писал. Это злостная клевета, направленная против товарища Сталина, а вот, что поджигать хотел, это мы выясним. Ну, тут началось выяснение, сами знаете. Тройка дала десять лет, вот и разберись, где политика, а где что? Ну, Ванька, погоди, вернусь...

— Ты еще вернись, а потом замахивайся. А вообще тебе за дело дали. Не будешь заборы мазать, а то вишь шибко грамотный нашелся.

— За дело, за дело — вспылил рассказчик, — а тебе как, без дела?

— Не шуми, человек рассказал, хочешь верь, хочешь не верь, другого не скажет.

И тут неожиданно, вступил в разговор человек, всегда молчавший, тихо сидевший у костра. Работать он уже не мог, на худом изможденном лице выделялись большие голубые глаза. Ясные, глубокие, как небо. Говорил тихо, обстоятельно, не торопясь, а чаще молчал, слушая других. А здесь вдруг заговорил.

— Вы, друзья, все - имеете срок. Отсидите и вернетесь к человеческой жизни, мне же об этом даже мечтать нельзя. Я вечный каторжник до смерти. Отец мой бывший, царский чиновник, в революции не участвовал ни со стороны белых, ни со стороны красных, но все же сочли виновным и сослали в Соловки.

Мы с матерью жили тихо: ни в споры, ни в разговоры не вступали. Я работал бухгалтером в банке. И вот однажды пришли ночью, перерыли всю квартиру, спрашивали оружие. Оружие не нашли, а меня забрали с собой. Предъявили глупейшее обвинение в терроризме, мотали душу несколько месяцев. Однажды на допросе я следователя спросил: «Неужели я похож на террориста, способного убить человека? Я не только не убивал, но ни разу в жизни никого не ударил, я не могу признать это, делайте со мной что хотите».

Следователь подумал и сказал: «Вы не способны на убийство, даже не способны сделать что-то существенное во вред советской власти, но вы не наш человек и вы должны находиться в тюрьме и умереть там. Таков закон классовый борьбы, и сознаетесь вы или нет, все равно десять лет вам дадут. Отсидите, дадут еще и так до конца. Вы классовый враг, и вам нет места в нашем обществе».

 

- 79 -

Пять лет я отсидел, ну а на вторую половину сил не осталось. Да и скорее бы уж...

Глаза его заблестели, голос дрогнул, и весь он как-то сник. Человек был сломлен, раздавлен системой, лишившей его не только свободы, но и надежды на нее.