С ПРАЗДНИКОМ

И в слабкоманде, и санитаром я часто выходил за зону и хорошо примелькался охране. Они выпускали меня просто: кивком головы — иди, мол.

И вот однажды вызвали меня на вахту, там ждал охранник с двумя треугольниками в петличке.

— Этот? Пошли.

Зачем, думаю, им понадобился, а спрашивать, не положено. Пришли в общежитие охраны.

— Мне сказали, что ты хорошо пишешь лозунги.

— Вроде умею. К праздникам писал.

— Так вот напиши нам лозунг к 23 годовщине Великого Октября. Писать будешь здесь в коридоре.

Дает текст, рулон красной ткани, коробку зубного порошка, кисть и говорит : «Срок тебе три дня».

Осмотрелся. Коридор длинный, с обеих сторон двери, в конце большое окно и открытая дверь, из которой шел густой дурманящий запах вкусной пищи.

Расстелил ткань, лег на живот и начал писать. Запах из кухни не давал покоя, щекотал в носу. В голове все время вертелся вопрос, что же там такое варят и как раздобыть хоть немного.

Работа не клеилась, проклятый запах не давал сосредоточиться. А тут, как назло, что-то зашипело на сковородке и пошел такой дух, что сил больше не было. Не вытерпев, встал, огляделся и заглянул в кухню. Там хозяйничала толстая, широкозадая повариха лет тридцатипяти. Увидев меня, всплеснула руками и быстро заговорила мягким украинским говором:

— О, Боже ж мий, милый, откуда ты взялся? Я объяснил откуда. Она вышла, посмотрела мою работу, пощупала ткань и, убедившись, что все правильно, спросила:

— Тебе шо?

Попросил попить и, пока я пил, она с интересом оглядывала меня, приговаривая:

— Який же ты молоденький, тощий, замореный. За что тебя посадили?

Глаза ее светились любопытством. Ей ужасно хотелось поговорить.

— За любовь, — ответил я.

Мне не хотелось пугать ее своей статьей, да и мелькнула мысль: может кусок какой перепадет.

Но в это время в кухню заглянул стрелок, удивленно посмотрел на меня, потом на повариху и, молча встал, ожидая, когда я уйду. Допив воду, поблагодарив, вышел. А он, подождав, попросил: «Гануся, покорми».

Ага, значит, ее зовут Ганна. Хорошо учтем.

По коридору ходили стрелки, останавливались, смотрели, а я лежал, старательно выписывая буквы. Ганна несколько раз выглядывала из кухни, но все время кто-то находился в коридоре. Наконец, после обеда, когда народу поубавилось, выглянула Ганна.

— Так тебе, правда, за любовь дали? Не брешешь? Что-то я не слыхала такого, — затараторила она.

— Правда, правда, тетя Ганна, ну, слушай.

Она облокотилась о косяк двери, сложила руки на груди и замерла. Не помню, какую историю рассказывал, но что-то сердцещипательное со свиданиями, вздохами, поцелуями. И когда я достиг самого интересного, кто-то зашагал по коридору. Ганна с досадой шмыгнула в кухню. Вскоре стемнело, я свернул ткань в рулон, и понес Ганне положить до утра.

— Ну, а что дальше-то? — спросила она. Но досказать не пришлось Тогда она сунула мне ломоть хлеба, горстку сахара и шепнула:

— Приходи, хлопчик, завтра пораньше, накормлю.

Вечером мы с фельдшером Михаилом Ивановичем вприкуску пили кипяток, заваренный хлебной корочкой. Он смеялся моей выдумке и говорил: «Смотри, не завирайся, бабонька-то верит тебе всерьез».

Утром вновь пошел продолжать писать лозунг. Когда завтрак кончился, Ганна выглянула в коридор, поманила к себе и, открыв одну из дверей, подтолкнула меня туда. То была ее комната: кровать, табуретка, стол и еще что-то. А главное, на столе стояли две миски и большой ломоть хлеба. Одна миска с наваристой гороховой похлебкой, вторая — с гречневой кашей, жирно смазанной маслом. Миски такого супа хватило, чтобы сделать ведро лагерной баланды, где крупина за крупиной гоняется с дубиной, а сверху плавает пара блесток растительного масла.

Старался есть медленно, спокойно, но рука невольно торопилась, и приходилось останавливать ее, уговаривать не торопиться. Обе миски выскреб до блеска. Вскоре заглянула Ганна, кивнула, и я вышел.

— Ну, а что дальше? Говори.

Дальше начал рассказывать про измену, обманутую любовь. Увлекшись, рассказывал с чувством и дрожью в голосе, подводя историю к трагическому концу. В самом напряженном месте остановился. Ганна стояла и ждала, глаза ее повлажнели, округлились, рот приоткрылся, вся она как бы подалась вперед.

— Ну, что, что дальше? — не выдержала она. Ганна хотела еще что-то спросить, но я почувствовал, что с животом моим творится что-то неладное. Схватив бушлат, выскочил и помчался в зону. То ли людская пища не пошла впрок, то ли горох, но мучился я ужасно. Только часа через два стало легче. Михаил Иванович сердито ворчал и пенял: «Что, дурень, дорвался до еды?» А тут и охрана начала разыскивать, куда девался зэк. А у зэка желудок подвело к спине, голова кружилась, но надо идти. Начальник пытал, что случилось. Отвечал, дескать, голова закружилась, затошнило — вон дух какой идет из кухни. А он не верит, спрашивает: «Может повариха что дала?»

— Нет, не дала, запугана она, я просил.

— Полдня прошло, а ты ничего не написал. Где был? Что делал? Смотри, к празднику не успеешь, вызову опера, срок добавим за саботаж.

 

— Какой саботаж, гражданин начальник, я из слабкоманды, сил нет. А тут от одного кухонного духу живот свело, и голова закружилась, вот я и пошел на воздух, плохо мне стало.

— Ты мне не придуривайся, баки не заколачивай, знаю я вас, а то дух и дух, нормальный дух. Чтоб лозунг к празднику был готов, и никаких духов, понял? «А с тобой еще поговорим, — обратился он к Ганне, — узнаем с какого духа у зэка живот заболел». С этими словами он сердито зашагал по коридору.

— Спасибо тебе, хлопчик, что не выдал, а то этот — ух, какой вредный. Ну, а что дальше?

— А дальше судили, дали срок, половину отбыл, а ты говоришь: за любовь не сажают.

Ганна молчала. Вечером она вынесла буханку хлеба, горсть сахару и кусок масла: «Бери, хлопчик, ховай под бушлат». Была она какая-то грустная, жалостливая, расстроенная, мне искренне стало ее жаль.

Утром лозунг вывесили на бараке охраны. Начальник походил, посмотрел со всех сторон, видно, остался доволен. Я стоял рядом и ждал. Увидев меня, он закричал: «Чего стоишь? Что еще надо? Марш в зону». И помолчав, добавил: «А ну быстро!»