ЖИЗНЬ ХОРОША

На первый день Рождества седьмого января 1941 года я возвратился домой. Многое изменилось за прошедшие годы: и город не тот, и люди не те, но все же что-то близкое, родное было везде и всюду, от этого чувство радости захватывало всего с головы до ног, каждую клеточку моего существа. Я радовался тому, что жив, что свободен, что дома, что рядом хлопочет моя постаревшая мама.

Сколько невзгод и переживаний выпало на ее долю, тяжкую долю матери «врага народа», но она верила, что я ни в чем не виноват, боролась за меня, писала, ездила по инстанциям, стучалась в закрытые двери. Стучалась долго и упорно, наконец достучалась. Только через четыре с половиной года меня оправдали, сняли клеймо «враг народа», и я возвратился домой.

Первое, что я сделал, это сбросил лагерную одежду и сходил в баню. Мылся и парился долго, от души, безжалостно хлестал веником свое тощее костлявое тело. Воды было много, а не одна-две шайки, как в лагере.

Мама не знала, чем меня накормить, готовила всякие вкусные, давно забытые вещи, которые съедались немедленно и полностью, сколько бы она их не приготовила. Молодое истощенное тело требовало питания, а худ я был до предела, и кости выпирали через рубашку.

Глядя на меня, мама охала и старалась втиснуть в меня побольше еды, но сколько бы я не съедал, чувство голода не покидало, и все время хотелось есть. Меня постоянно преследовал страх, что еда кончится и наступит голод. Как ни старался побороть этот страх, долго не мог, и он мучил меня, заставляя есть в запас.

Жили мы тогда в Гостиннорядском переулке в старом двухэтажном доме купца Кушинникова. В тридцатые годы дом перестроили и сделали из него типичную коммуналку, с длинным общим коридором, в который только на втором этаже выходило

 

семь дверей от семи квартир из одной, а то и двух маленьких комнат, общей кухней, которую никто не хотел отапливать и сломанным забитым туалетом. Так что удобства были во дворе в виде дощатой будки на два очка и с дверью с большими щелями.

На дверях висели почтовые ящики, а перед дверью стояла табуретка, а на ней примус или керогаз с кипящей кастрюлей. По запаху можно было определить, что сегодня у соседа на обед. Так и жили друг у друга на виду.

В общем, жили дружно, без скандалов. Сближали дети, они были в каждой семье, и с раннего утра до позднего вечера в коридоре стоял шум и гам.

Соседи отнеслись к моему приезду по-разному. Кто приветливо и доброжелательно, а кто с опаской, при встрече сдержанно отвечали на мое приветствие и проходили в свою квартиру. Все же бывший «враг народа».

Была и такая семья, которая относилась крайне недоброжелательно. При встрече не замечали и проходили мимо со стеклянными глазами, или просто отворачивались.

Поначалу я этого не замечал, все казалось прекрасным, и как сказал поэт: и жизнь хороша, и жить хорошо.

Так мы и жили с мамой, и ничего другого нам тогда не было нужно.

Днем я гулял по городу, вспоминал, переживал заново, искал знакомые лица, но, увы, их не было.

Мои сверстники разбрелись, кто куда. Одни уехали учиться дальше, другие ушли в армию, а часть обзавелась семьей и устроилась на работу.

Вечером подолгу рассказывал маме о своем лагерном житье-бытье. Временами на глазах у нее навертывались слезы, да и у меня на душе скребли кошки.

Прошел месяц. Я поправился. Кости обросли, лицо округлилось, и я стал похож на всех остальных, окружавших меня.

Морально же не мог привыкнуть к тому, что сзади нет человека с ружьем, нет конвоира, который в любую минуту скомандует: «Ложись!» — и щелкнет затвором карабина.

Ему все равно куда, но ложись, в грязь, в лужу, но ложись, иначе оружие применит без предупреждения. Или раздается: «Шаг вправо, шаг влево считается побег», — и опять без предупреждения.

 

Иногда казалось, что сзади за мной упорно идет кто-то. Я быстрее, и он быстрее, я медленнее, и он медленнее. Оглянешься — никого.

Однако жизнь брала свое, и я начал задумываться: что делать дальше? Мама настаивала продолжать образование, поступать в институт. Я понимал, что это не осуществимо.

Моя сестра уже училась в институте, и мама посылала ей деньги, отрывая от своей скромной зарплата. Двоих же она не потянула бы. Надо было что-то делать. Больше сидеть у мамы на шее я не мог. Мы долго думали, обсуждали, наконец приняли решение: я устраиваюсь на работу, а вечером готовлюсь в институт.