ПЕРВЫЕ ТРУДНОСТИ

После нашего с мамой разговора я обзавелся учебниками и засел за книги. Дело не ладилось. Отвык и много крепко подзабыл. Да и с работой ничего не мог решить. Специальности никакой. Что искать? Куда идти? Опять браться за ломик и лопату желания не было.

Кто-то посоветовал сходить на завод, там быстрее могут подобрать что-нибудь подходящее.

Пошел на КЭМЗ. Там кадровик в полувоенной форме осмотрел меня и, видимо, оставшись довольным, коротко спросил:

— Специальность?

— Чернорабочий, но хочу чему-нибудь научиться.

— Паспорт есть?

— Есть, — и я протянул свой новенький паспорт. Он внимательно изучал каждую страницу. Дойдя до графы, на основании каких документов выдан паспорт, прочитал: «на основании справки об освобождении из мест заключения». Кадровик сразу нахмурился и жестко спросил:

— За что сидел?

— Пятьдесят восьмая, но меня оправдали. Вот справка, — ответил я.

Лицо его сразу стало жестким, в глазах появился холод, и он металлическим голосом сказал: «Таких не берем», — и подал мне паспорт.

— Но я оправдан.

 

— Вам ясно сказано това... — он запнулся и поправился, — гражданин. Таких не берем. Идите.

Видно, его кристально-чистая, пролетарская биография не позволяла иначе разговаривать с «врагом народа», хотя и оправданным.

Шел домой, как оплеванный. Горькие мысли наполняли голову. «За что так? Сплеча. Вот тебе и оправдан». В ушах звучали слова кадровика: «Таких не берем». «Каких таких? Что я — прокаженный, или еще какой?» Всем своим существом я не мог воспринять это. Во мне бушевал протест, терзала обида. Мысли мрачнее одна другой лезли в голову.

«Такой» я буду теперь везде, и дороги в жизни мне нет и не будет. Какая еще учеба дальше? Там тоже сидит свой кадровик, и для него я снова тоже «такой».

Зачем жить такому? Лучше на Каменный мост и...

Все же возле Гостиных рядов я свернул к дому.

Много исходил я с тех пор в поисках работы, но везде слышал одно и то же: «Только что взяли». Или: «Не требуется». Один кадровик прямо сказал: «С таким паспортом не на чистую работу, а ишачить надо».

Вот и пошел я «ишачить».

Устроился не лесозавод, что на берегу Оки, катать бревна из воды и подавать их к пилораме. Работа простая, но тяжелая, все вручную.

За день так «наишачишься», что вечером не до книг, не до занятий. Забросил я это дело.

Мужики на работе выпить предлагали, дескать, у воды целый день, полагается, но я категорически отказался. Гиблое это дело. Думал, что «козу» подстроят. Остерегался. Работал хорошо, безотказно, и они скоро от меня отстали.

А на душе кошки скребли, и ходил мрачнее тучи. Жизнь потеряла свою розовую окраску. «Снова лагерь только без конвоя», — думал я.

Мама заметила перемену, но молчала и сильно переживала, а сказать не решалась. Тяжкая обстановка сложилась у нас в семье.

Наконец, однажды она вызвала меня на откровенный разговор, и я ей все рассказал.

— Увольняйся-ка ты оттуда, сынок.

— А жить-то как?

 

— Ничего проживем. Найдем работу полегче.

И пошел я работать в больницу санитаром, благо опыт у меня уже в лагере был.

Работал, занимался по учебникам. Жизнь уже не казалась такой мрачной.

Коллектив в больнице большой, в основном женщины, молодежь. Я же парень молодой, рослый, видный. Ну, и начались охи, да ахи, хиханьки, да хахоньки, намеки, а то и приглашение — зайти чайку попить. Ладно бы только это. Как-нибудь отвертимся. ан нет. Прямо на территории больницы жила одна сестра-хозяйка. Пышная, грудастая, лет под тридцать. Вот и положила она на меня глаз. Проходу от нее не было. Куда бы не шел, все на пути попадается. Старается прижать своей пышной грудью, а глаза блудливые, масляные. Противно это, когда женщина открыто пристает.

Начала она приглашать: «Приходи, парень, ко мне вечерком, посидим, граммофон послушаем, отдохнем. Если хочешь, то и спиртик найдется. А, придешь?» Но я под разными предлогами уклонялся. И вот однажды, подловив меня в пустом коридоре, она поставила вопрос ребром, нагло и грубо. Вот тут я не сдержался и ответил ей по-лагерному, в полном объеме. Она оторопела, растерялась, но приставать перестала. С тех пор я стал для нее злейшим врагом, и вскоре это почувствовалось.

На моем пути замелькал кадровик и как бы невзначай начал вести отвлеченное разговоры, задавать двусмысленные вопросы.

— А как ты думаешь? А вот газеты пишут?

Чувствую, что это неспроста. Ссориться с ним нельзя, послать подальше тоже. Настучит куда надо, и загудишь по новой хлебать баланду.

Одним словом, уговорил начальника отделения и уволился.

Безработным долго быть не пришлось. Случайно на улице встретил знакомого врача. Он раньше предлагал перейти к нему в отделение.

— Работаешь? — спросил он.

—Нет.

— Почему уволился?

— С кадровиком не поладил.

— Из-за чего?

— В душу он лез уж очень настойчиво. Мне это ни к чему. В зятья к нему не собирался.

 

Врач усмехнулся и говорит:

— Кадровик у нас уже не работает, говорят, взяли на повышение. Сейчас у нас женщина приятная, серьезная. Приходи, возьму в отделение и работу дам получше, получать будешь больше.

— Ну, как, договорились?

Я согласился.

Кадровичка оформила без лишних вопросов. И вот я снова на работе, но уже в белом халате регистратора или статистика.

А на дворе весна, зелень, цветы. В городском саду играет духовой оркестр. Хочется к людям, погулять, потанцевать. Учебники надоели. Так бы их и забросил подальше. Жизнь стала снова хороша, но наступило 22 июня 1941 года.

Началась война и все пошло кувырком.

Неожиданный поворот.

Не помню, с каких времен в каждой квартире на стене висела большая черная «тарелка» — трансляционная точка городского радиоузла.

Из нее мы узнавали самые свежие новости. Слушали народную или классическую музыку, и обязательно передавали пение Ка-тульской. Чем она пленила радионачальство, но пела она постоянно. Ее высокий и резкий голос я не переносил и сразу выключал точку. Очень метко о ее пении сказала Фаина Раневская: «Поет, что в железную банку писает».

О радиоприемниках, тем более телевизорах, не имели понятия.

Каждый день в шесть часов утра из «тарелки» раздавалась бодрая музыка какого-нибудь марша, нам желали доброго утра, и начиналась физзарядка, а затем сообщались новости. Были они хорошие у нас и, как правило, плохие у них за рубежом. Там бедные пролетарии жили в ужасных условиях, вели борьбу с капиталистами за свои права и с надеждой смотрели на страну социализма. И еще: революционное движение нарастало, и вот-вот начнется мировая революция.

Еще говорили о мощи Красной армии, что ни пяди своей земли не отдадим, что мудрая политика нашей партии и товарища Сталина отодвинула войну от наших границ.

Поэтому двадцать второе июня 1941 года было для нас, как гром среди ясного неба.

Мы почувствовали, что произошло что-то страшное.

 

Мы верили в мощь Красной армии, неприкосновенность наших границ, верили товарищу Сталину, а тут бомбежка наших городов, гибель советских людей, вражеский сапог начал топтать нашу землю. Все это казалось невероятным и не укладывалось в голове.

Надо было что-то делать, что-то предпринимать, и первый порыв был — защитить Родину, разгромить врага.

Ждали сообщений по радио, но их не было. Передавали бравурные марши.

Все соседи нашего дома высыпали во двор и обсуждали события.

Все были убеждены, что врага быстро разобьем, что покажем, как «совать свое свиное рыло в наш советский огород».

Мы с соседом Федором Зенкиным направились в городской военкомат. По улице в ту же сторону бодро шли люди.

На небольшой площадке возле двухэтажного здания военкомата уже шумела толпа, требуя немедленно отправить бить фашистов. Настроение было приподнятое, боевое. Все надеялись, что дверь откроется, и всех сразу запишут и отправят на фронт, а уж мы там фашистам покажем. Казалось, что без нас там все не так, и для разгрома нас только и не хватает.

Но вот открылась заветная дверь, все сразу смолкли. Вышел человек в военной форме и скучным голосом объявил: «Приказ о мобилизации еще не получен, так что расходитесь и ждите сообщения по радио».

Повозмущались, пошумели и, ругнув начальство, начали расходиться. На наше место приходили другие, и толпа не уменьшалась.

Дома радио не выключали круглые сутки, ждали сообщений, а они были неутешительные, тревожные: враг бомбил наши города, ступил на нашу территорию, топтал нашу землю.

Почему это? А где наша «легендарная»? Почему не защитит наши «священные рубежи». И так сотни вопросов без ответов.

Радио сообщало краткие сводки о сдаче врагу населенных пунктов, да крутило классическую музыку, от которой тогда выть хотелось. Так, в полном неведении и тревоге, прошло десять дней. Только третьего июля выступил по радио товарищ Сталин. Мы приникли к репродукторам, ловя каждое слово, боясь что-то пропустить.

 

Сталин волновался. Слышно было, как он наливал воду в стакан, как пил. Обращение и тон его были необычны. Он призывал народ встать на защиту своей Родины. Закончил выступление уверенно: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!» Это выступление как-то приободрило. Сталин знает, что делать. Мы верили ему, а потому надеялись.

Мы с соседом снова пошли в военкомат. Улица Марата перед ним была забита народом. Громкоговоритель передавал сообщения Совинформбюро, бодрящие марши и просьбы разойтись, не мешать работать, ждать повестки. Правда, с повестками люди уже были и проходили в военкомат беспрепятственно.

Расходиться никто не хотел, а собирались кучками, обсуждали новости и тихо ругали начальство за бюрократизм и медлительность с мобилизацией. Каждый боялся, что война окончится без него.

Повестку прислали в начале августа сорок первого. Федора Зенкина призвали, ну, а мне не повезло: забраковала медицинская комиссия. Слишком необычны были мои ноги, покрытые темными пятнами от заживающих цынготных язв. Это была память о заполярном ГУЛАГе.

Мне дали отсрочку от призыва на два месяца.

Один из врачей «успокоил»: «Не переживай, парень, фашистов разобьем быстро. Война закончится без тебя, а ты лечись».

Предсказаниям врача сбыться было не суждено. Через два месяца, в октябре сорок первого, немцы заняли Калугу, началась оккупация.