Юдель Рувимович Закгейм

 

Я написала почти обо всем, что видела, что пережила. Почти. Но я не написала об одном, о своем муже. Как только начинала писать — сердце разрывалось. Думала:

«Потом напишу, сейчас не о таком больном...»

Недавно по телевизору я увидела свалку останков (кладбищем это не назовешь). Это были убитые заключенные, «враги народа»... И вдруг показывавший поднял один череп. Голый череп с круглой дыркой во лбу над глазом. Мне показалось, что это череп моего мужа. Всю ночь я не могла спать. Перед глазами стоял муж с пулевой раной во лбу.

Сейчас уже почти никого не осталось в живых, кто знал бы его! Кроме меня. Я все откладывала воспоминания, защищалась от них. Больше откладывать нельзя. Мне уже 88 лет, если я не напишу о нем — не напишет никто.

Но сердце-то разрывается! Пусть рвется. Я начинаю писать.

Юдель родился в 1898 году в очень религиозной семье в городе Витебске. В доме говорили только по-еврейски. Учиться мальчика отдали в еврейскую школу, ведь в гимназии по субботам надо было писать, а это большой грех. Однако кто-то из учителей оценил большие способности мальчика и уговорил отца после окончания школы отдать сына в гимназию.

Я впоследствии нашла его гимназический табель. По всем предметам 5, по русскому — 2 или 3. Однако года за два он овладел русским языком, В это время началась первая мировая война. Закгеймы стали беженцами. Они поехали в Самару, где Юдель окончил гимназию. После

 

революции он переехал в Москву и поступил на биофак пединститута им. Крупской.

Очень быстро проявились необыкновенные способности Юделя. Он от природы был блестящим оратором, и в институте его использовали как пропагандиста. Выходец из религиозной среды, он блестяще знал Библию, историю религий, однако стал убежденным атеистом. Его общественным поприщем стала пропаганда атеизма. Закгейм, как и многие другие в этот период, искренне считал, что мораль коммунизма несравненно выше морали, которая закрепляется религией.

В 1925 году в институт поступило письмо из ЦК партии с просьбой прислать кого-нибудь в Московский университет для преподавания политграмоты. Послали Юделя, не дав ему окончить институт. Так он оказался преподавателем университета даже без справки о высшем образовании, но это его мало заботило.

В 1931 году он уже был доцентом кафедры диалектики природы, одновременно выполняя обязанности доцента кафедры истории и философии и кабинета естествознания (так записано в его трудовой книжке). В 1935 году кто-то проверял научную подготовку преподавателей, и вдруг выяснилось, что Закгейм не имеет даже высшего образования! Ректор университета, который хорошо знал Юделя, вызвал его к себе и приказал за три месяца написать и защитить диссертацию. Задача почти невыполнимая. Дело в том, что у Юделя было одно свойство: он великолепно рассказывал, но очень трудно писал. Стоило ему сесть за стол с ручкой, как мысли куда-то разбегались, он никак не мог их стройно расположить. Тут на помощь решила прийти я.

У нас с ним было в обычае, после того, как уснут дети, мы ходили гулять, и он мне рассказывал о своей работе, о своих лекциях, о проблемах науки. Ничего интереснее для меня не было, чем эти его рассказы, я даже начала немного смыслить в естествознании. И вот мы решили работать вместе. Он составил план диссертации и главу за главой рассказывал мне. Я конспектировала, потом переписывала и отдавала машинистке. Юделю оставалось

 

только отредактировать перепечатанное. Приказ ректора был выполнен, диссертация написана, и через три месяца он ее защитил. Называлась она «Развитие физиологии высшей нервной деятельности в XVIII веке». Постановление комиссии было: «Присвоить Закгейму звание кандидата биологических наук, предложить продолжить работу и представить на звание доктора наук». Увы, жить ему оставалось менее года.

Через много лет мой сын хотел в архивах университета найти эту диссертацию, но не смог.

Юдель был очень горячим отцом. Перед дочкой он вообще был бессилен. Часто, когда он готовился к лекции и сидел над книгами, она подходила к отцу и заявляла: «Хочу играть в лошадки». Он беспрекословно откладывал книгу, сажал ее на шею и скакал по комнате.

— Ты портишь ребенка, — говорила я.

— Ей так интересно скакать на лошади, а мне так приятно чувствовать ее толстые ножки на своей шее!

К сыну он очень внимательно приглядывался. В его головке, в его бесконечных «почему» он часто улавливал серьезные мысли, которые казались ему признаками одаренности мальчика.

Вспоминаю один случай. Шурик заболел и лежал в кроватке с температурой 38 градусов. Я сидела около него. На мраморном столике рядом с кроватью лежал градусник.

— Мама, — попросил Шурик, — расскажи мне, как устроен градусник.

Я обрадовалась: не на каждый его вопрос я умела ответить, а тут — чего проще. Я рассказала, что ртуть от нагревания расширяется и идет по трубочке наверх, а на шкале помечены градусы температуры.

В это время в комнату вошел отец.

— Ну, как дела? — спросил он, взял со столика термометр и сказал: — Опять 38, не спускается! Шурка вскинулся:

— А мама мне про градусник неправильно рассказала!

— Почему? — спросила я.

 

— Если бы было, как ты рассказала, на градуснике не было бы 38! Ведь он лежит на холодном столе, и ртуть давно бы сжалась!

Юдель объяснил, как устроен градусник, а потом наедине меня дразнил: «Тебя посадил в галошу пятилетний мальчишка! Вот что, значит, увлекаться романами и стихами. Не суметь объяснить, как устроен термометр! А Шурка — молодец!»

Я не знаю никого, кто так бы любил педагогическую работу, как Юдель. Он преподавал историю биологии. Рассматривая какой-либо период, будь то XVI или XVIII век, он старался, чтобы студенты вжились в эту эпоху, почувствовали ее быт, религию, искусство. В 1935 году было 250-летие со дня рождения Баха. Из Ленинграда приехала капелла с двумя концертами: «Страсти господни по Матфею» и «Месса». Юдель решил повести своих студентов на «Страсти». Он собрал их в аудиторию (и я там была) и рассказал о творчестве Баха, о содержании «Страстей». У него был хороший, хотя и небольшой голос и абсолютная музыкальность. Он даже напел некоторые темы из «Страстей». Назавтра мы все (человек 15) пошли в консерваторию.

Я думаю, никто из нас без подготовки не пережил бы этот великолепный концерт так горячо. Я до сих пор помню пережитое потрясение, я не могла сдержать слез во время исполнения. То же было с другими.

В ту же зиму он повел весь свой курс на выставку картин XVII века (студенты тогда изучали историю естествознания XVII века). Картины были в основном на библейские сюжеты, а кто в 30-х годах знал Библию? Юдель так интересно рассказывал о картинах, о художниках, что около нас образовалась большая толпа — все хотели слушать такого экскурсовода.

Юдель очень любил, когда к нам заходил кто-либо из его бывших учеников, иногда даже приехавших в Москву всего на пару дней. Он не знал, куда посадить гостя, как обласкать. Они разговаривали часами о жизни и работе друг друга. После его ухода Юдель хвастался, как маленький:

 

— Ты видишь, как меня помнят и любят! — Сам он очень любил и уважал своих учеников, интересовался их жизнью и творческой судьбой.

Кроме педагогической работы в университете у Юделя было еще одно пристрастие. В 1925 году он организовал научный кружок по истории медицины. В 1935 году кружок еще регулярно работал. В это время его члены были уже врачами и даже профессорами. Примерно раз в месяц все собирались и докладывали о своей работе, о достижениях зарубежной медицины. Я помню слова одного профессора-хирурга: «Времени у меня нет, все режу да режу. Вот ослабеет рука — напишу о нашем кружке. Ведь за 10 лет никто его не покинул! Это тоже культурное явление, и довольно редкое!»

В этом кружке был свой enfant terrible. К сожалению, ни имени, ни фамилии его я не помню. Это был маленького роста худой человек. У него было прозвище «сорокапятикилограммовый профессор». Назову его условно Валерий, хотя, кажется, его звали по-другому. Валерий был антидарвинист. Он считал, что строгой проверки с точки зрения философии и естествознания теория Дарвина не выдерживает. Все спорили с ним, ругали его идеалистом, буржуазным философом, говорили, что так он может дойти до религиозности. Единственным человеком, который не поучал Валерия, был Юдель. Я как-то спросила:

— Почему ты не объяснишь Валерию, что он не прав? Ведь ты так хорошо знаешь Дарвина!

— Он знает Дарвина лучше, чем я. Но еще он блестяще знает философию и естествознание. Как я могу его учить? Знаешь ли ты, как он умен, талантлив? Перед ним широкая дорога. Его имя войдет в историю русской науки рядом с именами Менделеева, Павлова, Тимирязева!

Юдель ошибся. Этот разговор был в 1935 году, а 10 марта 1936 года и Юдель, и Валерий, а скоро и я, и большинство членов их кружка были арестованы.

Я помню, следователь меня спросил, бывал ли Валерий у нас и какого мнения о нем был мой муж. Наивно полагая, что я говорю что-то полезное для Валерия, я ответила:

 

— Муж считал его необыкновенно знающим, талантливым человеком. Он говорил, что Валерий будет крупным ученым...

На что следователь цинично ответил:

— Все они умники. Нам таких и надо, дураки нам ни к чему.

Много позже я узнала, что Валерий умер на следствии, а Юдель получил приговор «10 лет без права переписки» — это означало смертную казнь. И до сих пор мне снятся сны, что Валерия бьют палками по его чудесной голове, а Юделя садист-палач расстреливает не в затылок, а в лоб, чтобы насладиться предсмертным ужасом на его лице...

Я прожила с Юделем всего восемь лет из моей долгой жизни. Всякое было в эти восемь лет. Он был абсолютно не приспособлен к решению житейских проблем. Такие трудноразрешимые (и в то, и в нынешнее время) задачи, как замена разбитого стекла, ремонт крыши, наем дачи и пр., всегда ложились на меня. Но эти мелочи не вспоминаются. Я помню только восемь лет жизни с ним, полные глубокого счастья.

Прошло более полувека, как Юделя нет в живых, а боль за него, сны о нем не покидают меня.

Это со мной навсегда.