ВОЙЦЕХ ДАЖИЦКИЙ

(ОТЕЦ МАРТЫНЬЯН)

 

Блаженны чистые сердцем...

Из Нагорной проповеди

16 ноября 1946 года я приехал в Магадан со Стана-Утиного. чтобы встретить с последним рейсом парохода «Феликс Дзержинский» Нину Владимировну Савоеву. 20 ноября в темной каморке Магаданского ЗАГСа мы «обвенчались». Санитарный отдел Дальстроя пошел навстречу и выдал нам назначения на прииск «Ударник» Западного управления, мне — на должность начальника санчасти прииска, жене — на должность главврача больницы лагеря. Начальник санчасти прииска — первая и недолгая в моей жизни административная должность.

Мы поселились в домике моего предшественника при «сангородке», так на «Ударнике» называли больницу лагеря. Сангородок находился на берегу реки Хивканди в четырех километрах от приискового поселка. В центральной усадьбе прииска нам дали лошадку, запряженную в сани, и мы, кинув на дровни свой нехитрый скарб, поехали к месту нового жительства. Девственная чистота снега, по которому мы ехали, непуганые куропатки, которые нас встречали, — все это вызывало взволнованное, умильное чувство и веру, что мы вступаем в новую, совместную, спокойную, благополучную и счастливую жизнь.

Хорошо зная лагерь изнутри, в первые же дни по приезде на новое место я начал знакомиться с приисковыми участками и лагерными пунктами, разбросанными на большие расстояния от центрального стана: Кадыкчан — на 20 километров, Буркандья — на 30, Табуга — на 40, и все по бездорожью в те времена. Зимой трактор прокладывал санный путь-зимник, по которому проскакивали — от пурги до пурги — и машины. Не каждый месяц мне удавалось посетить все участки.

На один из лагпунктов я пришел, как обычно, рано утром, проверил санитарное состояние территории, бараков, столовой и начал в амбулатории прием больных, освобожденных от работы. Я уже заканчивал прием, когда в лагерь привели с участка ночную смену. Я попросил фельдшера обойти ночные бригады и объявить, что в амбулатории веду прием, и желающие могут обратиться. Минут через десять амбулатория стала заполняться людьми.

Так как алиментарная дистрофия была ведущим диагнозом,

 

главной бедой того места и времени, принято было начинать прием с внешнего осмотра: больному предлагалось снять рубаху, спустить штаны и повернуться спиной. Лагерники, особенно доходяги, правило это знали и, не дожидаясь приглашения, раздевались сами. Весь этот ритуал не случаен. Медицинский работник получает возможность сразу увидеть и оценить общий вид больного — степень истощения, характер кожных покровов, наличие физических изъянов, если таковые имеются.

Пришедшие на прием из ночной смены стали быстро раздеваться. Один из них сразу привлек к себе мое внимание. Я сам был доходягой, доходяг повидал, но то, что я увидел тогда, меня поразило. Я увидел скелет, обтянутый кожей, не мог понять, за счет чего он удерживается в вертикальном положении. Поражала несоразмерная телу большая голова. С этой головы смотрели на меня василькового цвета смеющиеся глаза. Смеющиеся глаза и этот скелет являли собой такой контраст и выглядели столь нелепо и неестественно, что перехватывало дух.

Фельдшер заметил мое волнение и заерзал на стуле.

— Что, — спросил я его, — этот «стахановец» из ночной смены? Ходит на работу?

— Так он же ни разу не обращался ко мне, — сказал фельдшер, потея в ожидании неприятности. Я подошел к человеку-скелету.

— Вы что, в самом деле ни разу не были в амбулатории? — спросил я.

— Не был, — ответил он. Лицо его доверительно улыбалось.

— Почему? — вырвался у меня недоуменный вопрос, с подобными явлениями я еще не встречался. Менее истощенные постоянно осаждали медпункты с традиционными жалобами:

«Ноги не шагают», «Работать не могу», «Все тело болит». И это не было симуляцией.

— Почему в таком состоянии вы не обратились в амбулаторию?

— Ну как, я ничем не болею, — ответил он.

— Вы же едва держитесь на ногах!

— Все от Бога, — сказал он смиренно. И улыбнулся.

«Что за чертовщина! — подумал я. — Мистика какая-то».

Я взял бланк амбулаторной карты и обмакнул перо в чернила.

— Установочные данные! — сказал я слова, знакомые каждому заключенному.

— Дажицкий Войцех Якубович, год рождения 1918, статья 58, пункт 10, срок — 8 лет.

В его речи чувствовался сильный акцент. «Кто он?» — подумал я.

 

— Поляк, — сказал он, как бы читая мои мысли.

— Вы кто по специальности? — спросил я.

— Ксендз, — ответил он.

— Отправьте его в сан-городок на первой подводе, которую я пришлю за отобранными в больницу. Если вещи у него какие есть, сходите в барак, принесите, а он пусть ждет отправки здесь, — сказал я фельдшеру, заканчивая прием.

На следующий день, делясь впечатлениями, я рассказал Нине Владимировне о своей грустной находке — ксендзе Дажицком — и поделился с нею описаниями за него.

— Я уже его видела,— сказала она, — велела Денисенке (заключенный врач-терапевт Вячеслав Тимофеевич Денисенко. — Б. Л.) положить его ближе к печке. Пусть отсыпается и отлеживается. И диету назначила покалорийнее, но малыми порциями. Нельзя сразу давать обильной пищи.

— Ты видела его глаза? — спросил я.

— Удивительно, — сказала она, — в такой хрупкой оболочке и такое спокойствие духа!

Месяца два колдовала Нина Владимировна над Дажицким и к концу этого срока перевела его в слабосильную бригаду пятичасовиков для использования на подсобных работах в лагере. Сангородок был набит до отказа, и огромная очередь таких же убогих и сирых тоскливо ждала своей очереди на передышку и, быть может, спасение.

 

Однако Дажицкого из поля зрения мы не выпускали и через короткое время снова забрали в сангородок, определив гладильщиком в прачечную больницы. А еще некоторое время спустя взяли к себе в дом в качестве дневального, платили за него лагерю, как и все другие наниматели. Армейское слово «дневальный» вошло в лагерный обиход и вышло за его пределы, обретя несколько иной смысл. Вне лагеря под дневальным подразумевался домработник, если лагерь был мужским, и — домработница, если лагерь был женским. По режимным соображениям в дневальные допускались заключенные по бытовым статьям с правом бесконвойного хождения. «Пятьдесят восьмая статья» к таким работам режимом не допускалась. Редкие исключения делались или для очень высокого начальства, или — вдали от административных центров — для людей с ненормированным рабочим днем, пользующихся доверием местного руководства, к услугам которого оно, руководство, прибегало само. Такими были врачи, в частности.

 

Отступление первое

 

Вспоминается Беличья. Маленький домик главврача среди больничных бараков, одной стороной смотрит на второе терапевтическое, его задворки, другой — на опушку леса, переходящую в бескрайнюю колымскую тайгу. Нина Владимировна, полная идей, планов и кипучей энергии, разве только на ночлег приходит домой да перекусить, когда почувствует голод. Домом правит Нисон — дневальный, здесь он полный хозяин. На кухне возле большой кирпичной печи его железная кровать. Домовитый, неугомонный старик редко на часок приляжет днем передохнуть. Нисон Азарович шестидесяти двух лет от роду, участник первой мировой войны, родом из Белоруссии, говорящий с резким акцентом: «Ну, тоже — приравновав яблоки до табаки!» (прировнял яблоки к табаку). Три пальца на правой руке не сгибаются— память войны. Он мастер на все руки и без дела никогда не бывает. Осужден к десяти годам тройкой НКВД по статье АСА, что в переводе на человеческий язык означает — «Антисоветская агитация». Не иначе как «приравновав» где-нибудь «яблоки до табаки»...

Это Петр Семенович Каламбет, заключенный врач, заведующий первым терапевтическим отделением, с мнением которого Нина Владимировна очень считалась, посоветовал ей в дневальные Нисона Азаровича. Он лежал у него с плевритом в той самой палате, где Евгения Гинзбург в первые недели своего пребывания на Беличьей помогала фельдшеру раздавать лекарства и измерять температуру.

 

Ранней колымской осенью 1943 года в тот час ночи, когда сон особенно крепок, злоумышленники — по всей вероятности, беглецы — пытались проникнуть в домик главврача. Ее разбудил скрип выдираемого из бревна костыля и лязг упавшей на завалинку железной перекладины, перекрывавшей ставни. Смелое, самоотверженное поведение Нисона Азаровича спасло тогда, очевидно, жизнь и ему, и Нине Владимировне.

В сентябре 1945 года, когда Савоева уезжала с Беличьей в Нижний Сеймчан, ей разрешили взять с собой Нисона и выдали на руки его формуляр. А в декабре 1946 года, когда, соединив свои жизни, мы с Ниной Владимировной ехали на «Ударник», Нисон был с нами. В 1947 году летом Нисон Азарович закончил свой десятилетний срок и освободился из лагеря. Из нашего дома он возвращался на родину. Обращением к Нисону Варлам Шаламов заканчивает одну из поэм тех лет, посвященных Нине Владимировне:

Кончено. Можно вступив на крыльцо,

Видеть лицо своего «мажордома»

Сонное (или Нисонное) вовсе лицо

При выражении — «вот мы и дома».

 

Под одним небом, под одной крышей

 

Войцех Якубович Дажицкий вошел в наш дом в роли дневального, столь для него неожиданной, ему не свойственной и не знакомой. Мы с ним почти ровесники, тогда нам не было еще тридцати. В бытовом плане к этому возрасту я умел уже многое. С семи лет помогал маме по дому. Не столько от нужды, как от любви к матери, а также из интереса, из любопытства к ремеслам, к рукодействию.

Войцех на свет явился седьмым из детей, младшим. По характеру был склонен к созерцанию, размышлению. Духовный мир привлекал его больше, нежели кипучая проза жизни. В роли дневального он чувствовал себя смущенно и растерянно. Новая обстановка, быстрые неожиданные перемены в образе жизни. Оглушенный и истерзанный лагерем, он не мог еще долго обрести равновесие.

Нам было бесконечно жаль этого «инопланетянина», крушением мира и волею политических амбиций заброшенного на наш полигон великого социального эксперимента, воспринимаемого им безропотно, как высшее Господне испытание. Мы сочувствовали ему, удивлялись его светлой и кроткой душе, силе духа, питаемой верой. И немного завидовали.

Беря Дажицкого под одну с собой крышу, мы не ждали от него ни кулинарного мастерства, ни большой домовитости, но.

 

твердо были уверены, что можем при нем говорить свободно и вслух, не обдумывая предварительно каждое слово. А это еще недавно один наш соотечественник называл редкостным счастьем. Таким образом, делая доброе Дело, мы не были лишены и некоторых собственных интересов. Здесь, пожалуй, кроется и ответ на вопрос, до какой-то степени, который десятилетия мучил Дажицкого и высказан им лишь сравнительно недавно в письме:

«Трудно представить мое чувство, когда я первый раз после произвола колымских лагерных условий очутился в чистой постели и в тепле. Я тогда почувствовал, что я не вещь, а человек. И ясно, что я не мог даже сдержать слез... Тут Вы начали спасение моей жизни. Я почувствовал Ваше гуманное отношение: Вы не делали разницы между «зэком» и «вольняшкой», а в одном и другом видели человека. Не знаю, из каких соображений Вы взяли меня к себе. Ведь я домашней работы не знал и, как дистрофик, не годился ни к какой работе. Вы не только терпели меня в сангородке на «Ударнике», но еще забрали меня с собой в Сусуман в райбольницу».

Ну, а разницы между «зэком» и «вольяшкой» в самом деле в нашем доме не делалось. Вчерашний зэка видел себя в сегодняшнем и сам оставался, по тем временам, потенциальным зэка завтрашним.

Тогда на «Ударнике» в первые дни пребывания в нашем доме Войцех сказал мне как-то:

— Зовите меня Валькой.

— Почему? Чего ради? — не понял я.

— Здесь все зовут меня Валькой. Войцех непривычно русскому уху.

— Я буду называть вас «Отче». Идет?

— Не идет, нет. Лучше Валькой.

Воспитанный в духе вульгарного атеизма, склонный к озорству и иронии, я задирал, поддразнивал Войцеха, обращаясь к теме чудес, некоторых христианских догматов. Он пытался отстаивать свои позиции. Все же неравенство наших положений, пусть формальное, и бедность его русского словаря мешали Войцеху защищаться в полную силу. Наши «диспуты» были безобидны, весьма примитивны и у стороннего наблюдателя не могли бы вызвать ничего, кроме улыбки. Я не был Луначарским, и он не был Введенским! Однако должен сказать, что ему, Войцеху Якубовичу, я обязан пробудившимся во мне интересом к Библии — Старому и Новому заветам. Это, бесспорно, обогатило меня духовно.

 

Отступление второе

 

Наша с Ниной Владимировной жизнь на «Ударнике» до краев была наполнена нелегким трудом. Мы делали большое, нужное дело, были поглощены им, и для личной жизни, друг для друга у нас почти не оставалось времени. И все же, можно сказать, что на «Ударнике» мы были счастливы. Новый начальник прииска, Федор Васильевич Завьялов, сменивший Заикина, относился к нашей работе с пониманием и сочувствием. Это удесятеряло наши силы. Но хорошее не может продолжаться долго, это заметили многие. Районная больница Заплага в Су-сумане пришла в упадок, в вопиющее неблагополучие. Потребовался человек, способный разрушить сложившиеся там порочные связи и, не щадя сил, а может быть, и жизни, навести порядок. В Санитарном управлении вспомнили о Беличьей, о Савоевой. Нас подняли с обжитого места. Нина Владимировна была назначена главным врачом этой больницы, я — начальником санчасти Комендантского лагеря в Сусумане. Открывалась новая, черная страница нашей жизни, полная предельного напряжения нервов и физических сил. А в ответ — мстительная злоба и провокации со стороны лагерной администрации за потревоженное Савоевой далеко не благовидными путями обретенное ими благополучие. И еще одно подоспевшее событие, перевернувшее всю жизнь Нины Владимировны и изменившее ее течение, — исключение из партии, связанное с моей «судимостью». Что у нас делают с исключенными из партии, нетрудно представить. Но это другая, стоящая особняком тема.

С «Ударником» пришлось расставаться, оставлять хорошо отлаженное дело, добрые отношения с людьми, с обретенными на «Ударнике» друзьями.

Начальник лагеря прииска разрешил взять с собой в Сусуман двух заключенных — Войцеха Дажицкого и одного фельдшера больницы.

Растление в райбольнице Заплара было феноменальным. Вся больница состояла из торговых очагов. Аптека и медперсонал торговали лекарствами, больничная прачечная торговала больничным бельем, конбаза торговала овсом, огород — овощами. Главный врач, предшественник Нины Владимировны, военизированная охрана больницы, надзиратели и заключенные врачи забирали из больничного котла лучшую часть продуктов. Больные голодали. Территория больницы была завалена мусором и отбросами. Вот такое наследство приняла Савоева.

С приходом нового главврача муравейник зашевелился, насторожился и ощетинился. Приход в эту больницу Савоевой во

 

рам, бездельникам и дармоедам не предвещал ничего хорошего. Война была объявлена, и она началась.

Вспомнив прачечный опыт Дажицкого, Нина Владимировна поставила его в прачечную. Так одному «торговому дому» был нанесен удар.

Тяжелым был для нас 1948 год, каждый день давался с боями, с потерями и победами. К весне 1949 года победительница, вымотанная, в «синяках и ссадинах», едва державшаяся на ногах, оставив больницу очищенной, обновленной во всех отношениях, получила право на отпуск за три календарных года «с использованием в центральных районах страны». Для меня это был первый выезд с Колымы и первый отдых за долгие 1'2 лет, а также встреча с сестрой и мамой. Этим отпуском с выездом на «материк» я обязан двум людям из отдела кадров Западного управления — Лидии Николаевне Долговой и начальнику ОК Василию Васильевичу Тарасову, взявшему на себя ответственность.

Дажицкий оставался в райбольнице на хорошей работе с хорошей характеристикой и репутацией.

В отпуск из Сусумана мы улетали на «Дугласе» через Якутск. В этом же самолете летел с семьей начальник режима, старшина Хайрулин, разжалованный за лихоимство и поборы в больнице вместе со своими подчиненными — вахтерами и надзирателями, а после «отлучения» возглавлявший провокации. Так мы летели до Иркутска, сидя друг против друга, не обмолвившись ни единым. словом. Возвращались из отпуска морем через Находку и Магадан. И в Магадане осели. Из-за меня.

Отгремела победа, большое число фронтовиков, в том числе и врачей, хлынуло на Колыму. Фельдшер-практик с 58-й статьей в анкете на врачебных должностях оставаться не мог. Мне это было ясно. Закончить врачебное образование я не мог уже и по возрасту, и по иным многомерным причинам. До седых волос колоть ягодицы и ставить банки рядом с девчонками-медсестрами мне не хотелось. Восставало мужское самолюбие. На одном из домов Магадана я увидел объявление, приглашавшее на курсы по подготовке во Всесоюзный заочный политехнический институт. Подумав, мы решили осесть в Магадане. Нина Владимировна приняла больницу лагеря, а я поступил в клиническую лабораторию Магаданской больницы и поселился в общежитии медицинских работников. Начались работа, учеба и воскресные рейсы на попутных машинах к жене. А. третьего июня 1950 года родилась наша дочь.

 

Перекличка

 

В начале 1952 года Нина Владимировна оставила лагерь и перешла работать хирургом в Магаданскую областную больницу» которая в большей мере была городской, поскольку другой больницы в городе не было. В том общежитии, где обосновался я, нам дали отдельную комнату № 13, площадью около двадцати квадратных метров. В ней мы прожили до 1959 года. В этом жилище перебывало у нас много наших «таежных» друзей, лагерных и нелагерных. И для всех находился приют. С тех пор число «13» считаем своим счастливым числом.

О Войцехе Якубовиче до нас доходили слухи, что он все еще в Сусуманской райбольнице на прежнем месте, даже с повышением. Теперь мы были за него спокойны полностью. А в конце 1952 года Дажицкий, освободившись из лагеря, приехал в Магадан. Месяца два он прожил у нас, отдыхая от лагерного «коллективизма» и постепенно адаптируясь в нелагерных условиях, о которых уже стал забывать. Но, хотя и разреженный, магаданский воздух свободы вдохнул в него надежду. Выезд на «материк» ему разрешили, и 22 февраля 1953 года я посадил его в самолет, улетавший на запад...

Вот как обо всем этом рассказывает Войцех Якубович сам:

«Никогда не забуду, когда в 1952 году, в самый день праздника Рождества, 25 декабря мне удалось переночевать на 4-м километре в инвалидном бараке. Утром внезапно слышу голос, кто-то произносит мою фамилию. Не понимаю, что случилось. Прихожу в себя и узнаю голос Бориса Николаевича. Вы тогда взяли меня опять к себе, и Вы меня приютили в то время, когда я скитался, не имея крыши над головой. Я не чувствовал никакой дистанции между Вами и собой. Таня была маленькой, остроумной девочкой, изучала стихи, а я учился от нее и некоторые помню до сих пор, даже часто их повторяю среди моих сотрудников. У Вас я был по 22 февраля 53-го года. Было воскресенье, день выборов. Борис Николаевич провел меня до самолета». Я всех этих подробностей не помню, не помню деталей и удивляюсь, как ему удается хранить в памяти все точные даты событий своей жизни.

После освобождения из лагеря его «вольная» жизнь на «материке» складывалась несладко: неустроенность, скитания, унижения, издевательства уполномоченных «от религии» долго сопровождали его. Только в 1957 году он получил приход с костелом в поселке Городковке Крыжопольского района Винницкой области. Здесь много поляков и украинцев-католиков. Дажицкий занял свое место в жизни и все остатки сил отдал служению людям и Богу.

 

Давно уже, живя в Городковке, отец Мартыньян обслуживает три прихода. Он постоянно в дороге, почти лишен отдыха. Кроме культовых, ритуальных действий, главной заботой его остается нравственное воспитание, воспитание трезвости, трудолюбия, честности у прихожан, сострадания, любви к ближнему и верности в браке.

В пастве отца Мартыньяна нет алкоголиков, правонарушителей, лодырей. За тридцать лет его работы в Городковке не было ни одного развода.

Вступающие в брак присягают Богу в соблюдении супружеской верности. За три недели до венчания ксендз проводит .собеседование с обрученными. Сам обряд венчания, торжественный и прилюдный, воспитывает серьезное, ответственное отношение к семье и детям.

Но не все мирно и безоблачно в этом приходе, впрочем, как и во всех остальных. Костел, его служители и верующие пребывают под неусыпным надзором Всевидящего ока и Всеслышащих ушей. Костел подвергается постоянным поборам, несмотря на то, что жертвует деньги мирян почти во все существующие фонды.

В 1974 застойном году на квартире ксендза и в костеле был проведен погромный обыск. Антисоветской литературы, радиопередатчика не нашли. Даже стихов Мицкевича и «Интернационала»^* на этот раз не было. А стресс, психическая травма оставили свой след. Но отец Мартыньян не лишен чувства юмора. Одно письмо писалось им во время болезни. Вот как он определил свое положение: «Приколот к постели, как довесок к пайке!»

Что значит для заключенного пайка, я рассказал подробно в главе «Северное сияние». То, что обворовывают повара и обвешивают хлеборезы, сомнения нет. Но чтобы создавалась иллюзия тщательно взвешенной пайки, к каждой пайке щепочкой прикалывается довесок — кусочек хлеба в пять—десять граммов — как символ безупречно добросовестного взвешивания для успокоения душ.

 

Немного хронологии

 

Войцех Дажицкий родился 14 февраля 1918 года в селе Ягелла Пшеворского района Львовского воеводства. Семья была многодетной. Войцех — седьмой, самый младший. Ему было полгода, когда умер отец. Весь груз забот о хлебе насущном,

 

о детях лег на плечи матери, женщины, сильной духом и глубоко религиозной. Это, последнее, являло великую помощь в ее родительском подвиге. Авторитет матери в семье был непререкаем.

Окончив пять классов начальной школы и восемь — гимназии, Войцех поступил в духовную семинарию и закончил ее. В марте 1943 года рукоположен в ксендзы. Определилась его судьба. Но еще будучи учеником шестого класса гимназии, в 1934 году Войцех принял монашество и обет безбрачия в монастыре францисканского ордена. И наречен Мартыньяном. Более года он прослужил во Львове.

10.10.1944 года Дажицкий выехал в Житомир в распоряжение администратора житомирской епархии и получил назначение на десять районов разъездного священства.

3.03.1946 года был арестован органами НКВД.

30.07.1946 года осужден Житомирским областным судом по статье 54 пункт 10 часть 2-я УК УССР на 8 лет исправительно-трудовых лагерей с последующим поражением в правах на 5 лет и высылке из Житомирской области на 5 лет.

На следствии был обвинен в распространении католицизма, в оказании религиозной помощи православным, хранении антисоветской литературы (стихи Мицкевича и «Интернационал» на польском языке).

26.10.1946 года этапом отправлен в Находку. В этапе заболел дизентерией. В Находке его положил к себе в отделение пересыльной больницы врач Мейерович, вылечил и держал в отделении санитаром до середины мая 1947 года.

13.06.1947 года был привезен на прииск «Ударник». Работал в открытом забое по 12 часов на откатке породы с нормой 80 тачек за смену. Позже был переведен в шахту на откачку воды.

2.07.1952 года освободился из лагеря...

Перечисляя эти грустные даты, мысленно я все время возвращался к обету безбрачия. Прежде я слышал что-то об этом, но не задумывался, отделывался ироническими репликами. Сейчас я впервые подумал серьезно об обете безбрачия. Каким высоким религиозным чувством должен обладать юноша, решаясь на этот шаг? Через какие беспощадные плотские муки должен проходить человек на протяжении жизни, сознательно обрекая себя на безбрачие! Какова должна быть сила внутреннего убеждения в необходимости, целесообразности единожды принятого решения! Какой духовной опорой должен располагать нормальный, физически здоровый человек, чтобы подавить в себе один из самых мощных инстинктов всего живого!!! Я попытался пред-

 

ставить себя на месте Дажицкого. Я в этот образ не вписывался... Только концлагеря тоталитарных режимов — великие мастера по принудительному безбрачию. Даже им, поднаторевшим за полвека в этом искусстве, не всегда удавалось обеспечить сие.

Я другими глазами сейчас поглядел на своего друга — отца Мартыньяна, в миру — Войцеха Дажицкого. И мое глубокое к нему уважение многократно умножилось. Такому человеку нельзя не верить, на такого можно всегда положиться.

Еще подумалось: а есть что-то в наших с ним характерах общее. Он еще в гимназические годы твердо определил свое предназначение — врачевание человеческих душ. Я почти в том же возрасте решил посвятить себя людским болям и страданиям — врачеванию тела. Псалтырь и Пластырь! Из тех же букв... И оба врачуют.

 

Мысли над библией

 

Был я недавно в церкви на панихиде. Мне не приходилось прежде присутствовать при этом обряде, поэтому мои восприятия и ощущения были особенно острыми. Я видел, какая это тяжелая служба, ощущал эту тяжесть и на себе. Невозможно было скрыть то огромное нервное напряжение, которое испытывали все участники этого церемониала.

Я стоял близко от гроба, видя действия двух священнослужителей, думал о бренности всего сущего и обращался мыслью к Дажицкому. Я понимал, что это один из частых обрядов в его служении. Хотел понять, можно ли привыкнуть к нему, выполнять без душевного волнения, воспринимать как работу, как средство к существованию... Дажицкий человек неравнодушный, и я знаю, как щедро, а также смиренно он отдает себя людям, обращаясь к Богу с их болями. Это означает — постоянно и бескорыстно тратить себя!

Я уходил мыслью далеко к своему детству и возвращался к будням текущего дня. Станция Маньчжурия, где прошло мое детство, делилась на два района: Город и Китайскую сторону. Железнодорожные пути с большим числом запасных, на которых ветшали санитарные составы отгремевшей войны, являлись чертой раздела. Через пути был перекинут деревянный пешеходный виадук. Мы жили на Китайской стороне в казенном доме. Китайская сторона — фактически это поселок железнодорожников, где на двух параллельных улицах стояло три ряда одноэтажных каменной кладки домов, разделенных на две и четыре квартиры. Для советских граждан, работающих на

 

КВЭКД, было Железнодорожное собрание, нечто вроде дома культуры с садом, с духовым оркестром в саду летом. Нужно сказать, что в Маньчжурии было много русских эмигрантов и белоэмигрантов, и тех, кто работал на КВЖД еще до советской власти и обретать новое подданства не торопился. Для нас, для советских, был магазин смешанного типа, где продукты, в зависимости от сроков хранения, покупались на неделю, на месяц. Идя в магазин, брали с собой тележку. Покупки совершались по «заборной книжке», а сумма месячного расхода вычиталась из жалованья. Магазин этот называли потребиловкой. А в центре поселка у Нескучного садика стояла деревянная, крашенная бледно-зеленой краской нарядная церковь, огороженная железной узорной оградой. О моем тяготении к этой церкви, о дружбе с церковным сторожем я рассказывал ранее.

В том возрасте я часто видел себя во сне летающим, и почему-то чаще всего возле церкви, достигая ее куполов и вершин тополей. Возможно потому, что церковь была самым высоким строением в нашем поселке, а может быть, потому, что — самым значительным и ярким явлением нашей жизни. Удивительное чувство легкости и восторга полета сохранилось в памяти до сих пор.

Тепло относился ко мне и рыжебородый батюшка, отец Михаил — с мягкой, лукавой иронией. Познакомились мы с ним при следующих обстоятельствах. Мне было лет семь или восемь. Я шел по своей Первой улице, переполненный заботами своего возраста, как вдруг увидел идущего мне навстречу попа в рясе. Я судорожно стал искать на себе пуговицу, чтобы успеть до встречи с ним за нее ухватиться. От батюшки не укрылись моя торопливость и мое замешательство. Поравнявшись со мною, он положил мне на плечо руку и нагнулся. Он смотрел на меня добрыми, озорными глазами.

— Ну как, успел за пуговицу ухватиться?

— Успел, — сказал я, потупив глаза. Испытывая неловкость, я выпустил пуговицу на свободу.

— Я знаю твоих маму и папу, — сказал батюшка, — не думаю, чтобы они этому тебя научили.

— Нет, — подтвердил я, — это ребята дворовые и Васса, Инкина няня. Ребята говорили, что при встрече с попом обязательно надо держаться за пуговицу или три раза плюнуть через левое плечо.

Вот так все подробно я рассказал батюшке.

— Ну а если не схватишься, что будет тогда?

— Дороги не будет! — объяснил я ему, удивляясь, что с бородой, а не знает простых вещей.

 

Батюшка поднялся в рост и, не снимая руки с моего плеча, пошел неторопливо в нужную мне сторону.

— Как зовут тебя? — спросил он.

— Боря, — сказал я, — а мама зовет меня Борюша.

— Ну вот, Борюша, смотри: нас, священнослужителей, в двух храмах (вторая каменная церковь была в Городе. — Б. Л.) много. И мы постоянно встречаемся и в церкви, и на улице. Тебе не кажется, что будет очень смешно, если мы все будем держаться за пуговицы?

Я громко рассмеялся, живо представив такую картину.

— Вот видишь — смешно! Мы за пуговицы не хватаемся. ,И ничего плохого не случается с нами. Не верь дворовым ребятам и Василисе своей тоже!

— Вассе, — поправил я его.

— Вассе, — согласился он. — Все это чепуха, и называются такие пустые страхи — суеверием. Понял?

— Понял! — ответил я бодро.

— Вот и прекрасно, — сказал батюшка. — Беги, Борюша, до своим делам, — и легонько подтолкнул меня в спину.

Когда батюшка отец Михаил замечал меня в церкви во время службы, чуть заметно глазами давал понять, что он меня видит и приветствует, как старого знакомого.

Мне нравилось ходить в церковь. Там было красиво: с икон строго и грустно смотрели святые, голые Адам и Ева изгонялись из рая. Мне было их жалко. В церкви стоял особый волнующий запах. Голос батюшки был напевным и грустным. Нигде больше я не слышал таких слов, даже на постановках в железнодорожном собрании. Там почему-то все со сцены громко кричали, даже когда говорили кому-нибудь на ухо, по секрету. А в церкви взрослые и даже старые люди иногда становились на колени. И были они все добрые и тихие. О всех своих знакомствах и впечатлениях я рассказывал маме. Она не возражала, что я бываю в церкви. Все лучше, чем с дворовыми ребятами, считала она. Я так думаю.

Родители мои были атеистами, в церковь не ходили, но Рождество и Пасху в доме справляли всегда. На Пасху пекли куличи разных размеров, красили яйца, формовали сырную пасху. Она делалась из творога, яиц, сахара и ванили, а когда случался изюм, и с изюмом. У нас были две разборные деревянные пирамидальные формы. На внутренней поверхности дощечек были вырезаны крест и буквы «ХВ». Я взбивал белки, растирал с сахаром желтки, чистил орехи. Я и сейчас люблю кухню, особенно после лагеря.

Мама, правда, куличи святить не носила, а соседка, что напротив нас, — носила. Зато мама никогда не отказывала ни-

 

щим — подавала, что есть. Иногда вещи дарила или кормила на кухне горячим. А Витькина мать махала рукой со словами: «Бог подаст. Бог подаст!..»

Наверно, от детства осталось трогательное отношение к церкви. Из семьи атеистов, сам без какой-либо канонической веры, я испытываю почти физическую боль, когда вижу разрушенную или оскверненную церковь. Я много лет занимаюсь фотографией. Мы как-то с женой посчитали: каждый седьмой непортретный снимок — церковь. Над моим письменным столом с 1971 года висит под стеклом линогравюра на голубом листе. Деревянная часовенка в центре и покосившаяся, с пустой колокольней на холме церковь. Это подарок с дарственной надписью известного ленинградского художника и книжного графика Георгия Васильевича Ковенчука. Гравюра отвечает моему настроению...

В 1973 году на теплоходе «Ахтуба» мы ездили по Волге и Дону до Ростова и обратно. Из городов по пути нам очень понравился Ярославль: чистота, широкие улицы, Волга, обилие старинных храмов один другого красивее и наряднее. Наш интерес к церковной архитектуре заметил один из культурных работников города. Он повел нас к книжному киоску на пристани и попросил киоскера продать нам два экземпляра книги, накануне выпущенной Верхне-Волжским книжным издательством — «Каменные сказы» М. Ракова. Книга о сокровищах древней русской архитектуры Ярославской области. Уникальное издание со множеством рисунков и фотографий храмов.

Одну книгу я подарил другу, вторая хранится в ближайшем шкафу. Временами я ее открываю. Фамилию человека, который помог купить эту книгу, — Мухо — я запомнил, а имя и отчество — Альберт Станиславович, добровольный наш гид по Ярославлю.

 

Все реже вижу улыбку, все чаще — оскал

 

Озираясь окрест в наше бурное, неспокойное время, я все чаще думаю о религии. Подводя итоги многих десятилетий, зная: неплохо свое поколение, внимательно приглядываясь к идущим за нами, я вижу, сколь угрожающие потери мы понесли, живя противоестественной для человечества жизнью. Очень многое тревожит меня сегодня...

Когда сор из избы не выносят, он поднимает крышу. Почти семьдесят лет «не выносили сор», и он «поднял крышу». То, что мы увидели, привело нас в шоковое состояние. Все пороки «загнивающего капитализма», о которых мы вопили захлебываясь, оказались присущи и нам не в меньшей степени. Бесклассовое общество, которое мы построили, бесплатная медицина, ко-

 

которой мы гордились, равенство, во имя которого лилась кровь,— оказались фикцией. Царская Россия не знала такого расслоения общества, какое существует сегодня. Материальные блага распределяются не по труду (принцип социализма), а по чину. Шкала распределения благ и услуг многоступенчата. Каждая «ступень» сгорает от зависти к вышестоящей и стремится в нее перейти любой ценой, любыми средствами. В обществе царят зависть, ревность и озлобленность. Всеобщая взаимная нетерпимость усиливается очередями, пронизывающими всю нашу жизнь, сопровождающими нас от рождения до гробовой доски. Народ разобщен. И это в интересах командно-административной системы — это обеспечивает ей безопасность, ее монополию.

Думать — значит сопоставлять и взвешивать. У рядовых тружеников не остается ни сил, ни времени думать. Идет неравное взаимное обворовывание государства и гражданина. Одна из самых низких в мире оплата труда в комментарии не нуждается. У рубля внутри страны не одинаковая покупательная способность. Она зависит от того, в чьих руках рубль!

Физически и растлением почти уничтожено крестьянство, его лучшая, инициативная, работящая часть. Оставшаяся — превратилась в сельхозрабочих с полунищенским существованием.

Лозунг, под которым совершался Октябрьский переворот и кровопролитная братоубийственная гражданская война: «Земля — крестьянам, фабрики — рабочим, вся власть — Советам!» — остался красивыми словами, пожух и сгинул.

Частная экспроприированная собственность не стала общенародной, общественной. Она стала государственной — следовательно, ничьей, обезличенной.

Российская империя Николая Первого, по его словам, управлялась сорока тысячами столоначальников. Сегодня страной управляет восемнадцать миллионов чиновников — гигантский паразитический класс, не производящий ни материальных, ни духовных ценностей. Это он привел богатейшую страну к пропасти в короткое время. Россия, бывшая житницей Европы, сегодня не в состоянии прокормить себя. Наши «неисчерпаемые» природные ресурсы от варварского хозяйствования приходят к концу.

Семьдесят лет народы огромной страны жили под страхом произвола и насилия, прикрытого красивыми вывесками законов, которые правящий класс не ставил во грош. Загляни в словарь: высокомерный, высокопарный, высокопоставленный — следуют в строгой последовательности.

Семьдесят лет народ оболванивался лживыми посулами и лозунгами. Приучался к двоедушию и безволию. Убивалась инициатива, нейтрализовалась энергия: «Не высовывайся!»,

 

«Тебе что, больше других надо?!», «Начальник лучше знает, он читает газету!»

Тонкий и хрупкий слой интеллигенции, столь трудно выращиваемый и воспроизводимый, оппозиционный по своей природе и историческому предназначению, создающий и определяющий нравственную структуру общества, до последнего дня рассматривался как социально опасный и враждебный Системе. И не только всячески ущемлялся, но и уничтожался физически. Он отдавался на растерзание интеллигентоподобным социальным группам — полуинтеллигентам и четверть-интеллигентам, для которых очень точное определение нашел Солженицын — «образованны». Солженицын ввел это определение для того, чтобы не путать с истинными интеллигентами. Ибо понятие интеллигентности русское и подразумевает не только образованность и эрудицию, а мировоззрение в первую очередь, в основе которого лежат гуманизм, совестливость, милосердие и готовность к самопожертвованию во имя этих принципов. «Страшное дело плыть в грязной реке против течения» (С. Лец). «Философов высылали Вагонами, эшелонами. А после их поселяли Между лесами зелеными, А после ими чернили Тундру — белы снега, А после их заметала Вьюга, а также — пурга...» (Б. Слуцкий).

Богатейшая страна мира за несколько десятилетий оказалась разграбленной. Здоровый, работящий, сметливый народ развращен и отучен работать. Народ сознательно спаивался, чтобы не задумывался, кому живется весело, вольготно на Руси.

Нравственные ориентиры были искажены, общечеловеческие духовные ценности оболганы. Народ огрубел, очерствел, обозлился. Бездуховность, безыдейность, бездушие, апатия стали нормой. Угасли, стерлись, затерялись сочувствие, сострадание, милосердие...

Церковь в России, которой принадлежала, как и во всем мире, главенствующая роль в духовном, нравственном воспитании, была ошельмована, оклеветана, разорена, репрессирована. Усердствовал серый воинствующий атеизм. Отмена освященных религией нравственных норм привела ко вседозволенности. Наиболее низменные, звериные инстинкты были раскрепощены и выпущены на волю. Трагедией обернулось для нас насилие над религией. «И Бог, усталый, древний старик, прячущийся в облаках, был заменен одним из своих: в хромовых сапогах...»

Идеи нравственного и социального совершенствования всегда исходили от передовых и просвещенных умов своего времени. Честолюбивые и невежественные последователи неизменно

 

обращали эти идеи в догмы. И под Храмами Справедливости оснащались подвалы для пыток на уровне последних научно-технических достижений.

Церковь, как школа нравственности, была упразднена. Идеологические суррогаты церковь собой не заменили. Человек стал обезличенным, почти безымянным, стал «винтиком в мышиной машине». А христианство обращено к конкретному человеку, его болям и бедам, оно признает в нем личность! А личность — это звание, не дающее льгот.

Завидую верующим, хотел бы иметь за спиной такую прочную и надежную стену. Но я уже отравлен материалистическим воспитанием. И если удерживаюсь всю жизнь, несмотря на все испытания, на каком-то нравственном уровне, обязан этим семье, матери в первую очередь и отцу — людям честным, добрым, совестливым и милосердным. На них сказывались еще отсветы религии.

В одном из писем Дажицкому я назвал себя атеистом. Он на это отреагировал так:

«...Одно Ваше слово ударило меня как бы током. Почему Вы зачислили себя в число «безбожников». Ведь Вы всю жизнь творили Божьи дела. Вы спасали людей несчастных, а написано : «Так как вы сделали это одному из сих братьев Моих меньших, это сделали Мне» (Матфей 25—40). Значит, не так уж плохо...

Вы же не враг Сотворителя. Вы ищите Его всегда, когда ищите правду и, думаю, ее найдете — я этого Вам от всего сердца желаю».

Вот такое письмо. Почти отпущение грехов. Как этим не похвалиться!

Не отрицаю, что многое в Нагорной проповеди импонирует мне, моим представлениям о том, что хорошо и что плохо. Не все, однако, мне по плечу. Я еще не могу полюбить врага своего, как самого себя. Хотя назвать себя себялюбцем счел бы несправедливым. Я не мстителен, не жажду увидеть моих мучителей и палачей на лобном месте. Но назвать их имена во всеуслышание считаю справедливым.

И не приму я в конце жизни какой-либо веры. Я за то, что-, бы Бога носить в себе, в сердце, в душе, в жизненных принципах. Именно к этому в итоге, я думаю, стремится любая религия, как к конечному результату своих усилий. А обряды дело не первостепенное, но не праздное. Кто хочет, чтобы самого или близких его хоронили, аки псов безродных?! Плохо ли, когда наречение именем новорожденного обставлено праздником?! А сколько санитарно-гигиенических, диетологических требований обрели форму обрядности!

 

А исповедь! Исповедь, как христианское таинство, очистительный обряд — не случайна, а обусловлена почти физиологической потребностью человека в этом. Так называемая «дорожная откровенность» той же природы.

Религия в вопросах нравственности не имеет альтернативы. У нас была возможность убедиться в этом. И потому я за религию.

А колымский доходяга, приисковый дистрофик Валька Дажицкий, вырастает в моих глазах в Войцеха Якубовича Дажицкого, в отца Мартыньяна, отдающего свою жизнь без остатка состраданию, милосердию, утешению и воспитанию в своей пастве человеческого начала в высоком смысле этого слова.

 

Декабрь 1990 г. Позднее послесловие

 

Поселок Городковка находится в шестнадцати километрах от железной дороги. Какая глушь, казалось бы! В этой глуши с 1957 года без выходных, с ненормированным рабочим днем на духовной ниве трудится скромный, сосредоточенный человек, нездоровый и безмерно уставший — католический священник отец Мартыньян. Не только безропотно, но с благодарностью Богу несет он до конца свой нелегкий крест воспитателя и врачевателя душ. И вдруг — приглашение в Ватикан. Можно понять чувства приглашенного, его волнение. Италия, Рим, Ватикан — сердце католицизма, колыбель христианства.

В Италию Войцех Якубович выехал в сентябре. Ноябрь был уже на исходе, а от него не было весточки. Мы с женой, волнуясь за него, запросили телеграммой Городковку. В начале декабря получили бандероль с фотографиями и краткое письмецо. Ни слова о впечатлениях от поездки, от встречи с главой католической церкви, от Ватикана, Италии. Сдержанность, скромность, столь знакомые мне...

От стороннего человека я узнал, что отец Мартыньян 30-го сентября в Ватикане участвовал в богослужении вместе с папой римским Иоанном-Павлом Вторым во время Ассамблеи епископата.

Близкий друг отца Мартыньяна, Ванда Ивановна Гриневич, писала о нем: «...жив и — поскольку возможно — здоров. Дома почти не бывает. Уйма хлопот со строительством костела в Ярышевке, освятил костел в Гусятине. Потом — Львов...»

 

Еще кое-что все же дошло до меня. Папа римский отнесся к отцу Мартыньяну с исключительным теплом и вниманием. Дажицкий получил от него индивидуальное благословение и портрет с надписью. Портрет Войцеху Якубовичу был вручен по возвращении из Рима архиепископом Львовского кафедрального собора.