ГЛАВА 13

Из Ч.-Н. меня отправили в лагерь в Долинку. Ехать до Долинки всего минут 40 автомобилем. Я в новом лагере — 6-ом? 7-ом? Восьмом? И счет потерял. Принял 3-е терапевтическое отделение, и там имел маленькую комнатку — кабинку для жилья. Неприглядная, тесная, повернуться негде, но отдельная. Рядом со мною в такой же комнатушке живет врач-невропатолог, тоже заключенный. В нашей центральной больнице много врачей — все они вольные (четверо из них бывшие заключенные), Только мы двое — невропатолог и я — заключенные. Меня еще более нагрузили работой, передали и терапевтическое отделение главного корпуса центральной больницы. Зато дали и лучшую комнату. Работы много, а беспокойства еще больше. Привозят в центральную больницу больных из всех лаготделений. Привозят ежедневно каких угодно больных. Вольные врачи работают 5, 5 часа в день и уходят, а ты и за них работаешь целый день и ночь.

Территорию лагерь занимает маленькую. Все здания барачного типа, низенькие, убогие. Лишь главный корпус больницы имеет «современный» вид. Большое одноэтажное каменное здание. Просторные палаты, широкие коридоры, удобства. Хорошая операционная, современно оборудованный светолечебный кабинет. Во дворе строится новое здание для душевнобольных. Их много, число их растет. В лагере, который является только больничным городком, живут в двух бараках двести заключенных, почти сплошь уголовный элемент. Уголовники отравляют жизнь. Постоянные скандалы, драки, побоища.

 

Начальство хлопочет годами, чтобы этих «блатных» убрали из больничной зоны. Но все безуспешно. В двух населенных уголовниками бараках всю ночь напролет отчаянная, карточная игра. Играют на деньги, на одежду:

на бушлат, куртку, штаны — на все, что имеется при тебе. Одного, в пух и прах проигравшегося, за то, что и платить нечем, раздели догола и выбросили на улицу. Ночь декабрьская, морозная. Полузамерзший доплелся он до больницы, зашел в 3-е терапевтическое отделение. Дежурная сестра прибежала за мной. Что поделаешь?! Человек ведь, живой человек. Уложили его на койку, стали отогревать, накрыли тепло — лежи. Среди некоторой части больных пришелец встретил сочувствие, его жалели. А часть больных кричала:

— Гоните его вон, суку! Пусть пропадает, гад этакий!

Играли «блатные» в карты и на «жизнь» кого-либо. Проигрался, платить нечем — выносят решение: должен убить того-то и того-то. А то просто ставят на карту жизнь коменданта лагеря или кого-либо из его людей. Или кого-либо из своих, «ссучившихся»... Через несколько месяцев, когда я был в другом лагере, один «блатной», сильно проигравшийся в карты, мог искупить свой грех и уплатить «долг чести» только убийством. Выйдя из барака после проигрыша, он увидел в окне одного из бараков свет — сидит человек и пишет. Он зашел к нему и ножом нанес ему несколько смертельных ран. Это был бухгалтер лагеря. Он скончался от ран. Но блатной-убийца свой «долг чести» заплатил...

И вот ты живешь в этой обстановке вместе с этими людьми, в одном доме, под одной крышей, но не как равный с равными... Они «привилегированные», они ведь не «контрреволюционеры», не СОЭ (социально-опасный элемент), они — «советские человеки»...

В больнице каждый день скандалы, часто драки между больными. Вдруг 7-я палата забастовала — не ест, не льет, не принимает лекарств. Что случилось? «Почему де

 

журный у выходных дверей никого не выпускает из здания, а на ночь дверь закрывается?».

В 3-й палате один больной зашил себе... губы. Наложил на губы два шва, оставив лишь слева маленький уголок между губами, чтобы из ложечки пропускать в рот воду. Кто это ему сделал? Сам себе. Почему? Молчит. Принесли ножницы и пинцет, чтобы снять швы. Не дает, спрятался под одеяло, стучит ногами, кулаками по кровати, столу. Так и не дал. Я не стал бороться с ним. Пришло начальство, человека три. Больной с зашитыми губами и не хочет смотреть на них. Показал им демонстративно свои швы на губах и кулаком угрожает... Начальство решило оставить его в таком виде, с зашитым» губами. Но стали допытываться, откуда у него шелк. Где он взял его? Одна вольная сестра ответила: «Что вас удивляет? Разве для вора это проблема!»

Через два дня в 5-й палате аналогичный случай. Почему эти два больных сделали это — так и осталось их тайной. По три дня они были с зашитыми губами...

Среди больных были еврейский поэт А. К-н и еврей — режиссер из Москвы. Они меня часто посещали, рассказывали мне о еврейском житье-бытье, о евреях-писателях. В этом лагере мне пришлось заниматься и педагогической деятельностью. При центральной больнице были организованы курсы для медбратьев — восьмимесячные и фельдшеров — двухгодичные. Читались все медицинские дисциплины. Преподавали шесть вольных врачей и два заключенных (невропатолог и я). Я вел занятия по трем дисциплинам: внутренние болезни, детские и инфекционные. Читал я четырнадцать часов в неделю. Труд этот оплачивался по шесть рублей за час (тогда еще были старые деньги). Меня эта работа даже увлекала, хотя была нелегкой. Большинство курсантов малокультурные люди, и не легко было объяснить им патологический процесс болезни. Эта работа давала приличный по лагерным условиям заработок, плюс небольшая зарплата врача. Но тратить деньги негде было: в ла-

 

герном ларьке лишь серый хлеб и изредка колбаса, папиросы, мыло. И это все.

В январе 1956 г., под вечер, ко мне пришел надзиратель и сказал:

— Собирайтесь, живо, вас отправляют. С вещами к вахте!

— Позвольте, что случилось, что за срочность? Вечером. У меня ведь два терапевтических отделения, надо же их сдать.

— Сейчас же к вахте, приказано прибыть с вещами. Начальник лагпункта ждет вас там.

Я начал быстро собираться, помогали мне санитары и больные. Передал я все истории болезни сестре. Тем временем за мной вторично пришел надзиратель:

— Скорее к вахте, надо попасть к поезду.

— Куда это везут? — спрашиваю я.

— А кто его знает! Торопись, врач.

Кое-как уложился, кое-что роздал больным и санитарам и поплелся к вахте. Тревожит мысль: почему так спешно? Куда везут? Зашел в маленькую хатку возле вахты, а там еще два земляка: студент-медик пекинской медицинской школы, работавший фельдшером в лагере, и наш больничный статистик, житель Мукдена. Он юрист по образованию, работал в Мукдене бухгалтером в еврейской (американской) пушной фирме. Мы с ним встречались, беседовали. Везут, стало быть, нас троих — все трое лица без гражданства. В хате за столом сидит начальник лагпункта с бухгалтерской книгой и шкатулкой.

— Получайте расчет, — обращается он ко мне и дает мне сто с чем-то рублей.

Я говорю ему, что тут ошибка — мне причитается много больше этой суммы. Мне не уплатили за лекции с декабря месяца. Начальник роется в книге, не может разобраться. Посылает надзирателя за кем-либо из бухгалтерии. Но там никого нет, контора закрыта. Нач. лагпункта предлагает мне:

 

— Получайте, сколько тут записано, а завтра разберемся.

— Нет, гражданин начальник, так не пойдет. Ни вы, ни я не знаем, куда меня везут. Я денег не приму, платите все, как следует.

Известные махинации.

— Как же быть? — спрашивает начальник

— А почему я должен страдать? Я работал, а где же зарплата?

— Но надо ехать, понимаете? По телефону передали, чтоб немедленно отправить вас, чтобы поспеть к поезду.

Сошлись мы на том, что я распишусь в получении денег не в табеле, а на отдельной записке, где укажу, что не получил следуемые деньги за лекции с декабря месяца. (Долг этот, 350 рублей, я получил лишь через полгода после трехкратного обращения к начальству в Долинке. На мои обращения не отвечали. И я тогда пожаловался районному прокурору. Ему пришлось дважды писать, требовать. Я все же добился денег).

Нас троих вывели за вахту, посадили на грузовик. Был восьмой час вечера, трещал мороз. Ноги в валенках, на голове — шапка-ушанка, да только ватный бушлат, да ватные китайские брюки. Что поделать? Мерзну. Одно утешение — ехать недолго, всего минут 40. А там в железнодорожный вагон... Ночь звездная. Сидим на своих вещах. Возле нас конвоир с винтовкой, в теплом овечьем тулупе. Едем до пересыльного пункта К. А там? А там — опять в неизвестность. Что ждет меня? Вновь тюрьма, новый лагерь и— и те же страдания...

Пересыльный лагерь в Карабасе. Знакомое место. Восемь лет тому назад я жил тут больше полугода. Встретивший пас офицер забежал в дом и вышел оттуда с командой: в лагерь! Спецчасть уже заключила список этапа, и хотя поезд еще не ушел, но список закрыт, подписан, печати приложены. Мы, выходит, опоздали... Ввели в какой-то барак, в котором уже находились на нарах 35 человек заключенных, все лица без гражданства.

 

Я занял свободную нижнюю нару. Некоторые валяются здесь уже 3 — 4 месяца. Почему их не отправляют — никто не знает. Видимо, такова и моя участь. Утром ко мне в барак пришел врач больницы;

— Собирайтесь. Начальник санчасти распорядился перевести вас в больницу, в мою комнату, вместе со мною будете.

Я поинтересовался, кто это проявил ко мне внимание. Оказывается, это врач Ю., который был в лагере К. врачом в моем терапевтическом отделении. Он с год тому назад закончил свой десятилетний срок заключения, и теперь работает в пересыльном лагере К. начальником санчасти. И вот я в большой комнате, на хорошей кровати, вдвоем с врачом — заведующим больницей. Он, впрочем, единственный врач в больнице. Он родом из Бессарабии, еврей, но чувствует себя «свободнее», т. к. он не «политический» преступник, а «уголовный». Был железнодорожным врачом в Кишиневе и провинился по службе, получил семь лет исправительно-трудового лагеря. Сидит уже последний год. Мы живем с этим врачом в одной комнате. Кормят нас сравнительно хорошо — все же больничный стол. Мы часто беседуем на разные темы, житейские, медицинские. Я не затрагиваю еврейского вопроса, — он советский еврей, еще, быть может, из евсековской банды. Я тут временно, наверное, считанные дни. И во избежание конфликта и нарушения мирных отношений — я молчу. Как-то вечером, когда мы лежали на своих кроватях и читали книги, он вдруг заявляет:

— Вижу я, плохой вы еврей, еврейство вас не интересует.

— Почему вы так думаете?

— Уж сколько дней мы вместе, и вы ни разу не заговорили об еврействе, — сказал он.

— А вас еврейство интересует? — спросил я.

— Да, я еврей-националист.

 

— Руку, товарищ! — сказал я. — Я за это сижу здесь.

Он подбежал ко мне, крепко обнял меня. И мы раскрыли друг другу свою еврейскую душу, свое еврейское сердце, свои еврейские думы и мысли... Мы были братьями по крови, по душе, по духу.

Зашел ко мне человек лет 50-ти по виду и представился: еврейский поэт О-ч. Я очень обрадовался. Поэт О. провел у меня часа два, читал мне свои стихотворения, особенно удачные на библейские темы. Он был у меня пару раз, и мы приятно провели часы за беседой на еврейские литературные и общие темы.

Две недели прожил я на пересыльном пункте К., и 26 января приказано «собираться» с вещами». Опять в путь. В 12-м часу ночи, нас, человек 30, под сильной охраной, повели. Все вещи сложили на телегу. Плетется лошаденка с возом арестантских вещей, а за нею мы. Ночь темная. Ведут нас какими-то закоулками, пустырями. Темно, ни одного фонаря. Плетемся один за другим, ощупью. Виднеется как будто вокзал. Но нас ведут куда-то вокруг. На задних путях стоит один вагон с решетками. Наш, значит... Назавтра часов в 11 вечера прибыли. Где мы? Петропавловск. Плетемся с вещами. Какой-то темный, безлюдный, пустынный переулок. Стоит «черный ворон» на полных парах. Ждет новых «гостей». Через минут 20 мы в Петропавловской тюрьме. Все в одной большой камере, где уже находятся человек двадцать. Среди них три земляка, маньчжурца. Они до сих пор были в лагере где-то возле Красноярска. Куда везут — не знают. Один старик, лет под 80, К-ский, поляк по национальности, харбинец, говорит, что его везут в инвалидный дом. Он отбыл свой десятилетний срок. Родных у него в Советском Союзе нет, девать его некуда, и его везут в инвалидный дом в г. К. Через года полтора я, действительно, встретил его в К. в инвалидном доме специально для «бездомных» и «безродных», отбывших срок по 58-й статье («контрреволюционеров, политиче-

 

ских преступников»). Плохо, очень плохо в петропавловской тюрьме. Душно. Грязно. Лежим на голых нарах. Клопы. Одна маленькая лампочка ввинчена в потолок. Питание очень плохое. Спасибо, дали в бане помыться. День, другой, третий — на седьмой день команда: «Собирайтесь с вещами». В подвальном этаже обыск. Обыскивают все вещи и тебя самого догола раздевают. Что не нравится офицеру и надзирателю (или, правильнее, что понравилось им) забирают. На каком основании? «Не положено», —раздается в ответ. «Черный ворон», вокзал — советско-столыпинский «вагон-зак»...

Прибыли в Свердловск. Знакомая пересыльная тюрьма, в которой я дважды томился в 1946 и в 1948 гг. Жуткое воспоминание. В Свердловске мы всего двое суток валяемся, и нас отправляют в Челябинск. Дня четыре мы в Ч-ске. Ужасная тюрьма, ужасное питание. Спасает тюремный ларек, в котором вы можете купить (если у вас есть деньги) булку беловатого хлеба, иногда молоко, колбасу. И... опять в дорогу. Выгрузили из «черного ворона» и ведут куда-то, видимо, на вокзал. Нет сил идти по глубокому снегу. В руках у меня тяжелый чемодан с книгами, на спине — мешок. Остановился передохнуть. Конвоир приказывает идти — чего стал?

— Не могу, без сил остался. Впереди меня еще один в изнеможении остановился. Конвоир кричит мне:

— Иди, бросай вещи свои, коль нет сил.

Я на минутку задумался — «а, может, в самом деле бросить все? Зачем это? Конец ведь все равно один... И жалко, — ведь это все, что я имею. А книги, книги, они мне так нужны. И впереди еще четырнадцать лет лагеря...» Нет сил, не могу двигаться. Сижу на чемодане в глубоком снегу. Конвоир два раза крепко ударил меня прикладом винтовки. Больно, но сил не прибавилось... Этап двигается дальше. Подошел ко мне задний конвоир, молоденький боец:

— Что, папаша, не можешь идти? Заболел, что ли?

 

И он берет мой Чемодан, вдевает винтовку в кожаную ручку его и — винтовку на плечо, а в другую руку берет мой мешок. «Айда, папаша, пошли!» И я поплелся рядышком с ним. Когда приходилось перепрыгивать через ров, канаву, молодой боец помогал мне: «Давай, папаша, руку!» Наконец-то вокзал, «вагон-зак». Едем дальше. Уфа. Опять «черный ворон», опять тюрьма. История повторяется... Следующая тюрьма в Куйбышеве (быв. Самара). Тут мы целых восемь дней «живем». Мне нездоровится. Иду в тюремную амбулаторию на прием. Прием ведет пожилая женщина-врач. Узнав, что я коллега, она уделяет мне особенное внимание. Она шепчет мне на ухо «по секрету», что нас везут «на освобождение», что мы! уже «освобождены», и по приезде на конечный пункт мы будем на воле. Она рада за меня, жмет мне руку.

— А где этот «конечный пункт»? Она не знает. Говорю ей:

— До конечного пункта ноги протянешь. Ведь мы уже 30 дней в пути. Измучены тюрьмой и арестантскими вагонами. Нет сил...

Женщина-врач предлагает мне лечь в тюремную больницу. Я ей говорю:

— Стоит ли, если еду «на освобождение»? Увезут всех, а я останусь тут «замороженным», забудут про меня...

— Что вы, что вы? Как это можно! — искренне протестует докторша.

Тогда я ей говорю тихо:

— А вы можете положить меня в стационар, ведь у меня срок 25 лет!

Милая докторша прямого ответа на это мое заявление не дала, а только сказала:

— Ну, знаете, раз вы опасаетесь, что вас тут «забудут», не ложитесь лучше в больницу...

«Милая коллега! Я тебя понимаю, — подумал я, гля-

 

дя в ее смущенное лицо. — Спасибо, товарищ!» Получив пару таблеток, я поплелся в свою камеру. В Куйбышеве мы задержались еще на пару дней. В соседней камере обнаружили подкоп. Обыски во всех камерах. У нас в камере у кого-то во время обыска нашли лезвие от безопасной бритвы. И опять повсюду обыски, догола раздевают. Шум, крики, матерная брань. И, наконец, везут дальше. Еще одна остановка где-то — и мы в тюрьме в Рузаевке. Камера битком набита, приткнуться негде. Тут мы встретились с довольно большой группой из тех, которые полтора года тому назад были участниками восстания — бунта заключенных в К-ском лагере (Карлаг). Весь лагерь, все 5000—6000 человек двух мужских и одной женской зоны взбунтовались. Заключенные захватили власть в свои руки, разрушили стену, разделяющую мужские и женские зоны. Столовая, кухня, пекарня, склады — все в руках заключенных. Начальство бежало из лагеря. Вахта опустела. Начальство ведет переговоры с заключенными у ворот — один по одну сторону, вне лагеря, другие — по другую, внутри лагеря. Требования бунтующих сводятся к улучшению условий жилья, питания, отношения к заключенным, освобождения из лагеря больных и инвалидов и т. п. Но начальство и слушать не хочет — как смеют заключенные требовать что-либо, когда и на воле никто не смеет открыть рот, протестовать, — неслыханное в Союзе Советских Социалистических Республик... Переговоры без результатов. Заключенные не сдаются. Но победило оружие, тяжелое оружие. Что есть у заключенных? Ножи, железный лом, топор — и все. И советская власть пустила в ход пулеметы, даже танк въехал в лагерный двор. Много жертв, много смертей. Масса арестованных. Суровые меры наказания, вплоть до смертной казни «зачинщику». Сроки — 25 лет. Их разогнали по разным лагерям, и вот часть из них в рузаевской тюрьме. Мы вместе с этими «бунтовщиками», в одной тюремной камере. Вместе выходим в новый путь страданий. После 3—4 дней пребывания в ру

 

заевской тюрьме нас отправляют. Ведут пешком. Далекий путь до вокзала. Нет сил нести свои вещи. Какой-то паренек, уголовный, берет мои вещи и несет их, сказав:

«Дашь мне пачку папирос». Я с радостью согласился — И опять «вагон-зак», и впереди все те же ужасные условия — тесная, грязная, темная тюремная камера, скверное питание. Тюрьмы везде переполнены.

Шел январь 1956 года. Уже три года, как нет Сталина. Уже Хрущев царствует, а пока что unum et idem — гот же мрак и ужас неволи...