- 319 -

ГЛАВА 14

Нас привезли в Потьму. Мордовия (автономная Мордовская Советская Социалистическая Республика). Знаменитые потьминские (темниковские) лагеря. Знаменитые по своим суровым и жестоким мерам в отношении заключенных и по тяжелым, изнурительным работам этих невольников.

С вокзала гонят пешком в лагерь. Загоняют в какой-то старый дощатый дом с мезонином. В маленьком мезонине запирают. Нас тут, в этой конуре, человек двадцать, на нарах. В этой конуре мы валяемся два дня. Есть, кроме хлебного пайка и чая, ничего не дают. Это потьминская пересыльная тюрьма. Она переполнена заключенными. Отсюда отправляют в разные лаготделения. А их здесь целых 11. Нас, человек 50, отправляют в лаготделение, где находятся только «иностранцы», и все утверждают, что нас там освободят. В этом маленьком лагере до 600 заключенных. Большинство из них лица без гражданства. Есть и поляки, венгры, чехи, почему-то застрявшие в потьминских лагерях. Растолкали всех по общим баракам-казармам, а меня поместили в комнате при больничке, где живут врачи. В комнате врачей живут двое — чех и мой добрый знакомый, земляк, врач П. из Харбина. Он был арестован в 1948 г. в Х-не и вывезен в СССР, в читинскую тюрьму. Приговорен к 25-ти годам заключения в исправительных лагерях. Обвинялся в «шпионаже». Следствие продолжалось всего два месяца, т. е. он сразу во всем приписываемом ему «признался» и под всеми обвинениями подписался. «Да, был шпионом. В пользу Японии, против Советского

 

- 320 -

Союза»... «Сознался»... Все, все подписал, зная бесполезность всяких доводов, доказательств. Все равно засудят... Да еще будут пытать всевозможными пытками, не уступающими средневековым, инквизиторским...

Этот врач П. страдает гипертонической болезнью и в лагере К. был представлен комиссии к «актировке», т. е. освобождению. Медицинская комиссия признала, что он подлежит освобождению из лагеря, как страдающий неизлечимой в тюремно-лагерных условиях болезнью. Но суд не утвердил этого решения об освобождении д-ра П. ввиду «тяжести преступления»... «Шпион», и сам признался в этом. Куда дальше? И П. продолжает находиться в «исправительных» лагерях уже восемь лет. Теперь он в потьминских лагерях, как лицо без гражданства, «иностранец». Иностранцы находятся в трех-четырех потьминских лаготделениях. Почему «иностранцев» уже два года перебрасывают и концентрируют в отдельных лагерях? Для чего? Никто не знает. Живут здесь в лагерях, как и всюду. Часть работает, водят за зону на работы, строительные, главным образом. Неработающие валяются целыми днями в грязных, темных бараках, в тесноте, духоте. Кормят, как везде в лагерях, — «достаточно, чтоб не умереть»...

В лагере нас человек 10 евреев: 5 из Польши, один из Чехословакии, один из Венгрии и нас трое лиц без гражданства с Дальнего Востока (Маньчжурия). В общем бараке, где живут 7 евреев, занявших отдельный уголок — купе трехъярусных нар у входных дверей, мы ежевечерне собираемся, называя это место «нашим клубом». «Ну, пойдемте в наш клуб», — обращается ко мне д-р П. И с наступлением вечера, после казенного ужина, мы в «клубе». Часика 1,5-2 беседуем о еврейской жизни в разных странах, откуда нас забрали, где мы жили» работали. Вспоминаем дорогих нам людей, рассказываем о встречах с ними. И так каждый вечер.

И здесь, в этом лагере для иностранцев, жили в двух бараках за проволочной оградой, оборванной сверху

 

- 321 -

донизу, «блатные», уголовники. Они постоянно устраивали скандалы, драки, поножовщину. Почти ежедневно грабежи, кражи. То обокрали ночью ларек с кое-какими товарами (папиросы, махорка, спички, хлеб, иногда колбаса), то пищевой, то вещевой склад. И все этим бандитам сходило гладко — начальство боялось их. Да они к тому же «свои», «советские»...

Вскоре я был переведен в 9-е лаготделение и назначен заведующим терапевтическим отделением центральной больницы. В этом лагере я среди советских граждан, преимущественно уголовного элемента. Все лагеря в Мордовии, как и повсюду, переполнены — нет свободного местечка. Словно все население живет в лагерях... Лагеря, лагеря, повсюду лагеря! На Урале, в Казахстане, а теперь в Мордовии. Я уже в одиннадцатом лагере, в одиннадцатом!..

Я прибыл в 9-е лаготделение по узкоколейной железной дороге, соединяющей лагеря. Конечно, в арестантском вагоне. Но тут он иной, не «столыпинский», а советского производства — советский патент. Какая-то темная коробка. Под потолком крошечное окошечко с густой решеткой, две узенькие скамейки вдоль стен. Грязь необычайная, пылища. Никогда, видимо, этот вагон не моется. Сюда загоняют заключенных, не считаясь с вместительностью вагона, и люди валяются на полу, друг на друге. Но долго ехать в этом вагоне не приходится — три, четыре, пять, шесть часов — вся местность в лагерях, один возле другого. Вся дорога усеяна «вышками» с часовыми. Вся страна в лагерях...

Больница имеет ряд отделений-бараков — терапевтическое, хирургическое, туберкулезное, нервное и психиатрическое. Все отделения переполнены больными. Лагерь огромный. Рядом с больничной зоной по одну сторону большая мужская зона, а по другую, через стену — женская. С женщинами, конечно, оживленное общение. В больничной зоне, помимо больных, сотни заключенных живут в бараках. Каждый вечер собираются на одной и

 

- 322 -

другой стороне — встреча. Женщины и мужчины приветствуют друг друга, стоя на крышах бараков, сговариваются, договариваются. Надзиратели бегают, как угорелые, гонят заключенных. Но все напрасно. Ни один с крыши не слезает — свидание продолжается. Лишь сильный буран, вьюга в состоянии отменить свидание. Кое-кому приходится отсидеть в тюрьме несколько суток за эти свидания, за противодействие власти, но это никого не смущает — «игра стоит свеч»...

А тюрьма имеется в каждом лагере, и она никогда не пустует. Помимо скандалов, драк, побоищ много «непокорных», не желающих мириться с неволей. Немало уклоняющихся от физической принудительной работы. Платят за труд гроши. Работают тут на строительстве, а, главным образом, торф добывают. Работа тяжелая, а при расчете за месяц заключенные получают 8—15 рублей (старыми деньгами, т. е. до 1, 5 рубля нынешними). Рабочие скандалят. Им показывают расчет — вычли за стол, бушлат, ботинки... Один рабочий получил за 26 дней работы три рубля. Он вскипел, стал шуметь, ругаться и выбил стекла в конторе лагеря. Его посадили на пять суток в тюрьму—надолго невыгодно сажать—ведь это «рабочие руки»... Лагерная администрация заключает договор с заводом, шахтой, торфяным трестом и т. п., обязуясь дать им определенное количество рабочих, и получает за каждого 20, 30, 40 рублей в день, а то и больше. Эти деньги поступают в кассу лагеря, а заключенный получает по 30—40—50 копеек в день за свой труд. Годами лагеря давали большой доход (ведь труд заключенного в продолжение многих лет не оплачивался — подневольный труд...) и хотя «у нас нет эксплуатации», но зачастую происходят столкновения, стычки между «советскими рабовладельцами» и несчастными невольниками — заключенными.

В 1956 году лагеря стали сильно пополняться советской молодежью, людьми в возрасте 17—18—30 лет. В Москве и Ленинграде начали бороться с хулиганством.

 

- 323 -

Столько развелось этого хулиганского элемента, что по улицам вечером и ночью ходить опасно — разденут, поколотят, а то и ножом пырнут. В столовых — вечные драки, пьянство. Раньше этих хулиганов-пьяниц отправляли в милицию, в так называемый «вытрезвитель», где они переночуют, бывало, назавтра идут домой и снова напиваются и хулиганят. Придумали иную меру — задерживают хулигана в милиции десять—пятнадцать суток, и в эти дни он чистит улицы, убирает снег. Но и эта мера ничуть не оказалась эффективной. Хулиганство росло. И вот стали судить за хулиганство по статьям 73 (хулиганство) и 74 (хулиганство с насилием). Приговаривали к заключению в лагере (ИТЛ) до полутора лет лишения свободы. Больше нельзя — это ведь не контрреволюция. За антисоветский анекдот — десять лет заключения. А это за что? Поскандалил, перебил посуду, мебель, поколотил кого-то, снял шубу, часы, пырнул ножом — полгода, год, полтора... Вполне достаточно! И стали прибывать этапы хулиганов, московских, ленинградских. По четыреста—пятьсот в день. И все молодежь, молодежь. У всех 73 или 74-я статьи. Хулиганов, хулиганов без конца. И они гордо разгуливают по лагерю. К заключенным по 58-й статье («политические») относятся пренебрежительно: «контрреволюционеры», «фашисты»...

Один даже нацепил на куртку комсомольский значок. Начальство велело ему снять его, но он не подчинился и все время носил его. Немало среди этой «героической» молодежи наркоманов. Все время пристают к медицинскому персоналу больницы и амбулатории: «Давай, давай опий, давай кодеин, морфий, кофеин!»... Просят, умоляют, угрожают. Удавалось им доставать водку. Играли вовсю в карты... Без конца прибывает эта молодежь 73-й и 74-й статей. Тысячи, много тысяч. «Имя им — легион»...

***

Евреев в лагере не вижу. Из какого-то лаготделения перевели фармацевта, пожилого человека. Провизор,

 

- 324 -

еврей. Человек этот куда-то ездил к родным, привез оттуда рыбу. Решили, что много рыбы везет он для своей семьи — значит, спекулянт. Забрали рыбу, арестовали, судили, — семь лет исправительно-трудового лагеря... Славный старичок, интеллигентный, симпатичный. Угостили его родственники рыбкой астраханской — и вот он в лагере. Работает в аптеке, лекарства готовит. Единственный еврей, кроме меня. Нет, есть еще один, оказывается. Приходит ко мне лагерный парикмахер, который бреет меня через день:

— Я буду каждый день утром приходить к вам брить вас. А то вам приходится там у нас иногда ждать, неудобно.

Я благодарю его, говорю, что в этом нет надобности — я забегаю в парикмахерскую, когда у меня есть свободная минутка, и это меня не стесняет. С раннего утра я уже на работе. И парикмахер шепотом, боясь, чтобы кто-либо услышал (он знал, что в Советском Союзе везде «уши»...), говорит мне:

— Я еврей, но никто не знает, что я еврей.

— Зачем же вы скрываете свое еврейство?

— Тяжело устроиться на работу еврею. Я работал парикмахером в Кремле, выперли меня. Всяческими путями. И только, как еврея, — ничем не провинился, на хорошем счету был. Я свое дело знаю. И вот я, дурак, выправил себе новый документ, что я русский, и устроился, работал.

— Ну, а в лагерь за что попали? — поинтересовался я.

— Гулял с товарищами, пили, хулиганили. Ну, знаете, по молодости, да по глупости. Плохо конечно, поступил я. Ведь у меня семья — жена и ребенок. Чудная женщина жена моя, и ребенок хороший. А я вот опустился с компанией. И вот я в лагере.

Еще двое признались мне, что они евреи, но скрывают свое еврейство. Все те же мотивы... В каждом лагере я встречал евреев, скрывавших свою еврейскую национальность. В лагере скандал. Целый месяц не дают

 

- 325 -

заключенным сахара — причитается 14 грамм в день. Заключенные требуют сахар. Начальник снабжения заявляет: нет сахара. И в утешение добавил: «3а зоной (т. е. на воле) тоже нет...».

Вдруг весть по лагерю: после обеда будут выдавать сахар. Радость в лагере. Шутка ли, дадут за месяц сахар, каждый получит 420 грамм сахара, фунт целый! У склада большая очередь — получают сахар. Некоторые уже по дороге в барак съедают его. И вдруг разыгрывается скандал, целый бунт. Обман, жульничанье, воровство — сахар не чистый, в сахаре примесь и соды, и соли, и какой-то крупы. Слышатся крики:

— Ребята! Несите все обратно! Не берите сахар. Четырнадцать грамм всего в день, и то обкрадывают. Жулье! Воры!

И понесли «ребята» обратно сахар. Только те, кто успели съесть его, посыпать хлеб сахаром и сразу проглотить, — только те, с сожалением, не идут. У склада, возле кухни, толпы заключенных. Шум, гам, крики. Начальник снабжения скрылся. Лишь через несколько часов, когда все побросали сахар на склад и разошлись, появились начальники. Они заявили, что будет сделана экспертиза, найдут виновных, и все получат полностью свою порцию сахара. Из толпы раздаются крики:

— А ты сколько нашего сахара наворовал? Чего искать виновных! Вы же и украли! Воры!

Маленькая деталь советской лагерной жизни. Картинка с натуры. Без прикрас...

В лагере организовывают вечерние курсы — обучают грамоте. Оказалось, что среди молодежи 110 человек неграмотных, аналфабетов. И это при «всеобуче»... Преподают «политические» — других грамотеев в лагере нет — приходится прибегать к помощи «врагов народа». Преподает один присяжный поверенный, «изменник родины», один газетный работник — «контрреволюционер» и один экономист-статистик — тоже отбывает срок за КРД (контрреволюционную деятельность).

 

- 326 -

Туговато идет с этими курсами — «ребята» учиться те хотят — для хулиганства и карманных краж этого им не надо... Посещают курсы едва десяток-полтора молодцов. И то их приходится загонять в так называемый клуб-читальню на занятия. Были также организованы (культурно-воспитательной частью) занятия по марксизму-ленинизму и истории партии. Среди грамотных, главным образом среди политических (58-я статья). До сих пор к этому «священному» предмету не допускались заключенные «контрреволюционеры», а теперь решили посвятить их в это великое таинство. Увидели, что исправительно-трудовые лагеря плохо «исправляют» заключенных. Решили просветить их. Один раз в неделю читают «контрреволюционерам» основы марксизма-ленинизма. Лектор бубнит по какому-то учебнику главу за главой. Скучно, лекции плохо посещаются и начинаются всегда на час-полтора позже назначенного времени, ибо приходится надзирателям созывать народ: «Чего не идешь? Ждут», — убеждает надзиратель. Не шли на эти «лекции» «контрреволюционеры».

В лагере остался один заключенный врач — я. Врач, ведавший нервным и кожно-венерическим отделениями, освободился, закончил свой десятилетний срок. И эти два отделения возложили на меня. Врач туберкулезного отделения, вольный, получил шестимесячный отпуск по болезни — мне передают и туботделение. Я целыми днями занят в четырех больничных отделениях. Два раза в неделю, по вечерам (после 8 часов вечера), провожу рентгеноскопию больных: рентгенолог в двухмесячном отпуске. Лишь хирургическое отделение не у меня — имеется хирург вольный. Но он работает только 5, 5 часа в день до 2 часов дня. А после этого времени больные хирургического отделения под моим наблюдением. Вольный хирург года полтора хлопотал, чтобы его освободили от работы в лагере, хотел вырваться из лагеря, из МВД. И, наконец, ему удалось. Прибыл новый хирург, заключенный, откуда-то поблизости, из Мордов

 

- 327 -

ской АССР (быть может для этой цели специально арестовали...)

Больше всего беспокойства причиняет нервное и психическое (буйное) отделение. Больной, находившийся в отдельной кабинке, изолированный, вытащил каким-то образом доску из пола и бежал. Другой пытался повеситься в уборной. Третий уже два дня не ест, отказывается принимать пищу. Бараком душевнобольных ведает фельдшер, но при всяком заболевании или каком-либо казусе прибегают за мной. Меня и в женскую зону тянут. И там вольные врачи только до 2 часов дня. И в женской зоне есть отделение для душевнобольных, и там происходит то же самое. Нервных и душевнобольных среди заключенных много. Не все могут выдержать чекистское следствие с его приемами — издевательство, пытки. Далеко не все. И приходится удивляться тем, нервы которых выдерживают... И здоровые люди, ни за что ни про что арестованные, становятся калеками на всю жизнь. И немало их гибнет в советских лагерях...

В течение одной недели были среди женщин три случая глотания... иголок. Я провожу рентгеноскопию и рентгенографию. В помощь мне рентгенотехник, тоже заключенный, эстонец. Вот интеллигентная женщина, немка. Она проглотила иголку. Как это случилось? Она сначала утверждала, что шила, держала иголку во рту, забыла о ней и иголка проскочила внутрь. Потом призналась мне, что хотела «повредить» себя, покалечить. Когда я ее постыдил за такое малодушие, она сказала мне:

— Ну, скажите, доктор, для чего такая жизнь?

Смотришь на таких с сожалением и с сочувствием. Судить их трудно. Они жертвы подлого, гнусного времени, произвола, насилия, неслыханного деспотизма...

***

По лагерю слух — приезжает комиссия Верховного Совета СССР, которая будет пересматривать дела всех

 

- 328 -

«политических» заключенных, всех без исключения. По постановлению XX съезда КПСС, на котором был резко осужден «культ личности», «сталинизм». Он якобы и привел к арестам многих миллионов невинных людей. Создан ряд таких государственных комиссий, которые теперь направились в разные лагеря, чтобы там на месте лично допросить заключенных, пересмотреть их дела. Комиссий много, ибо лагерей, лаготделений, лагпунктов — «несть числа»... Карлаги, Степлаги, Песчлаги, Луглаги, Сиблаги, Севураллаги, Востураллаги — восток и запад, север и юг — сплошь лагеря. Вся страна о концлагерях...

И вот комиссия двинулась во все эти «злачные места». В мае 1956 года прибыла и в наш лагерь такая комиссия из пяти лиц во главе с полковником. Из лагеря в лагерь следуют они по потьминским лагерям. Предоставили комиссии отдельный барак, и она начала свою работу. Вызывают одного за другим заключенных, отбывающих наказание по 58-й статье (уголовных не вызывали — для них бывает ежегодно амнистия). Комиссия пропускает сотню людей в день. Спрашивают фамилию, имя, отчество, возраст, национальность, по какой статье осужден. Стыдят за совершенное преступление. Недовольны, когда заключенный заявляет, что он ни в чем не виноват, его ни за что осудили. Членам комиссии больше нравятся «покорные», признающие свою «вину», «кающиеся грешники»... Так, работающий в нервном отделении фельдшером подполковник Красной армии, проведший всю войну на фронте, получил после войны 25 лет заключения. И вот он предстал перед комиссией Верховного Совета. После вопросов биографического характера председатель комиссии, полковник, говорит ему:

— Как вам не стыдно, подполковник Советской армии — и шпион.

На это фельдшер-подполковник ответил:

— Я шпионом не был. Я сражался за родину. Меня незаконно арестовали, мне даже не дали сказать слово защиты. Меня схватили, заперли в тюрьму и по ОСО

 

- 329 -

дали 25 лет. Приписали шпионаж какой-то. Это обвинение ложное, оскорбляющее не только мою честь, но и честь моего полка и всей нашей армии.

Его правдивые слова не понравились комиссии: подполковнику только снизили срок наказания — сбросили десять лет, а 15 лет оставили, и ему надо было сидеть еще несколько лет.

— Мне посоветовали сказать правду, ведь я не виноват. А это, оказывается, был плохой совет, — жаловался мне подполковник со слезами на глазах. — Надо было «признаться»: да, я был шпионом, — и я был бы на свободе.

— Но как можно взять на себя такую вину? Ведь вы, подполковник армии, честный человек. Как можно признаться в том, чего не было, да еще в таком преступлении! Не понимаю, — сказал я.

— Я думал, — продолжал подполковник, — что комиссия поймет, увидит всю гнусность обвинения. А выходит, что комиссия — это продолжение пресловутой «тройки».

У подполковника в глазах стоят слезы.

— Поверьте, доктор, мне не только за себя обидно, мне больно за все, что происходит у нас, в нашей стране. Я уж как-нибудь отмучаюсь пару лет. 11 лет сижу, два года у меня зачетов. Осталось два года, а с зачетами — это 8—9 месяцев. Гнусно все это, доктор, больно...

Четыре дня заседала комиссия Верховного Совета в нашем лагере. Меня и несколько человек не вызывают. Нас это беспокоит, волнует. Иду к начальнику спецчасти.

— Почему меня не вызывают?

— Вы включены в список, как и все, кто по 58-й статье. Я узнаю, — сказал начальник.

И он узнал — моих бумаг нет в комиссии, еще не прибыли из Москвы. По получении бумаг меня вызовут, меня и еще несколько человек, в другое лаготделение, где комиссия будет заседать. Что ж, буду ждать.

 

- 330 -

Дней через пять мне приказано быть завтра в 8 ч. утра на вахте, поедем в 5-ое лаготделение на комиссию. И вновь надежда на скорое освобождение... Утром нас пять человек посадили в вагон жел. дороги — везут в 5-ое лаготделение. Трое без гражданства, один немец и одна женщина. Она долгие годы жила в Америке, имела американское подданство, затем с какой-то делегацией прибыла много лет тому назад в СССР, увлеклась красивыми и многообещающими лозунгами о «царстве небесном на земле», восторженно приняла советское гражданство и... была арестована. «Шпионка». Двадцать лет лишения свободы. И ее почему-то не вызвали в комиссию, везут в 5-ое лаготделение. Привезли, ввели в какой-то двор, внутри стоит один одноэтажный дом. Это клуб. В нем заседает Государственная комиссия. Расположились мы на земле, на травке. Возле нас, конечно, вооруженный конвоир разгуливает. Одного за другим ведут заключенных на комиссию. Уже полдень — не вызывают, и кушать не дают. Кто даст? Лагерь этот нас «на довольствие» не зачислил. Конвоир разрешает нам дойти до лавочки купить себе кое-что — хлеб, «крестьянский» сыр. Покушали. Ждем. Двух вызвали, а меня не вызывают. Члены комиссии расходятся. Я подошел к председателю, говорю, что нас специально привезли на комиссию из другого лаготделения, но не вызвали. Он спросил мою фамилию, сказал, что бумаги мои не прибыли из Москвы.

— Зачем же вызывали сюда?

— Поезжайте обратно, вызовем в другое лаготделение, — был ответ председателя комиссии.

Часов в 7 вечера нас погрузили в арестантский вагон и повезли «домой», в наш лагерь. Прошло еще пять дней, и опять велят «собираться». Везут в 11-ое лаготделение на комиссию, на все ту же комиссию. Прибыли. Комиссия работает вовсю. 11-ое лаготделение очень многолюдное, многотысячное. Да еще прибыли на комиссию заключенные из разных лагерей. Растолкали людей по ба

 

- 331 -

ракам. Меня, как врача, поместили в комнату врача при больнице. Не успел я расположиться, как меня вызвала начальница санчасти и предлагает мне начать работать здесь в больнице.

— Я это устрою: все равно вам ждать, — сказала начальница санчасти.

Я стал (временно) работать в больнице 11-го лаг-отделения, поделив с врачом-грузином больных. Пробыл в 11-ом лаготделении девять дней. И опять не был вызван комиссией: «Документы из Москвы не прибыли»... В чем дело? Почему таскают по лагерям, если нет документов! И я ни с чем опять вернулся в свой лагерь.

Это был конец июня 1956 года. Я потерял всякую надежду попасть на комиссию, которая уже закончила свою работу в потьминских лагерях. Как говорили, до 50 процентов заключенных были освобождены или им сократили сроки заключения. Начальник больницы, очень хорошо относившийся ко мне, хотя и был с антисемитским душком, успокаивал меня:

— Скоро вы будете свободны. 11 лет отсидели, свыше двух лет у вас зачетов, стало быть, уже тринадцать, остается 12 лет, а при зачетах три дня за день — это всего четыре года...

Всего... Расчет простой и ясный. А вскоре зачеты были отменены — вот и расчет... простой и ясный... Прошел июль, идет август — меня больше не вызывают в комиссию. Значит, меня это не касается. Я, видимо, не подлежу ее компетенции ввиду «тяжести преступления» сионизм! И так течет дальше моя унылая, постылая жизнь в лагере. Без надежд, без просвета.