ГЛАВА 14
Нас привезли в Потьму. Мордовия (автономная Мордовская Советская Социалистическая Республика). Знаменитые потьминские (темниковские) лагеря. Знаменитые по своим суровым и жестоким мерам в отношении заключенных и по тяжелым, изнурительным работам этих невольников.
С вокзала гонят пешком в лагерь. Загоняют в какой-то старый дощатый дом с мезонином. В маленьком мезонине запирают. Нас тут, в этой конуре, человек двадцать, на нарах. В этой конуре мы валяемся два дня. Есть, кроме хлебного пайка и чая, ничего не дают. Это потьминская пересыльная тюрьма. Она переполнена заключенными. Отсюда отправляют в разные лаготделения. А их здесь целых 11. Нас, человек 50, отправляют в лаготделение, где находятся только «иностранцы», и все утверждают, что нас там освободят. В этом маленьком лагере до 600 заключенных. Большинство из них лица без гражданства. Есть и поляки, венгры, чехи, почему-то застрявшие в потьминских лагерях. Растолкали всех по общим баракам-казармам, а меня поместили в комнате при больничке, где живут врачи. В комнате врачей живут двое — чех и мой добрый знакомый, земляк, врач П. из Харбина. Он был арестован в 1948 г. в Х-не и вывезен в СССР, в читинскую тюрьму. Приговорен к 25-ти годам заключения в исправительных лагерях. Обвинялся в «шпионаже». Следствие продолжалось всего два месяца, т. е. он сразу во всем приписываемом ему «признался» и под всеми обвинениями подписался. «Да, был шпионом. В пользу Японии, против Советского
Союза»... «Сознался»... Все, все подписал, зная бесполезность всяких доводов, доказательств. Все равно засудят... Да еще будут пытать всевозможными пытками, не уступающими средневековым, инквизиторским...
Этот врач П. страдает гипертонической болезнью и в лагере К. был представлен комиссии к «актировке», т. е. освобождению. Медицинская комиссия признала, что он подлежит освобождению из лагеря, как страдающий неизлечимой в тюремно-лагерных условиях болезнью. Но суд не утвердил этого решения об освобождении д-ра П. ввиду «тяжести преступления»... «Шпион», и сам признался в этом. Куда дальше? И П. продолжает находиться в «исправительных» лагерях уже восемь лет. Теперь он в потьминских лагерях, как лицо без гражданства, «иностранец». Иностранцы находятся в трех-четырех потьминских лаготделениях. Почему «иностранцев» уже два года перебрасывают и концентрируют в отдельных лагерях? Для чего? Никто не знает. Живут здесь в лагерях, как и всюду. Часть работает, водят за зону на работы, строительные, главным образом. Неработающие валяются целыми днями в грязных, темных бараках, в тесноте, духоте. Кормят, как везде в лагерях, — «достаточно, чтоб не умереть»...
В лагере нас человек 10 евреев: 5 из Польши, один из Чехословакии, один из Венгрии и нас трое лиц без гражданства с Дальнего Востока (Маньчжурия). В общем бараке, где живут 7 евреев, занявших отдельный уголок — купе трехъярусных нар у входных дверей, мы ежевечерне собираемся, называя это место «нашим клубом». «Ну, пойдемте в наш клуб», — обращается ко мне д-р П. И с наступлением вечера, после казенного ужина, мы в «клубе». Часика 1,5-2 беседуем о еврейской жизни в разных странах, откуда нас забрали, где мы жили» работали. Вспоминаем дорогих нам людей, рассказываем о встречах с ними. И так каждый вечер.
И здесь, в этом лагере для иностранцев, жили в двух бараках за проволочной оградой, оборванной сверху
донизу, «блатные», уголовники. Они постоянно устраивали скандалы, драки, поножовщину. Почти ежедневно грабежи, кражи. То обокрали ночью ларек с кое-какими товарами (папиросы, махорка, спички, хлеб, иногда колбаса), то пищевой, то вещевой склад. И все этим бандитам сходило гладко — начальство боялось их. Да они к тому же «свои», «советские»...
Вскоре я был переведен в 9-е лаготделение и назначен заведующим терапевтическим отделением центральной больницы. В этом лагере я среди советских граждан, преимущественно уголовного элемента. Все лагеря в Мордовии, как и повсюду, переполнены — нет свободного местечка. Словно все население живет в лагерях... Лагеря, лагеря, повсюду лагеря! На Урале, в Казахстане, а теперь в Мордовии. Я уже в одиннадцатом лагере, в одиннадцатом!..
Я прибыл в 9-е лаготделение по узкоколейной железной дороге, соединяющей лагеря. Конечно, в арестантском вагоне. Но тут он иной, не «столыпинский», а советского производства — советский патент. Какая-то темная коробка. Под потолком крошечное окошечко с густой решеткой, две узенькие скамейки вдоль стен. Грязь необычайная, пылища. Никогда, видимо, этот вагон не моется. Сюда загоняют заключенных, не считаясь с вместительностью вагона, и люди валяются на полу, друг на друге. Но долго ехать в этом вагоне не приходится — три, четыре, пять, шесть часов — вся местность в лагерях, один возле другого. Вся дорога усеяна «вышками» с часовыми. Вся страна в лагерях...
Больница имеет ряд отделений-бараков — терапевтическое, хирургическое, туберкулезное, нервное и психиатрическое. Все отделения переполнены больными. Лагерь огромный. Рядом с больничной зоной по одну сторону большая мужская зона, а по другую, через стену — женская. С женщинами, конечно, оживленное общение. В больничной зоне, помимо больных, сотни заключенных живут в бараках. Каждый вечер собираются на одной и
другой стороне — встреча. Женщины и мужчины приветствуют друг друга, стоя на крышах бараков, сговариваются, договариваются. Надзиратели бегают, как угорелые, гонят заключенных. Но все напрасно. Ни один с крыши не слезает — свидание продолжается. Лишь сильный буран, вьюга в состоянии отменить свидание. Кое-кому приходится отсидеть в тюрьме несколько суток за эти свидания, за противодействие власти, но это никого не смущает — «игра стоит свеч»...
А тюрьма имеется в каждом лагере, и она никогда не пустует. Помимо скандалов, драк, побоищ много «непокорных», не желающих мириться с неволей. Немало уклоняющихся от физической принудительной работы. Платят за труд гроши. Работают тут на строительстве, а, главным образом, торф добывают. Работа тяжелая, а при расчете за месяц заключенные получают 8—15 рублей (старыми деньгами, т. е. до 1, 5 рубля нынешними). Рабочие скандалят. Им показывают расчет — вычли за стол, бушлат, ботинки... Один рабочий получил за 26 дней работы три рубля. Он вскипел, стал шуметь, ругаться и выбил стекла в конторе лагеря. Его посадили на пять суток в тюрьму—надолго невыгодно сажать—ведь это «рабочие руки»... Лагерная администрация заключает договор с заводом, шахтой, торфяным трестом и т. п., обязуясь дать им определенное количество рабочих, и получает за каждого 20, 30, 40 рублей в день, а то и больше. Эти деньги поступают в кассу лагеря, а заключенный получает по 30—40—50 копеек в день за свой труд. Годами лагеря давали большой доход (ведь труд заключенного в продолжение многих лет не оплачивался — подневольный труд...) и хотя «у нас нет эксплуатации», но зачастую происходят столкновения, стычки между «советскими рабовладельцами» и несчастными невольниками — заключенными.
В 1956 году лагеря стали сильно пополняться советской молодежью, людьми в возрасте 17—18—30 лет. В Москве и Ленинграде начали бороться с хулиганством.
Столько развелось этого хулиганского элемента, что по улицам вечером и ночью ходить опасно — разденут, поколотят, а то и ножом пырнут. В столовых — вечные драки, пьянство. Раньше этих хулиганов-пьяниц отправляли в милицию, в так называемый «вытрезвитель», где они переночуют, бывало, назавтра идут домой и снова напиваются и хулиганят. Придумали иную меру — задерживают хулигана в милиции десять—пятнадцать суток, и в эти дни он чистит улицы, убирает снег. Но и эта мера ничуть не оказалась эффективной. Хулиганство росло. И вот стали судить за хулиганство по статьям 73 (хулиганство) и 74 (хулиганство с насилием). Приговаривали к заключению в лагере (ИТЛ) до полутора лет лишения свободы. Больше нельзя — это ведь не контрреволюция. За антисоветский анекдот — десять лет заключения. А это за что? Поскандалил, перебил посуду, мебель, поколотил кого-то, снял шубу, часы, пырнул ножом — полгода, год, полтора... Вполне достаточно! И стали прибывать этапы хулиганов, московских, ленинградских. По четыреста—пятьсот в день. И все молодежь, молодежь. У всех 73 или 74-я статьи. Хулиганов, хулиганов без конца. И они гордо разгуливают по лагерю. К заключенным по 58-й статье («политические») относятся пренебрежительно: «контрреволюционеры», «фашисты»...
Один даже нацепил на куртку комсомольский значок. Начальство велело ему снять его, но он не подчинился и все время носил его. Немало среди этой «героической» молодежи наркоманов. Все время пристают к медицинскому персоналу больницы и амбулатории: «Давай, давай опий, давай кодеин, морфий, кофеин!»... Просят, умоляют, угрожают. Удавалось им доставать водку. Играли вовсю в карты... Без конца прибывает эта молодежь 73-й и 74-й статей. Тысячи, много тысяч. «Имя им — легион»...
***
Евреев в лагере не вижу. Из какого-то лаготделения перевели фармацевта, пожилого человека. Провизор,
еврей. Человек этот куда-то ездил к родным, привез оттуда рыбу. Решили, что много рыбы везет он для своей семьи — значит, спекулянт. Забрали рыбу, арестовали, судили, — семь лет исправительно-трудового лагеря... Славный старичок, интеллигентный, симпатичный. Угостили его родственники рыбкой астраханской — и вот он в лагере. Работает в аптеке, лекарства готовит. Единственный еврей, кроме меня. Нет, есть еще один, оказывается. Приходит ко мне лагерный парикмахер, который бреет меня через день:
— Я буду каждый день утром приходить к вам брить вас. А то вам приходится там у нас иногда ждать, неудобно.
Я благодарю его, говорю, что в этом нет надобности — я забегаю в парикмахерскую, когда у меня есть свободная минутка, и это меня не стесняет. С раннего утра я уже на работе. И парикмахер шепотом, боясь, чтобы кто-либо услышал (он знал, что в Советском Союзе везде «уши»...), говорит мне:
— Я еврей, но никто не знает, что я еврей.
— Зачем же вы скрываете свое еврейство?
— Тяжело устроиться на работу еврею. Я работал парикмахером в Кремле, выперли меня. Всяческими путями. И только, как еврея, — ничем не провинился, на хорошем счету был. Я свое дело знаю. И вот я, дурак, выправил себе новый документ, что я русский, и устроился, работал.
— Ну, а в лагерь за что попали? — поинтересовался я.
— Гулял с товарищами, пили, хулиганили. Ну, знаете, по молодости, да по глупости. Плохо конечно, поступил я. Ведь у меня семья — жена и ребенок. Чудная женщина жена моя, и ребенок хороший. А я вот опустился с компанией. И вот я в лагере.
Еще двое признались мне, что они евреи, но скрывают свое еврейство. Все те же мотивы... В каждом лагере я встречал евреев, скрывавших свою еврейскую национальность. В лагере скандал. Целый месяц не дают
заключенным сахара — причитается 14 грамм в день. Заключенные требуют сахар. Начальник снабжения заявляет: нет сахара. И в утешение добавил: «3а зоной (т. е. на воле) тоже нет...».
Вдруг весть по лагерю: после обеда будут выдавать сахар. Радость в лагере. Шутка ли, дадут за месяц сахар, каждый получит 420 грамм сахара, фунт целый! У склада большая очередь — получают сахар. Некоторые уже по дороге в барак съедают его. И вдруг разыгрывается скандал, целый бунт. Обман, жульничанье, воровство — сахар не чистый, в сахаре примесь и соды, и соли, и какой-то крупы. Слышатся крики:
— Ребята! Несите все обратно! Не берите сахар. Четырнадцать грамм всего в день, и то обкрадывают. Жулье! Воры!
И понесли «ребята» обратно сахар. Только те, кто успели съесть его, посыпать хлеб сахаром и сразу проглотить, — только те, с сожалением, не идут. У склада, возле кухни, толпы заключенных. Шум, гам, крики. Начальник снабжения скрылся. Лишь через несколько часов, когда все побросали сахар на склад и разошлись, появились начальники. Они заявили, что будет сделана экспертиза, найдут виновных, и все получат полностью свою порцию сахара. Из толпы раздаются крики:
— А ты сколько нашего сахара наворовал? Чего искать виновных! Вы же и украли! Воры!
Маленькая деталь советской лагерной жизни. Картинка с натуры. Без прикрас...
В лагере организовывают вечерние курсы — обучают грамоте. Оказалось, что среди молодежи 110 человек неграмотных, аналфабетов. И это при «всеобуче»... Преподают «политические» — других грамотеев в лагере нет — приходится прибегать к помощи «врагов народа». Преподает один присяжный поверенный, «изменник родины», один газетный работник — «контрреволюционер» и один экономист-статистик — тоже отбывает срок за КРД (контрреволюционную деятельность).
Туговато идет с этими курсами — «ребята» учиться те хотят — для хулиганства и карманных краж этого им не надо... Посещают курсы едва десяток-полтора молодцов. И то их приходится загонять в так называемый клуб-читальню на занятия. Были также организованы (культурно-воспитательной частью) занятия по марксизму-ленинизму и истории партии. Среди грамотных, главным образом среди политических (58-я статья). До сих пор к этому «священному» предмету не допускались заключенные «контрреволюционеры», а теперь решили посвятить их в это великое таинство. Увидели, что исправительно-трудовые лагеря плохо «исправляют» заключенных. Решили просветить их. Один раз в неделю читают «контрреволюционерам» основы марксизма-ленинизма. Лектор бубнит по какому-то учебнику главу за главой. Скучно, лекции плохо посещаются и начинаются всегда на час-полтора позже назначенного времени, ибо приходится надзирателям созывать народ: «Чего не идешь? Ждут», — убеждает надзиратель. Не шли на эти «лекции» «контрреволюционеры».
В лагере остался один заключенный врач — я. Врач, ведавший нервным и кожно-венерическим отделениями, освободился, закончил свой десятилетний срок. И эти два отделения возложили на меня. Врач туберкулезного отделения, вольный, получил шестимесячный отпуск по болезни — мне передают и туботделение. Я целыми днями занят в четырех больничных отделениях. Два раза в неделю, по вечерам (после 8 часов вечера), провожу рентгеноскопию больных: рентгенолог в двухмесячном отпуске. Лишь хирургическое отделение не у меня — имеется хирург вольный. Но он работает только 5, 5 часа в день до 2 часов дня. А после этого времени больные хирургического отделения под моим наблюдением. Вольный хирург года полтора хлопотал, чтобы его освободили от работы в лагере, хотел вырваться из лагеря, из МВД. И, наконец, ему удалось. Прибыл новый хирург, заключенный, откуда-то поблизости, из Мордов
ской АССР (быть может для этой цели специально арестовали...)
Больше всего беспокойства причиняет нервное и психическое (буйное) отделение. Больной, находившийся в отдельной кабинке, изолированный, вытащил каким-то образом доску из пола и бежал. Другой пытался повеситься в уборной. Третий уже два дня не ест, отказывается принимать пищу. Бараком душевнобольных ведает фельдшер, но при всяком заболевании или каком-либо казусе прибегают за мной. Меня и в женскую зону тянут. И там вольные врачи только до 2 часов дня. И в женской зоне есть отделение для душевнобольных, и там происходит то же самое. Нервных и душевнобольных среди заключенных много. Не все могут выдержать чекистское следствие с его приемами — издевательство, пытки. Далеко не все. И приходится удивляться тем, нервы которых выдерживают... И здоровые люди, ни за что ни про что арестованные, становятся калеками на всю жизнь. И немало их гибнет в советских лагерях...
В течение одной недели были среди женщин три случая глотания... иголок. Я провожу рентгеноскопию и рентгенографию. В помощь мне рентгенотехник, тоже заключенный, эстонец. Вот интеллигентная женщина, немка. Она проглотила иголку. Как это случилось? Она сначала утверждала, что шила, держала иголку во рту, забыла о ней и иголка проскочила внутрь. Потом призналась мне, что хотела «повредить» себя, покалечить. Когда я ее постыдил за такое малодушие, она сказала мне:
— Ну, скажите, доктор, для чего такая жизнь?
Смотришь на таких с сожалением и с сочувствием. Судить их трудно. Они жертвы подлого, гнусного времени, произвола, насилия, неслыханного деспотизма...
***
По лагерю слух — приезжает комиссия Верховного Совета СССР, которая будет пересматривать дела всех
«политических» заключенных, всех без исключения. По постановлению XX съезда КПСС, на котором был резко осужден «культ личности», «сталинизм». Он якобы и привел к арестам многих миллионов невинных людей. Создан ряд таких государственных комиссий, которые теперь направились в разные лагеря, чтобы там на месте лично допросить заключенных, пересмотреть их дела. Комиссий много, ибо лагерей, лаготделений, лагпунктов — «несть числа»... Карлаги, Степлаги, Песчлаги, Луглаги, Сиблаги, Севураллаги, Востураллаги — восток и запад, север и юг — сплошь лагеря. Вся страна о концлагерях...
И вот комиссия двинулась во все эти «злачные места». В мае 1956 года прибыла и в наш лагерь такая комиссия из пяти лиц во главе с полковником. Из лагеря в лагерь следуют они по потьминским лагерям. Предоставили комиссии отдельный барак, и она начала свою работу. Вызывают одного за другим заключенных, отбывающих наказание по 58-й статье (уголовных не вызывали — для них бывает ежегодно амнистия). Комиссия пропускает сотню людей в день. Спрашивают фамилию, имя, отчество, возраст, национальность, по какой статье осужден. Стыдят за совершенное преступление. Недовольны, когда заключенный заявляет, что он ни в чем не виноват, его ни за что осудили. Членам комиссии больше нравятся «покорные», признающие свою «вину», «кающиеся грешники»... Так, работающий в нервном отделении фельдшером подполковник Красной армии, проведший всю войну на фронте, получил после войны 25 лет заключения. И вот он предстал перед комиссией Верховного Совета. После вопросов биографического характера председатель комиссии, полковник, говорит ему:
— Как вам не стыдно, подполковник Советской армии — и шпион.
На это фельдшер-подполковник ответил:
— Я шпионом не был. Я сражался за родину. Меня незаконно арестовали, мне даже не дали сказать слово защиты. Меня схватили, заперли в тюрьму и по ОСО
дали 25 лет. Приписали шпионаж какой-то. Это обвинение ложное, оскорбляющее не только мою честь, но и честь моего полка и всей нашей армии.
Его правдивые слова не понравились комиссии: подполковнику только снизили срок наказания — сбросили десять лет, а 15 лет оставили, и ему надо было сидеть еще несколько лет.
— Мне посоветовали сказать правду, ведь я не виноват. А это, оказывается, был плохой совет, — жаловался мне подполковник со слезами на глазах. — Надо было «признаться»: да, я был шпионом, — и я был бы на свободе.
— Но как можно взять на себя такую вину? Ведь вы, подполковник армии, честный человек. Как можно признаться в том, чего не было, да еще в таком преступлении! Не понимаю, — сказал я.
— Я думал, — продолжал подполковник, — что комиссия поймет, увидит всю гнусность обвинения. А выходит, что комиссия — это продолжение пресловутой «тройки».
У подполковника в глазах стоят слезы.
— Поверьте, доктор, мне не только за себя обидно, мне больно за все, что происходит у нас, в нашей стране. Я уж как-нибудь отмучаюсь пару лет. 11 лет сижу, два года у меня зачетов. Осталось два года, а с зачетами — это 8—9 месяцев. Гнусно все это, доктор, больно...
Четыре дня заседала комиссия Верховного Совета в нашем лагере. Меня и несколько человек не вызывают. Нас это беспокоит, волнует. Иду к начальнику спецчасти.
— Почему меня не вызывают?
— Вы включены в список, как и все, кто по 58-й статье. Я узнаю, — сказал начальник.
И он узнал — моих бумаг нет в комиссии, еще не прибыли из Москвы. По получении бумаг меня вызовут, меня и еще несколько человек, в другое лаготделение, где комиссия будет заседать. Что ж, буду ждать.
Дней через пять мне приказано быть завтра в 8 ч. утра на вахте, поедем в 5-ое лаготделение на комиссию. И вновь надежда на скорое освобождение... Утром нас пять человек посадили в вагон жел. дороги — везут в 5-ое лаготделение. Трое без гражданства, один немец и одна женщина. Она долгие годы жила в Америке, имела американское подданство, затем с какой-то делегацией прибыла много лет тому назад в СССР, увлеклась красивыми и многообещающими лозунгами о «царстве небесном на земле», восторженно приняла советское гражданство и... была арестована. «Шпионка». Двадцать лет лишения свободы. И ее почему-то не вызвали в комиссию, везут в 5-ое лаготделение. Привезли, ввели в какой-то двор, внутри стоит один одноэтажный дом. Это клуб. В нем заседает Государственная комиссия. Расположились мы на земле, на травке. Возле нас, конечно, вооруженный конвоир разгуливает. Одного за другим ведут заключенных на комиссию. Уже полдень — не вызывают, и кушать не дают. Кто даст? Лагерь этот нас «на довольствие» не зачислил. Конвоир разрешает нам дойти до лавочки купить себе кое-что — хлеб, «крестьянский» сыр. Покушали. Ждем. Двух вызвали, а меня не вызывают. Члены комиссии расходятся. Я подошел к председателю, говорю, что нас специально привезли на комиссию из другого лаготделения, но не вызвали. Он спросил мою фамилию, сказал, что бумаги мои не прибыли из Москвы.
— Зачем же вызывали сюда?
— Поезжайте обратно, вызовем в другое лаготделение, — был ответ председателя комиссии.
Часов в 7 вечера нас погрузили в арестантский вагон и повезли «домой», в наш лагерь. Прошло еще пять дней, и опять велят «собираться». Везут в 11-ое лаготделение на комиссию, на все ту же комиссию. Прибыли. Комиссия работает вовсю. 11-ое лаготделение очень многолюдное, многотысячное. Да еще прибыли на комиссию заключенные из разных лагерей. Растолкали людей по ба
ракам. Меня, как врача, поместили в комнату врача при больнице. Не успел я расположиться, как меня вызвала начальница санчасти и предлагает мне начать работать здесь в больнице.
— Я это устрою: все равно вам ждать, — сказала начальница санчасти.
Я стал (временно) работать в больнице 11-го лаг-отделения, поделив с врачом-грузином больных. Пробыл в 11-ом лаготделении девять дней. И опять не был вызван комиссией: «Документы из Москвы не прибыли»... В чем дело? Почему таскают по лагерям, если нет документов! И я ни с чем опять вернулся в свой лагерь.
Это был конец июня 1956 года. Я потерял всякую надежду попасть на комиссию, которая уже закончила свою работу в потьминских лагерях. Как говорили, до 50 процентов заключенных были освобождены или им сократили сроки заключения. Начальник больницы, очень хорошо относившийся ко мне, хотя и был с антисемитским душком, успокаивал меня:
— Скоро вы будете свободны. 11 лет отсидели, свыше двух лет у вас зачетов, стало быть, уже тринадцать, остается 12 лет, а при зачетах три дня за день — это всего четыре года...
Всего... Расчет простой и ясный. А вскоре зачеты были отменены — вот и расчет... простой и ясный... Прошел июль, идет август — меня больше не вызывают в комиссию. Значит, меня это не касается. Я, видимо, не подлежу ее компетенции ввиду «тяжести преступления» сионизм! И так течет дальше моя унылая, постылая жизнь в лагере. Без надежд, без просвета.